– Потому что на самом деле вы все-таки болен?
– Потому что они недостаточно больны.
– И в этот раз вы сами выбрали меня. Получается, вы считаете, что я достаточно болен для вас? Я правильно понял?
– Совершенно верно.
Я не знал что сказать. Открывая и закрывая рот, все это время я не издал ни звука.
– Я думаю, вам все это нужно переварить. Вы так не считаете? Сегодня на вас уже очень много всего свалилось.
– Полагаю.
– Можете не давать мне конкретного ответа прямо сейчас. Я знаю, что внутри вас он еще не готов. Поступим следующим образом. Если надумаете согласиться, то я буду ждать вас здесь у себя весь завтрашний день. Но если примите решение в пользу «против», просто не приходите. И сообщать об этом мне или моему сыну не нужно. Можете забыть обо всем, что вы здесь увидели или услышали. Я даже сказал бы, что настоятельно рекомендую это сделать. Договорились?
Он медленно подошел к столу и снова накинул на себя свою куртку. По этому жесту я понял, что мой визит подходит к концу.
– Да. Пожалуй.
– Всего доброго.
– До свидания.
Теперь его лицо было прежним. Он улыбался. Я чувствовал, что между нами опять выросла стена. Путь до калитки я проделал в одиночку. Снова коридор, красный ковер, синие стены в передней. Ступеньки, которые больше не говорили. Снова перила и тот же набор – косые очки, шлепанцы и скелеты засохших насекомых. Остановившись на ковре «Welcome», я вздохнул полной грудью и поежился – после прохлады дома тело и голову обдало обжигающим солнечным теплом. Постояв так какое-то время, я собрал мысли в кучу и влез в свои шлепанцы, аккуратно приставленные к бетонному порогу.
Я оглянулся на дом. Золотые просветы от теней листвы шевелились и замирали. Они были совсем как живые прикосновения чьих-то рук. Глядя на них, я еле наскреб в себе остатки сил покинуть территорию соседского дома и пойти в сторону своего. Я достал сигареты, нервно и как-то неловко прикурил одну из них, путаясь в своих же руках. Все вокруг и внутри меня, включая мысли и ощущения, запуталось между собой. И теперь мне было трудно отличить и отделить одно от другого. Сигарета дымила, попадая мне в левый глаз. Нина стояла у калитки и поливала цветы. Все было на своих местах. Мысль о том, что я вернусь и лягу на свой шезлонг, докурю, а потом, может быть, искупаюсь в вечерней реке, сопровождалась мыслью о том, что ничего из вышеперечисленного я не сделаю. «Лягу на шезлонг, докурю, искупаюсь… А что потом? Что потом, гений…?» Со мной такого еще не бывало. Я всегда знал, что без дела я не останусь. Я всегда знал чем себя занять. Но теперь я шел и думал о том, что я знал себя очень плохо.
VII Полиэтиленовая река
Николаша сидел напротив меня и смотрел куда-то в окно. В его мизерной комнатке место можно было поделить только на два с половиной человека; холст и подрамники, кучкой сваленные у матраса; тот же матрас и совершенно несуразный шкаф, в котором помещалась только пара его выходных костюмов.
– Ну и что ты планируешь делать дальше?
Я обвел его холсты пальцем и ткнул посередине, как бы лопнув несуществующий пузырь, получившийся от моего прикосновения. Николаша перевел свой взгляд на меня и прокатился им по моему лицу, словно снегоуборочная машина по снегу.
– А обязательно нужно что-то делать?
Я кивнул и достал из кармана свои сигареты.
– Не знаю. Я таким образом жизни ты похож на человека с порванным ботинком. Нога куда-то идет, а ее ботинок все каши просит – подошва вот-вот отвалится. Идешь по лужам, загребая целый ботинок воды, а тебе хоть бы хны – подошву ты никогда не приклеишь.
– Главное, что нога все еще может куда-то идти.
– Ну. Я же говорю. Тебе хоть бы хны…
Я прикурил и посмотрел на его начатое полотно. Должно быть, он работал над ним до того, как я позвонил в дверь. В голове сразу же встала цепочка утренних событий. Я помню, что сварил себе кофе и снова облил кипятком икру. Мое утро было каким-то помятым и сырым, словно мои наброски из хаоса в голове. Я пробовал писать, но так и не написал ни строки. Думать, что из того хаоса можно было что-то вычленить, словно зачеркнуть одинаковые числа в уравнении через дробь, конечно, было ошибкой. Хаос давал только хаос и ничего больше. Поэтому из последних записей у меня были лишь восьмерки и завитушки – наверное, они как-то соответствовали моим теперешним душевным движениям. На его картине были намечены головки цветов и кувшин, объем которого был определен лишь одним мазком. Рядом был кусок чьего-то плеча и руки – по всей видимости, женских. Я остановил на них взгляд. Николаша никогда не рисовал женщин. А я о женщинах никогда не писал.
– Почему ты не хочешь начать продавать их?
– Я пишу для себя.
– Для самоанализа. Я это понял.
Я курил. За окном ярко сияла река. Так она была словно из пластика.
– Кто-то скажет, ты то что ты ешь, а я скажу – ты то, что ты создаешь.
– По-твоему ты – это цветы и кувшины?
Он промолчал и увлекся пылью на подоконнике.
– Если так, то ты живешь какими-то лживыми представлениями.
– Пусть так. Тебе с этого что?
– Да так, ничего…
Я крепко зажмурился и обратил все свое внимание на ветер, толчками затекающий в комнату через открытое окно. Все было каким-то надутым и искаженным. Пластиковая река игриво кидала блеск мне в глаза. Трава лоснилась и ложилась на землю, словно кошка под чьей-то лаской. Вздох вышел из меня почти самопроизвольно, и потом – совершенно неожиданные слова, которых я не планировал.
– Кому принадлежит рука с твоей картины?
– А?
Я махнул ему сигаретой в сторону мольберта. Николаша не поменялся в выражении и только слегка поднял вверх свои брови, будто бы нашел в моих словах что-то для себя удивительное.
– Одной девушке из сообщества. Очень молодой…
Повернувшись ко мне затылком, он снова смотрел на реку и горы, что напоминали мне позвонки у слишком худых людей. Они же напоминали мне позвонки Марки, когда еще в колледже она впереди меня поднималась по лестнице в топе с открытой спиной, а потом садилась на две парты вперед на парах своего Козаржевского Дэ. Че., и тогда в ее позвонках от меня скрывалось солнце и тени. Волоски на ее белой коже становились золотыми, и тогда, вместо того, чтобы вникать в лекцию, я размышлял о том, что где-то внутри нее пульсировало и отзывалось что-то гигантское и горячее, словно солнце, если к нему тесно прижаться щекой. Тогда в ней еще что-то было. Что-то, что иногда покидает людей с возрастом. Это было как… Рассвет. Рассвет не может длиться вечно. Солнце и само по себе прекрасно, но ничего не может быть прекраснее рассвета и ее позвонков в те навсегда покинувшие меня минуты. Спустя время они уже казались мне выдуманными, будто бы она меня обманула. Будто бы ее позвонки меня обманули…
Николаша смотрел на хребты гор и представлял себе уже что-то другое – было бы странно, если бы мы думали об одном и том же.
– Только не думай, что любишь ее.
Он ел пространство молчанием – для него иногда требуется куда больше места, чем то можно себе представить. Может, он и не любил ее, но почему-то мне очень хотелось ему это сказать, протащив слова через всего себя и всю свою жизнь.
– Человек не может любить себе подобного. Он может влюбляться в цветы, книги, ногти, позвонки и прочие мелочи жизни. Но только не в самого человека.
– Почему?
– Хотел бы я знать.
Теперь река была похожа на полиэтиленовый пакет, скомканный в чьих-то руках. Я не мог оторваться от наблюдения. Наверное, я был влюблен в эту реку. Впрочем, может статься, что в нее были влюблены все вокруг. В такие вещи куда безопаснее влюбляться – она никогда не скажет тебе ни слова.
– Мы встретились у пепельницы. Поговорили о всяких вещах. О картинах, моде и других мелочах жизни. Я рассказал ей о той картине, которую подарил тебе. Не знаю, что на меня нашло, но уж очень хотелось рассказать ей какой-нибудь свой секрет. Благо, она не знала о том, что это секрет.
– И что в ней такого?
– Да ничего.
