…Но Буря Придёт
– Может у Гайрэ копьё было ко́ротко – или дурно владел им в постели? – усмехнулся с ехидцею Бранн.
–Ты скажи ещё! – хмыкнул Дайдрэ, – по нему бабы млели до старости – а уж жена его Луайнэ козочкой бегала рядом, на каждую ближе десятка шагов от супруга как хищница зыркала, ногтями в лицо влезть готовая сразу соперницам! Кроме того, что лоб рано стал лысым, был сам Гайрэ и статен, и прям, и красив – а тот Килид вовсю кривозуб, весь в прыщах как юнец, и волосья торчком как воро́нье гнездо… хоть на кол вместо пугала! Но ты бабское сердце пойми, что она в нём нашла кроме имени Гилрэйдэ?
– Ещё бы – тогда ведь вторые средь кийнов богатством! – поддакнул глава дома Слеан, – до того, как…
– Как всех их потом… – добавил фейнаг Кромдех, нарезая ножом куски дичи на блюде.
Дайдрэ хлебнул хмель из рога, продолжив.
– В общем, поняли вы, как неровно дышал Гайрэ к Гилрэйдэ. И как началась смута, и те взяли сторону старшего брата из Бейлхэ, а после и сами по смерти Узла на себя натянули венец – мой двоюродный брат первый год тех событий и их верховенства на западе Эйрэ по чащам и скалам таился с людьми своих данников. Голодал, жрал лягушек и змей, мёрз, хворал – но не думал сдаваться, истребляя врагов в ими взятых уделах отцовского дома, верный клятве владетелю Форгаллу, даже уме́ршему. Даже Гийлина, младшего брата родного, кто Гилрэйдэ сам присягнул и за них же сражался, своими руками того Гайрэ там задушил – а жене его с вот таким уже пузом на самых сносях ножом горло от уха до уха… чтобы семя изменников сгинуло в доме у Донег.
Если своих – то что уж про чужих говорить, был ли Гайрэ к ним жалостлив? Чтобы стяг наш отныне не путали с золотом Гилрэйдэ, сами недруги кровью своей отпечатки ладоней на ткани пред смертью тогда оставляли, насыщая полотнище с волком багряным. Клич наш был «Режь свиней!» – так встречали мы вепрей их знака на жёлтом, не щадя ни самцов, ни свинят их с веприхами. Гилрэйдэ тоже не агнцами были в той бойне… сколько наших голов на их копьях торчало – не счесть. Отца моего разомкнули конями на части, взяв в плен. Что с сестрой моей данники их тогда сделали, взяв Эррах-те…
Дайдрэ снова умолк, поднеся рог ко рту и глотая вино, чьи багровые капли стекали по стенкам сосуда на скатерть, набрякая там алым.
– Больше года тянулся раздор, залив кровью уделы на западе, истребляя дома и их данников. Меньше трети людей среди Донег осталось в ту пору в живых. А потом верх в войне стал брать Домнал, возглавивший род Врагобойца. И в помощь ему с войском верных домов из союзных уделов явился мой дядя, отважнейший Белг.
– Тот, что на бабе какой-то дейвонской женился тогда?
– Ага. Оплела его чарами эта… да как её? – Дайдрэ в злости вдруг стукнул по доскам столешницы, так и не вспомнив, – эта, скригги их дочерь у Ёрваров, младшая… как же её…
– Да пёс с ней – что там дальше-то было? – фейнаг из Слеан был весь во внимании, отложив клешню рака назад на тарелку.
– Дальше сами вы знаете, что было с Гилрэйдэ… – пьянеющий Дайдрэ умолк, наполняя свой рог новой мерою хмеля из жбана, – как сломили их мощь в битве той у Рябиновой Кручи в уделах у Конналов, где мой дядя погиб от стрелы; где сраженными пали сам Мохтайр с сынами, а прочих захваченных Домнал казнил как собак. И я малым там был, шёл в крови среди сотен телес всех погибших, когда Камбр из Килэйд – сам Быстрый Убийца – разил людей Гилрэйдэ точно траву острый серп, сломив край загона противников и дав нам им в спину зайти. Рухнула мощь их копейной стены, разбежались остатки рассеянных данников, кого Килид тогда не сумел удержать, сам дважды раненным будучи в битве. И прошлось наше войско по всем их уделам, платя воздаяние трижды… Кровь, пламя, смерть – там иного не знали.
Кледдфа плеснул себе в рог сок лозы, наполняя его до краёв.
– Это потом уже стал Гайрэ смирным, как назрился сверх меры резни той содеянной, трижды пресытился тем, поумнел больше прочих.
Он на мгновение резко запнулся.
– После Бурого Камня…
Когда старый Клох-скáйтэ распрощался со всеми бывшими тут мужами и юной племянницей, и покинул Костяной Чертог, речь снова зашла о военных делах, об успехах и неудачах прошедшего года. Тут же на месте сообща решали, куда дальше вести их войска.
Все ратоводцы, в том числе и Тийре, и даже отсутствовавший тут Борна Старый, за которого отвечал его внук, уже немало прославленный лу́айд-лóхрэ Килух Вёрткий – все согласились с выбором пути через юг, решив направить войска за Белую Реку Хвиттэ́льве, что звалась в Эйрэ Гвин-э́байн. Едва зимний мороз скуёт прочным льдом речища и непроходимые болота, но глубокие снега ещё не засыплют по брюхо коням обширные леса и равнины, и не сделают их непроходимыми для пеших и конных – в ту самую пору и ожидался новый удар, когда дейвóны по слухам от Гулгадда не ждут вражеского нáступа по зимним безтравным просторам, отсиживаясь в тепле стерквéггов и городищ с обильными припасами сена с овсом для собственной конницы и скотины – точно нарочно для них загодя сбережёнными к этой внезапной выправе – в тот час и следовало ударить со всей неожиданностью.
– Пусть сама Винга со Средними землями и дейвóнский север пока останутся целы… но это пока, – сказал Аррэйнэ, обращаясь к собравшимся тут, – посмотрим, каково им придётся без денег от обильного торга с чужеверцами за горами, без урожайных земель с пастбищами. Как раз после того морового поветрия на юге их городища и многие укрепи так и стоят полупустые, и столь сильно противиться нашей внезапной выправе там будут не в силах, как в прочих уделах.
– Верно – марв-дéарг отбушевала там страшно, Бирксвéдде в тот год поголовно всё вымерло от красной смерти… – согласно добавил фейнаг из Кромдех, – а Стейнсвáльге-гейрд возле Каменной Глотки и вовсе доселе в руинах лежит незаселенным.
– Если внезапно окружить дейвóнов в их твердях, и не дать пробраться ни одному их гонцу с вестями – так удача нам будет сопутствовать в деле. Пусть и дальше думают мохнорылые, что мы снова двинемся прямо на Вингу. Мы оставим нетронутым в эту зиму их сердце… – Лев на миг смолк.
– …но живот вспотрошим хорошенько! – его кулак резко ударил по доскам стола, когда в глазах Убийцы Ёрлов вновь вспыхнул блеск воительного азарта.
– Не изменился ничуть ты! – ухмыльнулся кто-то из сидящих с ним по соседству товарищей, – хотя и в тот раз никто и не помыслил бы, что вы дойдёте до самого ходагейрда и содрогнёте его! И теперь ты задумываешь постижимое только богам!
– Тише вы! Пусть Лев скажет, чего он задумал! – перебил его Каллиах, и вновь обернулся к соседу:
– Гийлин – подай-ка поближе то блюдо, будь добр!
– Да ты же гусей всех сожрал! – возмутился тот, – хочешь уток в себя затолкать?
– Врать не буду – хочу. Подай, а?
– Да куда в тебя столько?!
– Ты дашь или нет? Далеко же тянуться…
Áррэйнэ лишь усмехнулся в ответ, обгладывая зубами горячее поджаренное мясо с кости.
– Стена кольев с засеками, значит? Ладно, увидим…
К Этайн сел на свободное место ушедшего дяди из Кинир явившийся с запада брат, привечая дочь фе́йнага Конналов.
– Здравствуй, сестрица! Цветёшь ты теперь точно слива весной, кою щедро полили! Вот что значит за мужем быть деве! – ухмыльнулся ей Гайрэ, обняв дочерь Кадугана.
– Ты, смотрю, уж не только средь мечников лучший у Конналов, братик – но теперь и своим языком можешь шейна любого за пояс заткнуть…
– Я о том – и ужель ты всё Луайнэ будешь держать близ себя как на привязи?
– Разве я её силой держу? Сама видно не хочет меня покидать.
– Где она хоть сейчас? Повидать дай хоть глазом её, пока снова не о́тбыл к Помежьям…
– Знаю я, что за глаз у тебя между ног! – Этайн стукнула брата в бок локтем, – и ты жвало своё на неё разевать не пытайся тут, Гайрэ! Вижу я, на уме что тебе от неё, жеребцу!
– Вот опять ты о том… Будто я что дурное ей делаю? Ладно – это уж Трое решат, как нам быть, – усмехнулся сын дяди, налив в кубок вина из уделов владетелей крватов, потянув носом терпкий волнующий пах диких слив.
– Есть хоть вести какие из дома? – негромко спросила у родича Этайн, – как там сёстры и брат? Всё в порядке в Глеанлох?
– Всё как прежде, сестрёнка… – Гайрэ внезапно умолк, глядя дядиной дочери прямо в глаза, – нет вестей для тебя от отца… Не внимает ничуть он тебе, даже братьев укоры не хочет услышать.
– Как там хворь его – лучше? – голос Этайн на миг задрожал.
– Только хуже, вставать всё трудней старику. Твоя мачеха всё от него не отходит, лучших лекарей взяла в Глеанлох в чертог – но как вижу, трясучка его не пройдёт. Слишком зол на тебя он – не хочет простить или даже понять.
Гайрэ сплюнул под стол, отерев себе губы, и до дна осушил полный кубок вина.
– А та старая сука из Модронов лишь те угли огнём раздувает. То она на тебя всем разносит хулу́…
– Уж подохла бы эта змея… – вдруг в сердцах прошептала дочь фе́йнага Конналов, и в глазах её каплей блеснула слеза, – мстит сама она Тийре, а ранит больнее тем дважды меня…
– Всё решится когда-то – ты только терпи. Примирится отец, даст своё он согласие некогда. Что же он, зверь – чтобы дочерь свою не простить?
– Есть такие отцы, кто совсем не прощают… – прошептала не глядя на родича Этайн, неотрывно взирая на прочные створы закрытых дверей, за которыми скрылся во тьме перехода из Кнамх-ард-нéадд суровый старик в седине окривевшего некогда лика – сердце чьё стало камнем.
– Хватит, сестрица, тоску нагонять на себя. Что ты – не счастлива разве? Подле Тийре ты, как и хотела – а всё разрешится со временем, вот Тремя поклянусь!
Этайн какое-то время молчала, не глядя на Гайрэ. Взгляд её встретил своё отражение на тонкой стенке сосуда с вином перед братом. Всё и впрямь как на кошке зажило с той встречи на круче Расколотой. Лишь немного искривленный нос и тончайший рубец от заросшего шрама на верхней губе точно память остались на женском лице – не давая забыть.
– Иной раз сердце мне говорит, что их волю ничем не обманешь… Всё возьмут они с нас своей платой, как ты не стремись избежать – всё сплетут против помыслов наших по-своему.
Гайрэ насмешливо хмыкнул, приобняв сестру за плечо.
– Набо́жная что-то ты стала вдруг, Этайн… В прорицаниях тех их пойми ты хоть что – так запутанно молвят о том жизнедавцы, что любое измыслить по силам.
Брат наполнил свой кубок вином, отставляя бутыль от себя.
– Мне вот мать предрекла из святилища вестью тем летом, что не страшно железо Железному, и гибель свою я сам встречу по че́сти, сам подставлюсь ей слепо – и что будет та много слабее меня, но четырежды больше…
Гайрэ насмешливо хмыкнул.
– Вот представь, что за блажь – как два Каллиаха, но чтоб слабее! Дохлый конь что-ли свалится с неба? Мабону вон ничего не сказали провидцы – а уж нет больше брата, скосили его те кочевники.
– А ты стерегись лучше, Гайрэ… – взволнованно вдруг прошептала сестра, – богов не постичь, но и не обмануть. Они всё возьмут, что им до́лжно…
– Ай, сестрёнка… – махнул он рукой в небрежении, – мы сами судьбу свою торим – и к смерти же сами стремимся. К Шщару те прорицания – сердце себе лишь бередить… Будет всё хорошо, ты лишь верь!
Этайн в ответ промолчала. Вера в то, что сумеет она быть с любимым ей с детства мужчиной, с ним пройти весь их путь всем препонам судьбы вопреки, и доселе жила в её сердце – и была как железо тверда, и прочна точно камень. Но и камень крошится порой – когда вся та цена, что платила она за свой выбор быть с Тийре, была высока.
С детства взращённая теми рассказами предков, что ещё увидали дыхание ставшей ужасным сказанием нынче Мор-Когадд, и сама в то суровое лето узрив поступь смерти по прежде богатым уделам их кийна и данников, видя собственным взором те пламя и кровь, что пришли к ним с заката на пиках дейвонов с союзными ёрлу домами Помежий – и теперь пережив то сама точно птица в порыв бушевавшей меж тучами бури вдруг ринулась прямо туда вслед за ним, тем кто был ей столь дорог… зря на не знавший конца тот поток всех несчастий и гибели, что катился по краю отцов, растекаясь всё дальше и дальше как пламя пожарища. Сколько страха и горечи будет ещё суждено ей пытаться забыть по ночам, что изведает сердце опять и опять – не боясь, но не в силах привыкнуть?
Сколько слёз она про́лила так, ожидая исхода сражений, что вёл её муж по чести́, её Тийре – как вождь устремляясь вперёд, впереди своих тысяч, на их острии – и потом среди прочих всех женщин их воинства молча сшивая увечья пораненных, рвя на куски перевязей полотнища, долго поя умирающих – многих из коих давно уже знала сама, была с ними в родстве. И со страхом опять и опять отгоняла ту мысль, что однажды и он не вернётся живым в стан их войска из битвы – кому о́тдала всё, всю себя, все надежды и душу. Уже раз пережило то сердце её повесне – но вот сколько всего этих долгих восьмин ожидания ей суждено ещё в будущем – представляя, что некогда хрупкая память забудет, сотрёт его облик, и голос, и смех, когда сыну Медвежьей Рубахи не будет дано возвратиться…
Да – недавняя горечь от гибели прежнего друга их детства, товарища Тийре из Килэйд, Льва Арвейрнов, нынче осталась в минувшем, развеялась радостью встречи с ожившим, восставшим из тьмы – но вот будут ли боги и дважды опять так щедры к ним двоим, возвратив к ней живыми как некогда? В эту зиму загоны владетеля Эйрэ опять перейдут в наступление, и ведомые снова Убийцею Ёрлов ударят по недругам в полную силу – сминая их воинства, дерзко круша все их тверди, срешая десятки и сотни суде́б в жатве смерти – и опять, и опять будут подле неё они оба, идя в тени следов Оставляющей Вдов, заставляя дрожать сердце дочери Кадаугана… и жить помня о том, что их нити для всех вьются порознь…
И нет сил у неё изменить этот рок.
Совет продолжался. Шумели воители, обсуждая события осени и толкуя о том, что грядёт на зиму. Áрвеннид вновь обратился к фе́йнагу Донег.
– Почтенный Дайдрэ – какие свежие вести ты привёз из Травяного Моря?
– Всё как и прежде, владетель. Северные племена держат в своих руках западные степи в Мор-Гвéллтог, оберегая нас от набегов противника. Их вождь То́влэ по-прежнему верен союзу с тобой, и передаёт свой привет. Его дядя с союзниками силён, но того терзают их южные соседи, склоняясь то к одному, то к другому из них двоих – и усобица между семействами будет наверное долгой, а исход её предсказать я не в силах.
– А его дядя Шару́ – не помогают ли ему серебром Скъервиры, как прежде его брат был с ними в союзе?
– Возможно, владетель. Воины То́влэ в это лето смогли перенять идущих к нам югом посланцев от его дяди, желавших перебить ваш союз обещанием также не причинять ущерба набегами взамен за твою помощь против племянника. Свободного пути людям Скъервиров по степям теперь нет, если только те не держат с Шару́ связь через южные земли и страны востока. Возможно и это – Сигвар хитёр, и его руки длинны как оглобли.
– В этом мы убедились, почтенный… – Тийре хлопнул себя по груди, где зажила копейная рана убийцы.
– Всё так, владетель. К тому же в тех землях востока хватает и тех, кто поставил на дядю в их споре, и тем помогает Шару́ своим войском. Говорят, из далёких восточных краёв в те уделы пришла сила огня, заключённая в пыли из желти, солей земных и древесных, и оружие это страшнее огнищ – позволяет метать оно дальше сильнейших снастей в нашем войске, сокрушая сердца своим грохотом – и умело владеющий им может быть победителем в множестве битв и сражений. Но я сам то лишь слышал от То́влэ – не зрив такового глазами пока что…
– А сам вождь То́влэ – нужна ли ему в этот год наша помощь людьми и снастями, или все силы я могу бросить против дейво́нов?
– То́влэ сильный воитель, такой же молодой и горячий как ты, ведущий своих всадников в бой – вставший выше своих сражённых родичем братьев, пьющий молоко из-под кобылы, а не из кубка в намёте. Недаром он шутя называет тебя своим братом, таким же мужицким владетелем. Он взял много городов и снова ведёт войну в голой степи, где осады и тяжёлые конники не нужны. Владетель пообещал, что к весне пригонит в твои уделы ещё три тысячи скакунов, если их Держатели Неба дадут ему успех этой зимой взять табуны недругов – если и ты сдержишь свои обещания о хлебе с железом.
– Надёжным ли он будет союзником и дальше, если одержит победу над дядей и остальными, почтенный? Что ты можешь сказать, что сумел уяснить из его намерений?
– Как знать, áрвеннид… – пожал седой Дайдрэ плечами, – во власти друзей не бывает… Сейчас хуч То́влэ тебе верен, и покуда будет нуждаться в помощи из Эйрэ, набегов не будет – их людям есть где взять добычу в восточных кочевьях и тех городах у противника. Но если он объединит все уделы Травяного Моря, одолев дядю с другими вождями, то куда дальше пойдут его столь огромные силы? Хорошо если только к востоку, чтобы воздать всем сторонникам дяди. Об этом сказать тебе я не могу… – фе́йнаг Донег умолк на мгновение.
– Но пока что конца в той их распре не видно. Дядя То́влэ не желает вернуть племяннику священные пики и власть, а тот не простит родичу убийства своей матери. Если их боги не дадут своё предпочтение одному, то ещё много лет там продлится война меж племён, как бывало то прежде. И пока там раздор, удара в спину нам опасаться не стоит.
– Что же – и это нам добрые вести… – согласно кивнул Нéамхéйглах владетелю Донег.
ГОД ВТОРОЙ "…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ" Нить 7
Сумерки густо укрыли Высокий Чертог, отходящий ко сну. В серой мгле точно призраки к небу вздымались клыкастые хугтанды, и неяркие отблески пламени резко метались по стенам стерквегга, трепеща на багровых огнях смоляков в руках стражи. Ходагейрд засыпал, угасая последними искрами света в окошках домов и чертогов.
Скригга Скъервиров тихо свернул назад в тру́бицу свиток, что прочёл только что, прервав прежде нача́тое дело письма, отстранив от себя по столу разожжённый светильник с натёртым до блеска серебряным кругом у пламени, что давал свет лишь в нужную сторону.
– Снова зайцы? – спросил он с усмешкой, взглянув на разложенный лист тонкой писчей убеленой кожи, по которому младшая дочерь конюшего позабыв про другой важный свиток теперь выводила пером на полях прямохожих зверей – лопоухих оскаленных серых косых и котов с полосатыми мордами, кто терзал и рубил кроволивцами спешенных свердсманов, отрубая мужам их голо́вы и руки без милости.
– Ага, – та макнула перо в бутылёк с алым цветом чернил, очертив им обильно все капли там про́литой серыми крови.
– Славно вышло… Мне тоже вот жирного зайца загнали в силок пара гончих – хоть пытался тот скрыться от нашего гнева аж в Эйрэ уделах, свинья… – усмехнулся вдруг Коготь, скрипнув посохом по половицам, – ты хоть не оставь их на свитке владыке Хидджаза, как потянет тебя рисовать в другой раз, моя милая. Хоть и чтят там в Ардну́ре косых, но того не поймут – их владетеля Зе́йда дед Надр на охоте за серым погиб, повалившись с коня на скаку. Дай-ка гляну – на чём я тебя препыни́л?
Гудрун ловко подняла второй неоконченный свиток, подав в руки скригги, и тот пробежал своим взглядом по тонкой расчерченной вязи ардну́рских письмен.
– Ты сказал, что в том деле готов говорить с ним по че́сти – и коль к лету не будет иного решения с югом, то откроешь им Ф'ам-альхажа́ри…
– Написала ты это?
– Сейчас, – она взялась за древко пера, макнув кончик его в бутылёк с тёмной жижей чернил, и по беленой коже под пальцами девушки вмиг заплясали кручёные знаки письмен.
– А отчего вдруг не волки и прочие хищные звери, а зайцы?
– Что ты, скригга, не знаешь – что заяц лишь с виду сам смирен? – Гудрун подняла взор на старейшего в доме, – а тот кроль – так живёт под землёй ближе к Хвёггу чем прочие. Его зубы видал ты хоть раз?
– Верно мыслишь ты, милая… – Клонсэ задумчиво сжал в пальцах посох, – вечно брешущих псин ненавидят всегда – и порой забывают о страхе пред лаем. Но иной раз страшней будут те, кто готов говорить – и внимают им в страхе, не желая узрить каков тот не в словах.
– Как тебе, – посмотрела на родича юная Гудрун.
– Может так… – правый глаз Сигвара сжался в тончайшую щёлку зрачка.
– Ты боялся когда-то чего-нибудь, скригга? – спросила вдруг Гудрун.
Сигвар пристально глянул на братову внучку.
– Страшно всем, моя милая… Страх – та сила, что нам позволяет предвидеть, предчуять опасность. Всем – и лучшим блодсъёдда, и Дейновой крови, и нашим главнейшим противникам в Эйрэ – страх ведом. Такая природа людей. Страх и мне тяготит порой разум, заставляя всё взвешивать трижды, каков будет итог тех моих судьбоносных решений – как нынче… Но иные ещё и боятся – и это есть страх, как его понимают все прочие люди.
Он умолк, скрипнув посохом по полу.
– В каждой пройденной битве, в горящих пожарищах взятого родичем Раудом после осады стерквегга на Ясеней Круче; в кровью залитом круге хриннауг, где сразил я когда-то троих; пред ножами убийц в Нижнем городе семь зим назад… – скригга взнял перед Гудрун свой посох, где на твёрдой кости́ среди рези искусных сплетений змеиных колец и разящих Шуршащего молний чей-то острый клинок прорубил свою метку, – было страшно и мне. Но боязни в тот час я не знал…
Сигвар вдруг усмехнулся, и лик его вздрогнул на миг, когда скригга упомнил о чём-то.
– Но боялся ужасно раз в жизни и я… Дед мой Эмунд Хардту́нгэ ценил лесной мёд, и к тому пристрастил всех детей. И однажды отец взял меня с сыновьями дядьёв спилить с дуба дупло в заповедном лесу у Широкой Долины. Лихо мы потрудились, заткнув щели ветошью, и я как самый крепкий и старший из внуков стал снизу держать ту колоду.
Вдруг почуял я, взняв груз на плечи, что забитая тряпка ослабла и вот-вот падёт из дупла – и как грозно и страшно гудят разъярённые тем переездом помимо их воли суровые тысячи малых копейных, от кого не спасёт ни мольба с серебром, ни клинок, ни броня…
Братья с родителем в ужасе ринулись прочь по кустам, понимая что станется после, урони я тот улей злосчастный на землю. Я же сам удержался с трудом на ветвях, опустив ту добычу к корням – пережив там такое, такой лютый страх, что все волосы стали торчком, а язык онемел на восьмину… и признаюсь – в поножах моих посырело меж ног.
Гудрун со смехом заткнула рот пальцами, не удержавшись над этим рассказом почтенного скригги. Тот и сам усмехнулся, закрыв лик ладонью в стыде.
– То тогда… а теперь вспомнить это без смеха никак не могу. Ведь пчелиные жала не сталь, а их яд не отрава – и цена того страха была не весомее клятвы у Красной Секиры.
– Почему все доселе твердят про него, поминая ту клятву? – Гудрун опять оторвалась от строк, отведя кончик лепести гуся от тонкого свитка послания, – я слыхала от Соль, что на Севере прежде был славен Раудóкси, но окончил злодеем разбойным; что присяге его цена стёртого хрингура – и изменника слава семейство его очернила навеки, что стыдятся потомки признать свою кровь от предателя. Что такого содеял он там лиходеем, раз дурная молва его имя укрыла той чернью вовек?
– Хуже – трижды предателя, милая… – Сигвар опёрся на посох, внимательно глядя на девушку, – и молва та пришла до злодейства лесного ещё. Был сын Оттара Хищника прежде великим воителем, равным отвагой и Дейновой крови – самым лучшим блодсъёдда средь многих семейств северян почитали когда-то Ульфстю́ра из дома Хатгейров…
– И кого он там предал?
– Себя. Свою славу и имя. Храбрым надо быть трижды превыше, чтобы нынче признать перед всеми в лицо с ним родство, на ком мёртвых ещё до разбоя не счесть. Первый раз он присягу сменил, без причин или свар уйдя в дом своих недругов Къеттиров – будто мало ему причиталось почёта с богатством средь орна Хатгейров. Второй раз – когда бросил он Къеттиров, ценой жизни товарищей встав под знамёна со львами, присягнув скригге Гальдуров.
– А третий? – увидев, что Сигвар умолк, вопросила его дочь конюшего.
Клонсэ лишь усмехнулся, играя костяшками пальцев по посоху.
– Разве от Соль или прочих не слышала ты о Кровавой Женитьбе?
Гудрун вздрогнула.
– Я другое слыхала – что Дьярви повинны в том были с соседями…
– Верно. С соседями… Только Ульфстюр был в тот день в тверди Гальдуров – и не каким пивоваром, слугой или конюхом, а самим вершним стражей Харлаусэ. И в чертоге в ту ночь повстречал он людей своих прежних хозяев, кто тайком помогали вдове скригги Дьярви ту месть воплотить, устремившись открыть там ворота в стерквегг и пустить внутрь убийц. Был он воином много отважней иных, и сумел бы и сам в одиночку сразить заговорщиков – не пришлось бы и стражу призвать – его меч был искуснее прочих. Но Раудóкси и тут неким умыслом снова решил поменять господина – и смолчал, повелев своим людям раскрыть среди ночи ворота – тем впустив в спящий Ярнтэ́ннур-гейрд всепогибель убийства.
– А потом?
– А потом сами Къеттиры вместо тех почестей или прощенья точно шальную собаку изгнали Ульфстюра из залитой кровью и выжженной тверди Железных Зубов – что изменнику трижды нет веры и славы, и пусть имя его обернётся на пепел при жизни; и не будет отныне ему ни воды, ни огня; каждый дом затворит перед тенью его свои двери… И до смерти как бешеный волк он бежал ото всех, погрязая в злодействах как в темени Ормхал. Даже дети его своё сердце закрыли от милости к падшему родичу, отверзая свой род от предателя трижды, чья великая слава отныне истёрлась, растворилась в неправо проли́той крови́ – и цена его клятвы не выше пожра́нного ржою гвоздя или стёртого хрингура…