…Но Буря Придёт
Верхние, последние поколения паутиной увили верхушку столпа, подходя к его мощной развилке с ветвями – и у Майри кольнуло вдруг сердце от недоброго предчувствия, что это знамение скорой погибели Дейнова дома, уже уготованной им всем тем Гневом Горящего, что обринул на кровь их семейства ушедший из жизни старейший.
Где-то тут были вырезаны имена некогда живших и ещё памятных ей старших братьев Ллотура с Хугилем – и многих иных из их родичей, сложивших головы в нынешней распре. Пальцы Майри скользили по шершавой поверхности знаков погибших. Рядом с братьями было врезано в дерево и имя Айнира, а ещё ниже – их отца Доннара Бурого, которому отныне суждено было стать следующим скриггою Дейнблодбéреар.
Чуть сбоку от имени дяди дрожащие пальцы дейвóнки нащупали ещё один знак – и слёзы снова накатились ей на глаза. Майри дотронулась до имени Конута Крепкого, и рядом с ним – имени Бру́лы Долгой Косы, дочери Хъёра Ульфскéре из древнего орна Эваров. Лишь потемневшие имена на холодной поверхности древа – вот и всё что осталось от матери и отца. Здесь в их укрепи имя ушедшего Конута Стерке было и поныне невозбранимо, и ничья воля, никакой ёрл дома Скъервиров не мог его умалить или стереть из памяти живущих. Но и ничто – никакая людская могучая сила, никакая хоть трижды оплаченная цена – не в силах уже были снова вернуть их к живым, вернуть к ней.
И здесь же, чуть выше над именами родителей был врезан в темневшее дерево ясеня собственный знак – имя той, которая также была недостойна находиться среди стольких славных имён её родичей… недостойной всем тем, что она совершила, отрёкшись от крови и предав свой орн той любовью к врагу дома Дейна.
Всего на несколько ладоней ниже к долу, а на самом деле далеко вглубь поколений, почти на век раньше рождения Майри в дереве было вырезано имя Эрхи Древнего – славнейшего из скригг их семейства, великого ратоводца и защитника Дейвóналáрды. Былые деяния предка густо обрамляли круг его имени, золочёной резьбой тонких рун выделяясь на фоне потемневшей от времени древесины огромного ясеня. По смерти человека родичи завершали его круг, увековечивая память на дереве, оставляя среди потомков навеки – пока жив весь их род, кой и есть тот незримый столп Дейнова дома, река жизни их орна, их крови…
Но сейчас Майри пришла не для этого.
Рядом с ней в напряжённом молчании застыли смотревшие дядя и брат. Бурый вздрогнул, но не проронил ни звука из стиснутых губ, когда Майри вытянула из его ножен короткий клинок, стиснув рукоять обеими ладонями сразу. Сжав в волнении зубы она замахнулась и наотмашь ударила сверху.
Áлльменстáнгир отозвался глухим тихим гулом, от удара в ветвях зашумело незримое эхо – словно он зашептал вдруг устами почивших – а из разруба на тёмной поверхности огромного ствола под ноги дейвóнке выпала белая щепка. Майри опустила лезвие и с силой ударила клинком снизу, затем ещё раз, перерубая державшие пласт древесины волокна.
С хрустом кусок дерева отделился от Áлльменстáнгира и упал в её протянутую ладонь. Он был тёплым и лёгким, неповреждённым, не затронутым сталью поверх резьбы рун. Лишь на столпе средь ветвей их семейства насильной пугающей белизною зияла тут чуждым и ярким пятном среди тёмной поверхности древа занозистая прорублина сквозь полотнище жизни их орна. Таких потемневших зловещих зарубок за целых пятнадцать веков бытия было мало – тех, чьи имена точно также срубили, не оставив этих совершивших страшные злодеяния людей в памяти у живущих и всех их грядущих потомков – в пепел чьи имена обратились вовек.
Майри бережно передала осколок в руки Доннара, бережно стиснувшего в ладонях последний знак жизни почившего скригги.
– Храни его, дядя. Пусть его имени не будет на Áлльменстáнгире – но среди нас он останется, доколе мы будем то помнить. Пусть так будет, прошу…
Доннар молча кивнул в знак согласия со словами племянницы.
– Идите. Я хочу побыть здесь одна…
Майри отвернулась и устало присела на корточки на ступеньку выше, обняв руками имена отца с матерью и словно прильнув к ним всем телом. Больше она не произнесла ни единого звука вслед уходившим отсюда взволнованным родичам, так и оставшись недвижимой там до полуночи, пока все прочие обитатели стерквéгга были охвачены скорбью от потери их скригги и страхом грядущей безвестности, и спешно готовились к погребению. Ибо настолько внезапным стал скорый уход Эрхи Древнего, долгие восемь десятилетий бывшего старейшим их рода, их опорой и духом, что сейчас его близким казалось, будто вместе с ним ушла в небытие и сгинула целая эпоха.
Ливни вспучили русло разлившейся Зыбицы, взняв поток на четыре локтя́ и заполнив притоки. По их вздувшимся водам Скутлкъёре сумел провести своё судно до самой Дубовой Горы, где его ожидал Харл Рóлегур, тамошний мельник. С ним рекой сюда прибыли разные снасти с железом, дубовые балки, точёные зубья лопаток и связки верёвок – всё то, что тому было нужно к починке.
Бурлила на старой запруде вода, разгоняя потоком скрипевшее коло движка. Журчало вино из сосуда, опять наполняя потёртые старые кружки хозяину с гостем.
– Вот такая история, Хедин… Таков уж наш рок – несть всё то, в чём ни я, ни сестра не повинны – ни трижды тем дети её…
Челновод отхлебнул хмель из кружки, отерев дланью бороду, в коей годы всё множили серое – слушая мельника.
– С той поры и живём тут тайком, ото всех сторонясь и скрываясь. Людям проще порой невиновных наречь его семенем, вину его тоже на нас вознести – лишь за то, что одной мы с ним крови.
– Я знаю… В той жизни и я ведь был многими проклят. Может быть и за то меня боги потом покарали, надежду обманную дав – дав пожить, пустить корень на севере, деток родить с моей Хлив. Всё потом стало дымом, ушло следом в смерть… а я жив, вот такой же убийца быть может как он.
– Ну ты мстил же… – Харл глянул в глаза Челноводу.
– А был ли в том толк? Чем я лучше Предателя Трижды? Может быть потому и утратил её поначалу – а после и всех остальных, кто стал дорог мне в жизни. В чём повинны там были все те, кого взяло железо в их доме от стара до мала – и после, в Арднуре и в Бахр-аль-римáль, когда шёл я кровавой тропой за ней вслед не взирая на всё?
Хедин умолк, и безмолвно сидел так какое-то время, не прикасаясь губами к вину – вспоминая минувшее – то, что он помнил… и что бы уж лучше забыть.
– Говоришь – опоздал? – спросил мельник у гостя.
– Опоздал… из-за мести своей. Если бы сразу пустился за ней, перебрался за горы, нагнал там в пути тех купцов, что её увезли – может было бы иначе… А я время истратил на кровь, всё не мог удержать своё сердце… их всех… до последнего.
– Умерла там, твердил ты? От хвори?
Хедин мотнул головой в несогласии.
– Умерла там… рожая ребёнка хозяина. Я ведь мёртв был давно для неё, и никто не явился на помощь – а вокруг были только презрение родичей, ненависть, страх и дорога в безвестность… В чём вина была Бриги, что жизнь свою новую там она начала воле своей вопреки, став женою иному – пускай и насильно? Тот хозяин её был не так уж и плох – не жестокий уж точно… и его пощадил я тогда, не коснувшись железом, пресытившись пролитой кровью. Начал новую жизнь, кою дала судьба, столько раз как сумел я уйти от Кормилицы Воронов, с пастью её разминулся. Но так вышло потом, что я умер давно, и живу может быть по накату, лишь смерти своей ожидая, когда снова мы с ней так столкнёмся, уже не успев разминуться… а их род всё жив.
– Это как? Ты ведь всех их – сказал же так сам!
– Всех… Но девочка та, кого родила́ Брига там перед смертью, и кому я отдал её знак, мною прежде дарованный в память, их кровь тоже есть – и они в ней живут и поныне. А моя кровь мертва. Такова уж судьба, что и после нагонит нас некогда – всем воздаст по их делу…
– Вот и я – чем могу, так пытаюсь по че́сти прожить. Обустроил сам мельницу, Раннхильд сынов как своих тут взрастил. Помогаю могу чем иным, не деру за помол как тот Гицур, козлина… Но для оных и доброе то всё равно не возвесит грехов отца давних, кои десять колен не сумеют стереть. Видишь – есть серебро, что отдал он нам с Раннхильд. Но кровавое всё оно, нет в нём нам счастья, лишь горе с позором. Сперва думал – спустить его в омут прочь с глаз, чтоб до Хвёгга в нору докатилось сквозь воду – а потом порешил, что иной раз добро и из зла лишь творить можно людям. Пусть живёт наше дело и крутится жёрнов, пусть для люда тут будет добро. Ты же тоже, как вижу, идёшь тем путём. Только так можно жить, их вину тем добром для других окупая…
Хедин опять долго медлил с ответом.
– Чую – скоро мой срок… Зрил видение как-то дурное, что плыть мне в верховья без вёсел – сам ветер погонит туда в нужный срок.
Челновод отстранил опустевшую кружку.
– Спасибо, что выслушал, Тихий. Давно не случалось излить мне всю душу…
– Да и мне – как отсюда и Гисли, и Гуннар отплыли на распрю. А дурное ты лучше не кличь, не сей слово на ветер. Мы-то живы ещё!
Мельник смолк на мгновение.
– Говоришь – кровь жива их?
– Жива. Та её дочь взросла, и однажды попала на север в твердыню мухаррибов, став там любимой у Зейда из дома Заид. Как и мать умерла она рано, рожая ему близнецов – но один из них выжил, и стал после славным воителем, грозным как лев и стремительным точно неистовый ветер пустыни. И он жив – и они в нём живут, вопреки всей судьбе… но не я.
Опустел сосуд с хмелем. Давно уж стояли без алого сока вина подсыхавшие кружки. Грохотала вода в колесе под запрудой, пеня́сь на лопатках зубча́стого кола. Бежал час, в разговоре людей пролетая как ветер.
– Бывай, Харл. Дай Горящий и братья удачи тебе, и успеха в починке. Может справишь тут пилы, чтобы пускать так бревно на доску́…
– Дело нужное – верно. Ты вновь вниз, до слияния с Каменной?
– Нет, наверх – до предгорий. Пока ливни идут и вода высока́, надо много куда, где обычно нет хода под килем. Вон, к тебе только тем и прошёл, лишь у Серого Камня пришлось разгрузиться и пешими судно тянуть над той отмелью, вот пожри её Хвёгг…
– Осторожнее там… Ведь война.
– Ну кому-то же нужно возить для людей и муку, и железо, и снасти какие и в распрю.
– Храни Гудсти тропу твою, Хедин.
– И твою. Прощай, Тихий.
Киль отпрял от песчаного берега, и речная вода стала быстро смывать своей пенной волной глубоко прежде врезанный в сушу след судна Скутлкъёре – точно ветер времён заметает под прахом суде́б след ноги человека.
В ту ночь по обычаям предков на Круче Закатного Ветра был упокоен сын Гаттира Удалого, внук Трира Сильной Руки, потомок великого Дейна от крови Горящего – Эрха Древний, прозванный так за столь долгий срок жизни, вместившей в себя две Великие Распри между народами севера. Тело скригги вместе с сопровождавшим к сияющим вратам Халльсверд мечом, завёрнутое в алый как кровь павших воинов плащ было сожжено на погребальном костре в виде челна из дубовых стволов, позволив священному пламени перенести его душу в незримые смертным заоблачные Чертоги Клинков Всеотца, а прах после возложен в курган на полу́ночном склоне горы – рядом с упокоенными там его предками и многочисленными родичами, с его женой и детьми, которых он пережил сам на долгие десятки лет – он, давно разменявший вторую сотню зим. Так закончил земной путь славнейший из живших в то время воителей Дейвóналáрды, и скорбь всех собравшихся к тризне в чертогах их укрепи родичей была велика.
Сердце же его, как завещал ещё Дейн своим детям, ночною порой было занесено в лес, где меж колючих сплетений ветвей в дикой чаще незримым стал месячный серп, и пугающе ухали совы. Когда стихли летевшие к небу в чернь ночи сверкавшие золотом искры пожравшего тело ушедшего скригги костра, Доннар с сыном и прочие взрослые родичи, одетые в шкуры волков и медведей словно духи полночных лесов их прародины, в одиночку пронесли свою скорбную ношу по последнему пути Эрхи туда, где его ждал покой. Там, в глубоком дупле в сердцевине огромной раскидистой ели его ожидало пристанище – как напоминание о тех временах их народа, жившего в ту незапамятную пору среди необъятных лесов Урхейминорда, где появлялись на свет и умирали все предки дейвонов.
Ныне большинство из дейвóнских домов позабыли тот древний дедовский обычай – но не их орн Несущих Кровь Дейна в сердцах.
ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 15
День спустя после погребения старого Эрхи Майри безмолвно сидела в горнице главного чертога за пустым пиршественным столом, закрыв ладонями лицо и не взирая ни на кого из сновавших вокруг близких родичей. Слёзы давно уже иссякли – как бы не пыталась сдержаться она все эти казалось бессчётные скорбные восьмины тянувшегося куделью времени. Слишком велика была тяжесть внезапной утраты – столь непомерной и горькой, внезапной. Но в отличие от остальных её близких, оплакивавших ушедшего в Халльсверд старейшего, на сердце у дочери Конута по-прежнему лежала и иная не менее скорбная ноша, которая всё больше точила ей душу – и чьей горечью было нельзя поделиться ни с кем из родных.
Даже сейчас она думала только о нём.
Она снова была на свободе, в родном доме средь близких с родными, жива, невредима. Судьба взяла с неё не столь много оплатой за это – лишь несколько шрамов на теле, сокрытых одеждами с волосом. Но кто зрить мог те страшные шрамы внутри, что намного больнее, грубее и жёстче терзали у дочери Конута душу? После всего, что случилось в последние дни и седмины, она ощущала себя измождённой, изломанной – несущей лишь горе и смерть для всех тех, кто ей дорог.
Все поверили в то, что она рассказала родным, снова приняли в дом – не спросив ничего из того, что на деле случилось с ней там за два года. Но как скрыть от себя самой то, что случилось с ней прежде? Как забыть про всё то, что она услыхала от скригги? Майри себя ощущала нечистою, грязной – взяв на сердце всю эту ужасную ношу, что нёс прежде Эрха, весь груз того страшного знания. Она снова по-женски была нечиста – но та кровь, что могла бы унять её страх, что она понесла дитя Аррэйнэ – говорила лишь то, что от той их любви не осталось следа, и меж ними опять пролегла пустота, ужасавшая бездна той крови их прошлого, что была пролита её предком. Кровь, кою смыть невозможно никоею платой…
Не в силах сдержать ту столь жгущую боль расставания – и не ведая, не находя у себя в сердце ответа, суждено ли ей будет узрить его вновь, дарована ли будет в грядущем им хоть мимолётная краткая встреча иначе чем недругами, разделёнными сталью оружия и той кровью, что текла в жилах их – её, потомицы Эрхи, и его, последнего потомка Рёйрэ – Майри попыталась опять узнать волю богов, каков будет их жребий? Суждено ли двоим им когда-то быть рядом?
Не время ей было для ворожбы на крови и утробах животных – в святилище Кручи Закатного Ветра сейчас приносили обильные жертвы богам в честь внезапно ушедшего из живых старого скригги, где среди рубленых из дуба и ясеня резных ликов праотцов всех дейвонов было полно родичей и прочего собравшегося там люда. Поэтому дочерь Конута неприметно прошла в пустые теперь жилища наверху чертога, где в покоях родителей прежде сама появилась на свет из материнского чрева как раз перед тем, как её отец Конут перевёз жену с дочерью дальше на север в сокрытое среди чащ и болот Хейрнáбю́гдэ как можно подальше от гнева их мстительного владетеля Стейне. Тут, в потемневшем от времени древнем ясеневом ларе в стенной нише дейвóнка разыскала весь вышитый серебром льняной мешочек с гадальными рунами своей матери Брулы – и поколебавшись, наугад взяла три из них, резко бросив деревянные плашки под ноги на пол, прошептав потаённую просьбу.
Нагнувшись, Майри с волнением увидела то, что жребием выбросили ей жизнедавцы. Лежавшие перед её взором маленькие буковые дощечки несли на себе три искусно вырезанные и закрашенные алым руны – «тивз», «кéназ» и всё тот же зловещий перевёрнутый «рáйдэ» – кровь, пламя и долгую разлуку. Вновь суровая воля богов неумолимо раскидывала порознь сердца их двоих – непомерно далеко друг от друга.
Точно сражённая метким ударом незримого жала копья дочерь Конута снова убрала гадальные руны прочь в ларь и торопливо вернулась в ту самую горницу, не разговаривая ни с кем из встреченных на пути родичей и не показывая своего заплаканного лица.
Погружённый в те хлопоты, которые полною тяжестью обрушились на него после внезапной кончины старого Эрхи, когда почётное именование скригги Дейнова рода перешло к Бурому по праву первого из ратоводцев их древнего орна, теперь дядя Доннар то и дело посылал Айнира и прочих молодых родичей выполнять его распоряжения и передавать собравшимся в их стерквéгге ратоводцам приказы насчёт подготовки к предстоящей выправе. И попутно говорил с сидевшей подле него за пустым столом племянницей – даже не замечая того, что сама Майри слушает дядину речь лишь впол-уха.
– Теперь, как всё завершилось, нам с Айниром снова пора отправляться к воинствам на восток. Я распоряжусь, чтобы мои люди сопроводили тебя домой в безопасности. Хеннир с домашними давно уже оплакивают тебя – вот же будет им радость, что ты нежданно вернулась живой!
Он на миг смолк, вопрошая взглянув на племянницу.
– А если желаешь, ты можешь остаться жить здесь в Вéстрэвéйнтрифъя́ллерн – хозяйкой до нашего возвращения. Ведь всё то, чем отец твой владел прежде и был неправо лишён того злобою ёрла, отныне по кровному праву твоё снова – и чертоги, и земли, и скот. С тех пор, когда кости Стейне разнесло вороньё, прочие Скъервиры не будут столь жестокосердны и непримиримы к носимому тобой имени – да и вряд ли сейчасвозжелают они и дальше упорно хранить эту старую ссору, раз нужна им поддержка и вся наша ратная сила в час распри.
Майри всё также отрешённо молчала, будто не слыша обращавшегося к ней дяди.
– Или ты всё же желаешь вернуться на север? Я как раз собирался отправить пару перекатов с людьми в Хейрнáбю́гдэ – так они тебя сопроводят прямо к Хенниру.
– Нет, дядя, – решительно сказала Майри, отняв от ладоней лицо, – не надо – ни людей, ничего… Разреши мне поехать с тобой.
– Вот как… На войну снова рвёшься? – Доннар пристально посмотрел ей в глаза, полные холодной и твёрдой решимости.
– Да, дядя. Тогда я отправилась с Айниром помимо твоей воли – и быть может так дурно и вышло всё, что случилось со мной в ту выправу. Там в Глухом селище меня уже давно ничто и никто не держит. А на Круче твоя тётя Сигни за хозяйку по-прежнему справится – не по мне та забота и честь, чтобы тягать все ключи и считать тут добро с серебром в кладовых. Разве мой лук со стрелой будет лишним тебе в нашем воинстве летом?
– Или ты хозяйкой своего дома совсем не желаешь быть, девочка? С кончиной жестокосердного Стейне ты не та уже сирота при живых родичах, которую мы берегли от гнева ёрла ниже трав дальше туч. Ты теперь унаследовала всё причитавшееся – и вскоре быть может и станешь первейшей невестой среди прочих дев Дейвóнала́рды… Разве тебе не почётна твоя долгожданная доля?
Дядя пристально взглянул в глаза братовой дочери.
– Если бы не предстоящая выправа, так я бы не мешкая сосватал тебя кому из сыновей свердсманов дружных нам орнов – а то и прежде иные меня исподволь укоряли, что столь славную дочь крови Дейна держу я всё в девках в медвежьей глуши…
– Не по мне это нынче, – мотнула она головой в несогласии на предлагаемое супружество, – разреши мне поехать с вами!
Она обхватила ладони дяди руками.
– Молю тебя именем Всеотца, позволь!
Доннар молчал, обдумывая слова племянницы и пристально глядя в её едва ли не молящие о том глаза.
– Что же… – сказал он наконец, потирая седевшую бороду, – тебя всё равно не остановить, если ты что решила. В этом ты, моя милая, как и отец – вся такая же в доску упрямая. Заставлю тебя сидеть дома – так чует вот сердце, что сама ты сбежишь вслед за брата людьми. Так что перечить тебе я не стану, хотя сам и против подобной затеи.
– Спасибо тебе, дядя!
– За дурное благодаришь, моя девочка… – огладив бороду нахмурился Доннар, – собери всё необходимое, возьми в стойлах пару коней для подмены твоей рыжей охальницы. Завтра мы с Айниром отправляемся в путь – уже летняя пора, и настало время для крупных сражений.
– Куда двинешь ты воинство, дядя? К югу до Белой?
– Верно. Нам нужно отбить хотя бы часть потерянных за зиму городов. Без торга с югом и без самих этих богатых земель нам несладко придётся… да и слишком уж близко а́рвейрны подобрались к Винге. Тревожит меня, что их áрвеннид может этой порою отправить самогó Льва с его Стремительными Ратями в набег на столь недалёкий оттуда ходагéйрд. Советовал Сигвару я ещё с самой зимы переехать с владетелем юным прочь из опасного места, перенеся двор на время в иные уделы спокойнее, как в давние времена не раз делалось – ноКоготь не желает в глазах иных тем умали́ть всё величие Скъервиров, дабы дома́ не решили, что те стали слабы. Готов ходагéйрд защитить он или погибнуть, но не бежать точно трус.
– Ты не страшишься, Майри? – скригга внимательно посмотрел на племянницу, – я и сам ведь не знаю, чего мне сейчас от судьбы сто́ит ждать. В этом году будет трижды обильной кровавая жатва в полях…
– Нет, – она несогласно мотнула головой, – за два года я и так не раз была при смерти. Отчего неизбежного слепо страшиться? Если бы я была рождена сыном твоего брата, ты бы этого и не спросил.
– Не спросил бы – то верно. Страшимся мы все. Лишь дурак не боится Кормилицы Воронов. Но ты не сын Конута, милая… Ты женщиной рождена – для другой доли в жизни.
– Если я женщина – то это не значит, что я не Дейновой крови, и смерти страшусь… – ответила родичу Майри негромко – едва не солгав себе. После стольких утрат, всей той горечи знания силы проклятия, что несла она молча в себе, смерть порою казалась ей даром – но только не та, не такая, какую она принесла прежде Бранну, ставшему в странствии ей точно брат. Не такая – ужасная, долгая, страшная…
– Я знаю – храбра ты, и то доказала уже не единожды делом… Но всё равно я боюсь за тебя. Да и пока ты не стала женой чьей-то, девочка, я ответственен за тебя перед памятью брата. Будь осторожна как только возможно… Я не в силах всё время оберегать тебя от погибели.
Слёзы едва не брызнули из глаз Майри, когда она услыхала слова её дяди. Она уже не могла стать ничьей, кроме него одного… того, кому отдала уже всё что было – и сердце, и душу, и всю целиком себя, оставив самой только тонкую нить её хрупкой надежды. Но вовеки не будет то им суждено… Ведь она рождена одной из Дейнблодбéреар, а его грозное имя Льва А́рвейрнов для всего рода Дейна и их народа теперь стало хуже и самых ужасных проклятий, стократ ненавистнее Клохлама. А раз таковыми они родились, то проживут и умрут они ими же. Два человека быть могут единым душою одним, быть одним телом и сердцем одним на двоих, но два имени их – имена заклятых врагов – никогда им не стать рядом среди что дейвóнов, что а́рвейрнов… никогда не будут приняты ими.
И значит не судьба быть им вместе вдвоём – никогда.
Но намного больнее того было знать, что больше ни дня она не проживёт спокойно – чувствуя, что любит его ещё крепче… и тем понимая, что на долгие годы обрекает себя на тоску и холодное одиночество. Встреченный поначалу как заклятый враг Дейнова дома, проливший кровь множества земляков и единородных братьев дейвонки, и едва не нашедший смерть от её несущей месть всего их семейства десницы – отчего же он нынче стал ей вдруг так дорог, что сердце Майри Конутсдо́ттейр осталось пленённое где-то невообразимо далеко от родного удела, куда вновь привела её дарованная им свобода? Отчего же теперь в родных стенах их тверди на Круче она чувствует себя такой несчастной и одинокой?
Неужели неправ её дядя, и нет в Дейвóнала́рде достойных воителей, в чью твёрдую мужскую ладонь она могла бы отдать свою руку невесты – она, теперь уже не боявшаяся отцовского имени дочь очернённого Стерке, а первородная его наследница и одна из числа Дейнблодбéреар? Разве не хотелось бы ей обрести свой покой и семейное счастье, чтобы подле неё был верный и достойный её сердца любимый мужчина? Или не мечтает она как и всякая из женщин обрести подле себя в супружестве надёжную преданную опору на своём пути – того, кто будет с ней рядом и защитит ото всяких невзгод, разделит с ней радость и горести, кто не даст ей заснуть одной в стылом ложе? Неужели не жаждала она замужества как и всякая из юных дочерей Скегге и иных их подруг в Хейрнáбю́гдэ – чтобы стать её отяжелела и стала коромыслом, и она услышала биение своего первого ребёнка под сердцем? Разве в Дейвóнала́рде не найдётся столь достойных в мужья ей воителей, кто будет держать её руку подчас свадебного обряда в святилище?
Но отчего же растревоженная душа так жестоко отринывает все её потайные надежды и желание счастья – стремясь лишь к тому из мужчин, чьё имя для Дейнова рода теперь стало знаком непримиримой смертельной вражды, навек разделив их двоих и досель не прощённой и требуемой отмщения пролитой кровью?