– Я думал, вы появитесь раньше.
– Я нерешительный человек.
– Само собой. Вы теперь знакомы с моей внучкой?
– Она пригласила меня к вам.
Старик понимающе кивнул и отпустил в дверь, после чего пошел в сторону второй такой же двери. К ней вели ноги старого мужчины, дорожка ступеней и красный ковер, геометрически ровно обнявший каждую из. Я пару раз потоптался на месте и тронулся вслед за ним. Что-то в этом доме или же в мимике самого старика внушало доверие, от которого мне было тяжело отвернуться. Все-таки, все должно идти своим чередом. Все, что должно было произойти, все равно как ни крути случается – даже мои ноги на том ковре. На ощупь он был жесток и тверд, словно свиная щетина, что уж точно не могло быть приятно – наверное, он был предназначен для обуви, а я поспешил разуться еще в самом начале пути. На первый взгляд стены в их небольшой передней были тонкими. От и до вымазанные голубой краской, они невольно отслыли меня к нашему с Маркой дому. В детстве мне казалось, что в таких помещениях живет тоска. Как оказалось, она и вправду там обитала, но в таких местах мне делалось спокойнее всего, словно тоска чем-то была мне родной, вроде сводного братика или сестры.
Пока мы не оказались внутри, мы не перекинулись ни одним словом. Однако же, его шаги отчего-то казались мне говорящими, и внутри они ощущались каким-то набором из слов, невербально перечисляемых мне через запятые и двоеточия. Путь до его двери был строкой, где каждый его шаг означал местонахождение запятой или другого знака. Идя вслед за ним, я внезапно для себя понял, что он был не просто стариком, а просьба его отца была не просто просьбой, и так со всем остальным – с Ниной, домом, ковром, который смахивал на наждачную бумагу, их голубыми стенами и очками с подклеенной оправой. Короче говоря, все было не тем, чем казалось, и я хорошо это прочувствовал.
Когда старик открыл дверь, из дома пахнуло свежестью и прохладой. Я остановился, чтобы впитать свои последующие ощущения. Возможно, кому-то это покажется чем-то странным, однако, я всегда был и оставался писателем – и по профессии, и по своему жизненному укладу, и по сердцу. Мало кто знает, что писать книжки не так-то просто. Пока ты все еще думаешь, как бы стать писателем, ты-писатель незаметно приходит и садится на место тебя-человека. Какое-то время они уживаются вместе, а потом кто-то один убивает другого. Чаще всего, замертво падает именно человек. Впоследствии все в твоей жизни начинает проходить через призму взгляда писателя. Так же и я, незаметно для себя самого, прежде ощущал и чувствовал, и только потом это обдумывал, если до этого вообще доходили руки. Вдобавок, в какие-то моменты все это заходило слишком далеко. Я подолгу находился в себе и смотрел на себя со стороны, как мог бы смотреть на постороннего. Это было ясно как день. Иногда я переставал себя узнавать. Человек во мне переставал быть человеком. Это было похоже на алкоголизм. Все же, как бы я от него не оборонялся, он продолжал жить во мне в другой форме. Я так же обманывал и себя, и других. Все строилось на фальшивых представлениях о мире. Фальшивое было повсюду. От этого было не убежать, ведь я сам стал фальшивым.
Внутри было светло, как на небесах. После потемков мостовой, глазам становилось неуютно. После того, как мы вошли, старик наклонился, и схватившись за поясницу – видимо, чтобы не развалиться раньше времени – предложил мне махровые тапочки. Я не отказался и даже поблагодарил его за прием быстрым кивком головы. Отчего-то мне надо было молчать. И я знал, что буду молчать, пока хозяин дома не заговорит со мной первым. В прихожей и гостиной – приоткрытая дверь позволяла мне заглянуть дальше – были белыми стены, потолки и двери, соединяющие комнаты между собой. И тогда, глядя на все это, я не мог понять к чему была эта голубая прелюдия в самом начале.
По дому как призраки бродили сквозняки – должно быть, в летнее время здесь все окна были нараспашку. У входной двери на куске обоя висел календарь, просроченный на целых три года. Видимо, в том доме жизнь остановилась еще три года назад. Могло, конечно, все быть иначе. Вполне возможно, что она здесь осталась и стала идти вразрез с тем, что творилось где-то за окнами или же в городе. Находясь в светлом доме своих соседей, я не мог примириться с мыслью, что где-то могли быть и другие люди. Те, что ходили в музыкальные бары или громко слушали музыку, и потом, может, воровали из магазинов продукты, долго пили у кого-то в гостях и засветло возвращались домой… И все же, здесь пахло совершенно иной жизнью. Не жизнью красивой женщины, богемы, или писателя-ребенка-переростка. Здесь все было проще, и дышалось, между прочим, гораздо свободнее.
Старик, не оглядываясь на меня, прошел по красному ковру в гостиную и уселся за деревянный стол, бывший единственной темной вещью в комнате за исключением того же ковра и двух бордовых кресел у противоположной стены. Слева была открыта дверь в кухню, где мельком можно было заметить кусок бетонной стены, плиту, стол и букет полевых цветов. Старик сидел сложа руки друг на друга. За окном около его головы я мог увидеть продолжение реки, всегда скрытое от моих глаз за домом, и ярко-зеленое поле, в тот момент находившееся в захвате лап солнца. Кроме всего прочего, у правой стены стоял проигрыватель старого образца, на полу – горшки с фиалками, а на стенах – парочка репродукций Мане и Хасэгава Тохаку. С этим рисовальщиком я был знаком с детства. Моя мать всю жизнь проработала в музее японской живописи, и в том числе, была поклонником художников периода Адзути-Момояма, во главе списка которых был и сам Хасэгава. У старика были точные копии двух его картин: «Белые цапли и черные вороны» и «Белые хризантемы». Они были одни из моих любимых. Но тем гостиная не ограничивалась. С правой стороны была еще одна дверь, которая была плотно закрыта.
Закончив осмотр, я без приглашения уселся напротив старика. Поджав губы, он был глубоко-глубоко у себя внутри. И представляя убранство его черепной коробки, первым делом я бы вообразил себе именно эту гостиную, приходя куда он бы так же садился на стул и поочередно смотрел кому-нибудь в оба глаза.
– Можете называть меня Лев Борисович. Или как вам угодно, я не обижусь.
Я кивнул и сложил руки так же как он, чтобы моя поза показалась ему открытой. Я никогда не хотел понравится кому-то так сильно. Как ни странно, но в новом месте я не чувствовал себя несвободно. В какой-то момент я даже подумал, что когда-то уже здесь бывал, и только уже успел забыть это место. И вот, я снова был здесь.
– Вы Александр?
Я кивнул и стал смотреть в окно. Из него луг выглядел потрясающе. Не так, как он мог выглядеть из моего окна или как если бы я вышел из дома и стал смотреть на него вживую.
– Сын рассказал мне.
– Он рассказал вам все детали нашего разговора?
– Да.
– Получается, вы знаете зачем я здесь?
Я посмотрел на него. Он коротко улыбнулся и опустил взгляд мне на руки.
– Да, я знаю зачем вы здесь.
Я проследил за изменениями в его лице и проглотил слово, которое хотел сказать в первую очередь.
– Удивительно.
– То, что я не выгляжу как больной человек?
– Да, совершенно верно… Извините, как-то некрасиво с моей стороны.
– Да нет, что вы. Видите ли… вы не первый, кто сидит на этом стуле. Мой сын раз в полгода присылает ко мне разных людей. В этот раз это вы, как вы уже можете догадаться. Увы, по моей просьбе. Надеюсь, что вы не против. Хотя, впрочем, вы же уже согласились на это пойти, так что…
Он посмеялся и я не смог сдержать ответной улыбки.
– Пойти на что?
Старик поменялся в лице. Какой-то частью себя я почувствовал, что ответа на мой вопрос не последует. Да и что там, я и сам понял, что лучше бы он ничего не ответил.
– По поводу моей болезни. Мой сын рассказал историю лишь со своей стороны…
– Историю? Он толком ничего мне не рассказал. Так что, зачем я здесь и для чего я нужен конкретно вам, раз уж ваш выбор пал на меня, в красках я не могу себе объяснить. Вот и оттягивал время. Больно уж странно все это выглядит и звучит.
– Не забегайте вперед.
Я кивнул и переместил руки себе на колени.
– Так вот. По поводу моей болезни. Сын рассказал вам, что я болен, не так ли?
Я снова кивнул и почувствовал себя так, будто все должно было быть иначе.
– Как я уже заикнулся, мой сын рассказал вам историю лишь со своей стороны.
– И что это значит?
– Я не могу сказать, болен ли я в самом деле или же нет. Это предстоит выяснить именно вам.
Я в замешательстве смотрел на его лицо, после пробегался с его ладоней, что так и не сдвинулись с места, вверх по зеленой куртке и снова – к его лицу, ладоням и вороту куртки…
– Вам холодно?
– Что?
– Почему вы в куртке?
Он улыбнулся и молча стянул с себя куртку, повесив ее на спинку стула.
– Так вам комфортнее?
Я передернул плечами и ничего не ответил.
– Так вот. Мой сын считает, что у меня Альцгеймер.
– Для Альцгеймера Вы слишком хорошо рассуждаете.
– Благодарю. Однако, у меня действительно есть некоторые странности.
Я понимающе кивнул.
– Я полагаю, они у всех есть.
