…Но Буря Придёт

Гости слушали старого Кледдфу, перестав и жевать. Стихли скрип половиц и глотки ртов из кубков и чаш.

– Страшна была женская месть… До утра её люди всех Гальдуров вырезали нещадно под корень, кровь за кровь – и не то, что мужей всех… ни сук, ни щенков не щадя – как и тот сам семью её не пощадил. Земля в их селениях размякла от алого. Вороньё так нажралось в тот день человечины павших, что взлететь не могло к своим гнёздам. Сгорели Железные Зубы, объятые пламенем. Пали гордые львиные стяги их дома под ноги свершивших возмездие. Рухнул их столп родового наследия, в прах сожжённый огнём, имена обратив в горький пепел…

Самогó Гальдура её родичи прямо из ложа подняли – и И́ннигейрд, став у ворот прокричала супругу: «вот я – как обещала, невестой явилась к тебе! Встречать выходи, как на свадьбе заве́дено, если утром забыл по чести́!» И сама же она клинком первого мужа второму живому ещё его сердце без милосердия вырезала, взяв возмездие то трижды страшною платой.

С той безжалостной свадьбы на кро́ви и следа средь живых не осталось от Гальдуров – так молвят иные… Разве что в здешних уделах на севере доселе есть мрачная присказка, кою лишь дураки поминают: «не свинье кобылиц покрывать».

Дайдрэ умолк, наполняя свой рог новой мерою хмеля из бутыля.

– Ну и история… Хуже, чем Тиредд когда-то дом Глулайд на свадьбе детей их по пьяни почти поголовно весь там перерезали.

– Ага! Хуже, чем Дуах и Гверн лет пятнадцать друг друга крошили. Там хоть сказанье такое сложили… а тут…

– Ну и баба… Жёстче чем Айфе Кровавая, кто за мужа погибшего после сражения семьдесят пленных врагов зарубила секирой…

– Всех среши́ла, весь род до последней души…

– Может и всех. Говорят так иные… – Дайдрэ Кледдфа опять допил рог до последней из капель, и с размаху надел его устьем на бутыль в опле́ти ивового прута.

– Но есть в той истории вот ещё что, о чём мало кто слышал; а кто знает – молчат… ибо в присказке будет два толка. После той свадьбы и пира, когда перепившие гости заснули, служки её отворили ворота Железных Зубов землякам и впустили их в укрепь – дав тем начало кровопролитию. Только вот до резни старый Гальдур успел свой супружеский пыл с Иннигейрд утолить, пока люди её ещё ждали пригодного часа ворваться в ворота. Ради мести и то претерпела вдова, всё снесла.

Фейнаг Донег умолкнув налил новый рог.

– А к грядущей весне принесла на свет сына ещё одного Иннигейрд…

– От кого хоть? – нахмурясь спросил фейнаг Кромдех, перечёв что-то быстро костяшками пальцев десницы.

– Думаю, то и сама она твёрдо не знала, от кого из мужей понесла в ту седмину тогда. Так что может и живо поныне под солнцем средь нас семя Гальдуров. Жизнедавцы – ведь любят они шуткану́ть над чая́ньями нашими…

Захмелевший нешуточно Дайдрэ налил себе новый рог мёда, смакуя глоток за глотком.

– А быть может и кто-то ещё уцелел в той резне из их львиного рода, как вон те же живущие тайно в святилище на Буром Камне полвека уже вот остатки из Гилрэйдэ – те, кто избёг гнева Домнала в эти года́ – и кого родич мой пощадил… Только боги лишь знают все судьбы, на всё воля их.

– Ты же прежде сказал сам, что Гайрэ их всех… – поднял брови фейнаг из Кромдех.

– Всех… до Бурого Камня.

Фейнаг Донег умолк, вспоминая минувшее – коего лучше порою не помнить. Хмель плескался в рогу, когда длань захмелевшего Кледдфы устало лежала на скатерти.

– Возвращались мы с юга, стремясь на Железную Кручу, когда донесли нам лазутчики, что в здешнем святилище с месяц уже укрываются Гилрэйдэ, исцеляясь от ран перед тем как пытаться прорваться на север, где власть Бейлхэ слаба, а дом Кроммах за смуту ни к тем, ни к другим не примкнул, и быть может даст им там укрытие. Гайрэ лишь прозвище этого дома услышав взварился как пламя из у́глей, пустил загон к ноддфе. Люди взревели наш клич «Режь свиней!» – страшным эхом разнёсся он в скалах, содрогнув всю долину. Услыхали его и укрытые там, как узрили затем на ветру волчье знамя на алом, и блестели на солнце железо брони и копейные жала.

Мы уже у ворот пред святилищем были, пустив скакунов самым медленным шагом – чтоб тем им внутри было тягостней ждать – как из окошек сквозь детские визги разнёсся такой бабий вой, что у многих и волосы встали враз дыбом. Такой звук, такой плач – словно жгут их в той ноддфе живыми… Я, тринадцатилетний, два года в седле подле старшего родича бывший помощником, в избытке видавший крови́ – сам её им пустивший немало – и то в ужас пришёл от подобного.

Вдруг из ворот вышла женщина в грязных обносках одежд, вся худая, волоча за собою троих своих деток. Самый младший ещё ртом за сиську цепляется. Глаза все навыкате, страха в них нет – прямо под копья нам выбежала, глядя на Гайрэ, как поднял наличнину тот на шеломе. Иной раз и отчаянье с голодом выше испуга. И вот ведь как боги плетут свои нити – я сам тоже узнал её – то была вдова Килида, Линэд из Ниалл – та самая… И ни слова мольбы или слёз – лишь кричит ему прямо в лицо:

– Ну давай, как и прочих – их всех! Вот они, пред тобой, кровопийца! Рази в чрево, где зреет четвёртый! Давай!

Гайрэ весь передёрнулся, лик его пересмыкнулся. Всё там было – и прежнее чувство, и ненависть, и презрение с жалостью, и безразличие страшное – всё. Вырвал геару из ножен – я думал, он срубит как ветку ту дуру, что уже перестала бояться, устала бежать от судьбы – и левой ладонью за лезвие стиснул, так что закапала кровь. И сказал ей сквозь зубы:

– Тремя поклянусь – за воротами этими даже сам Домнал не тронет вас, а тем больше мой дом. Живите… Для меня вы снаружи мертвы – и такими и будьте. Как в Эйле отныне за вами закрылись ворота навек.

И она вдруг заплакав кивнула ему, соглашаясь – ибо жизнь лучше смерти, какая гряла им, последним из выживших, чья кровь родичей сделала знамя с волкóм всё багряным. И исчезла в воротах, с собой уводя своих чад – и незримые руки их близких со скрипом закрыли те створы за родом исчезнувших средь всех живых людей Гилрэйдэ.

С тем и уехали мы от святилища прочь, никого там не тронув. И до смерти наш фейнаг ту страшную клятву держал, позабыв про их род, что и так же сдержал своё слово. Не было там сторожей, кто стерёг бы их все эти годы… и никто не держал их в цепях, не мешал им уйти куда смотрят глаза. Было лишь данное ими то слово. Кто-то тихо ушёл, позабыв про их корни и прежнее имя, укрылся вдали – но не все… И как тени досель доживает тот кийн всю угасшую славу их древнего дома средь свитков и трав, не являясь к живым за ворота иначе как мёртвые…

Пьяный до Эйле огней фейнаг Донег умолк, потянувшись рукою к кувшину. Вновь зажурчало вино, наполняя украшенный рог.

– Áрвеннид – а ты сам хоть откуда про Гэлвейн ту знаешь? – прервав долгую тишину среди Кна́мх-ард-нéадд полюбопытствовал Килух из Бранн – сменив суть разговора, когда из минувшего с каждою чашею хмеля всё лезли истории хуже за прежнюю.

Тийре встал, держа полный рог, и обратился к Дубовой Ручище.

– Мне бы было не знать, достойный Ан-Шóр – как ты сам мне однажды рассказывал о своей славной бабке! За твоё здоровье, Дэ́ир-лáмна-мóр – и за таких как храбрая Гэлвейн – чтобы больше в домах Эйрэ было таких жён, подле которых и иным воителям стоять будет неловко!

– Спасибо, владетель! – глава воинства встал и ответно поднял полный рог, – живи и множься дом храброго Бейлхэ века́! Слава!

– Слава!!! – громко выкрикнули уже захмелевшие воители Эйрэ, вторя словам первого из аг-фéах-тримáрв.

– Áрвеннид – а может ты знаешь, откуда у почтенного прозвище это пошло вдруг? – выкрикнул кто-то с конца пиршественного стола.

Тийре с вопрошанием взглянул на своего прежнего учителя – но уже захмелевший и повеселевший Ан-Шóр сам привстал со скамьи, отхлёбывая мёд из рога, и обратился к гостям.

– Это я сам расскажу, раз ушам вашим нету покоя! Только история моя долгая – так что подливайте вина, кому горло ещё сохнет!

– Всё равно выйдет короче, чем жена моя любит болтать! – усмехнулся здоровяк Кáллиах, подняв кубок из алого камень-света и чествуя главу воинства тверди, – начинай уж, почтенный! Охота услышать об этом!

Обычно не говорливый Ан-Шор, теперь давший слáбину хмелю, приосанился гордо, и кашлянув в кулак воззрил на внемливших ему соратников и былых учеников.

– Так вот. Было это в годы правления Домнала Слепое Око… И можете верить, а можете ложью считать – но дело тогда вышло так…

Холод осеннего ветра студил стан дейвонского воинства ёрла, заливая забрызгавшей моросью дождика пламя кострищ, цепеня бдивших сон их товарищей стражей с собаками, обходивших вокруг тут разбитых намётов. На расстеленном толстым колючим ковром колком лапнике, пахшем смолой, и её же густевшими каплями липнув к одеждам, развалившись у пламени грелся десяток копейщиков, по кольцу делясь жбаном с уже подкисающим пивом и жадно хрустя сухим сыром и луком. Один с лирой усердно крутил на колки её струны, всё пробуя звук и ворча себе под нос.

– Ну когда уже ты побрякушку свою хоть настроишь, Рагну́льф?

– Не спеши. Дело тонкое, точно как с женщиной…

– Ты скажи ещё! Если бы я свою Сигни так долго на ласку уламывал, то три года голодный ходил бы! Ты скорее, а то рассветёт так, а песни твоей не услышим!

– Так откуда ты, парень? Вижу – сам с севера? – один из бывалых уже их десятников вдруг вопросил у того молодого, кто прибыл к ним в сотню весной.

– Нет – из Эваров ближних уделов, вдоль речища Зыбицы… – тот приложился к кувшину, глотая питьё.

– Славно копьём ты владеешь. В бою том что надо себя показал! Эмунд хвалит тебя, обещает быть может десяток дать позже под руку.

– Дядя мой научил меня с братом оружию.

– Воевал с кем он прежде? В загоне кого был в минувшем?

– Не рассказывал он сильно то… Знаю – обучен был с юности – а чей опыт и нам передал, знать не знаю. Был Харл мельником сколько сам помню, и нас вместе с братом тому ремеслу научил.

Кто-то поднял над пламенем прут с там нанизанной мясом. Огонь жадно лизал куски свежей баранины, натёртой чесночной толчёнкой, и стекающий жир закипал и горел на алеющих углях костра.

– Ну хоть скоро уже?

– Погоди ты, сейчас…

– Ты же играешь каких полвосьмины, а струны свои три восьмины налаживать тщишься!

– И играешь потом на расстроенных! – поддакнул ещё один жаждавший музыки.

– Вот играй вам, старайся, все песни в башке удержи… – фыркнул лирник с досадой,– а после ещё назовут мужеложцем…

– И всё-таки сам северянин ты – вот Горящим тебе поклянусь… Говор западный, с Эваров данников точно – но словцо одно-два да оттуда – от самых Ворот да проронишь!

– Ну быть может… – тот вновь приложился надолго к кувшину, точно не слишком желая про то говорить.

– А откуда твой дед был? Как звался?

– Не знаю я деда… – какое-то время спустя молвил парень негромко, – не рассказывал дядя о нём. Был он мельником вроде бы тоже…

– Ну, готово кажись… – лирник взнял инструмент, оглядев вокруг собравшихся, – парни – плащ натяните мне сверху, а то струны как вымокнут в мороси, так и заблеют козлом невпопад. Что вам зажечь такового из песен?

– Давай про любовь несчастливую! – крикнул один из воителей, опираясь щекой о копейное дерево черена.

– Тьху ты, дурак! – хмыкнул кто-то из жаждавших слушать сказание, – я раз видал, как сказителя так упросили напеть нам подобное…

– И чего? Обрыдался как девка?

– Я тебе расскажу… – с ехидцею хмыкнув, говоривший подсел к тому ближе, – челюсть наземь отвалится может быть. Лет пятнадцать назад я служил Беру Чёрному Дубу в стерквегге Лаутванн-гейрда. И на празднество к нам пригласили сказителя. Мужичила здоровый, любого на голову выше, в плечах не во всякие двери протиснется. А уж пел как – то громко что зверь, если кое сказанье геройское жарил, а то томно так шёпотом что-то тоскливое… аж все женщины мокли и таяли. И вот спел он сказанье одно, как изменой жены мужика так прошибло. А слова-то какие, красиво так сплетено! «И разве море слёз ценой равно одной улыбке? Когда ты руку протянул, её отхватят по плечо не по ошибке». Аж слезу проняло… А наш Бер разорался вдруг, кружкой пивной по сказителю бросил: «что за сопли медовые, мужеложцам такое петь будешь, пищалка! Давай что достойнее спой, про любовь несчастливую!»

Тот сказитель отёрся от пива, ухмыльнулся себе в бороду, и сказал, что де песню хорошую знает про это – как раз для достойных мужей будет к месту. И запел одну долгую мрачную песню, как не столь уж давно, но весьма далеко в зимний день препечальный возлюбленных двое с собою покончили. Называлось сказание это не то «Смерть в семействе», не то уж «Лобзанья кровавые» – нынче не вспомню.

– Так и что там с того?

– Проняло́ всех, пустили слезу от истории этой. Даже Бер свои сопли по морде размазывал. Отвалил серебра от души за сказание он горлодёру. Тот взял деньги и вскорости тихо подался на двор, да и только его там и видели. А я всё сидел, и слова те крутил голове: отчего же по имени он девку ту не назвал там ни разу, и даже ни словом о ней не сказал? А потом как пробило меня: то же песня про двух мужеложцев – оттого и покончили оба, что родичам было такое в семействе как сталью по яйцам…

Кто-то заржал точно конь, за живот ухватившись от хохота.

– Тьху ты, история…

– Ну – любовь, она зла… И козла вдруг полюбишь, – ухмыльнувшийся лирник потрогал струну, зазвучавшую так, будто лира смеялась, – так сыграть вам «Лобзанья Кровавые»? Песня хорошая…

– А ты её знаешь откудова?

– Да шучу я! Меня бы сказитель, кто лире учил, за такое ей сам по загривку огрел бы. Давай «Битву у Белой» сыграю?

– Давай! Песня славная.

– Это точно! – поддакнул сказитель, усевшись на плащ поудобнее, и ехидно добавил:

– Там тоже все померли кстати…

– А слыхали – Берульф Козлорогий вернулся из плена? – сказал кто-то из слушавших, когда песня закончилась, и Рагнульф спрятал лиру в вощёный мешок оберечь от дождя, намочившего струны из жил моросящей капелью, – ну – тот, сам из данников Рагни – кто был в войске у Уннира Вёрткого.

– Вот везунчик! Да там из загона того ни один не вернулся доселе, в земле все у Хвёгга давно!

– Так он сам же успел переплыть там реку, как ушли они к западу после погибели воинства – и сумел до Узла через горы добраться. А там рыжие были уже – всех и наших, и ихних, кто Къёхвару сам присягнул, напрочь выбили в корень – и его у порога стерквегга в железо тотчас заковали. И под землю, рубить там руду для их кузниц.

– И как смог убежать?

– Через год как раз в праздник весенний погнали их новую яму долбать, стража вся перепилась – так он смог под возком уцепиться и выехать вон из той укрепи, а в горах убежал, как те возницы спали. Месяца два у какой-то вдовы на Помежьях в тиши отсидел, копя силы – а потом…

– Да врёт он – небось их на ней же и тратил ночами! Он же тот ведь козлина – недаром так прозван!

– Да пёс знает его? Так сказал сам… Я что – мыслезнавец тебе, насквозь видеть любого? А потом уж лесами добрался до укрепей наших, и так и вернулся домой.

– А где сам этот Берульф? – спросил говоривших вдруг тот молодой, кто пил пиво – передав кувшин дальше по кругу.

– Да тут в нашем загоне, обоз сторожит. А тебе он с чего? Земляки что ли с ним?

– Да какой он земляк – Козлорогий сам с Кручи над Белой, южанин!

– Какой там южанин – он в Кручу явился с Высокой Дубравы! А сам народился в Болотном Пределе!

– Ну так же – почти северянин!

– А, ага – так и конь, и корова, выходит, друг другу родня – как ты скажешь!

– Так зачем он тебе – а, младшой?

– Да про брата хочу расспросить… – тихо молвил им парень.

– Ну – спросить – не дать в морду. Эй, Рёрин – Берульфа ты видел? – один из воителей крикнул в бок дальних костров в ста шагах от их круга.

Из тьмы долетел того открик:

– Да тут он! А чего – тебе денег он должен?

– Если бы! Пусть сюда к нам идёт – разговор есть к нему!

– Сейчас, только сам отливать как закончит!

Вскоре из тьмы среди мороси между горевших костров показалась высокая тощая стать человека, кто хромая шагал сюда издали. Подошедший уселся меж ними на лапник поближе к огню, выставляя ладони к алеющим углям и греясь.

– Ну чего? Зачем звали?

– Рассказать, как вдову ты там рыжую драл где-то в Эйрэ!

– В морду дам, умёт конский! – вспыхнувший гость показал кулачище шутившему, – меня Этне спасла может трижды, своим всем не выдала, дала уйти беспрепятственно прочь, сбрила мне патлы в усы как у ихних… – Берульф почесал отраставшую заново бороду, – ну а это… чего же она – не человек? Всё же баба, к тому же красивая… Муж в ту осень погиб, детей хворь унесла, даже кошка подохла от старости в доме. Хоть какая душа к ней пришла, пусть и я – из дейвонов вражина. Пожалела меня, беглеца, может быть…

Он умолк на мгновение, глядя в огонь.

– Ну и драл – что такого? Полюбовно же было, не силой там… Так зачем сюда звали?

– Да спросить тебя хочет один наш товарищ. Эй Гуннар – чего как язык приколол? Вон, притопал к тебе Козлорогий – расспрашивай!

Парень, опять получивший по кругу кувшин, протянул его гостю. Тот, поболтав жбан в руках приложился к нему от души, громко срыгнув в ладонь после выпивки.

– Ты же был в войске Уннира прошлой весною, почтенный?

– Ну… свезло так свезло угодить туда дурню… – Берульф снова хлебнул из кувшина.

– Ты быть может видал там в загоне у Бера из Западных Рагни по прозвищу Шишка такого как я с лица – брата? Гисли звать его, точно как я статью с обликом…

– Ну быть может видал. Сам откуда ты будешь?

– Из Эваров ближних земель, от Дубовой Горы возле Зыбицы.

– Не, не помню такого. Загон же большой был, вон сколько там тысяч различного люда погибло… Знаю – Шишка был вместе с людьми в стане Уннира, прикрывали отход их снастей и возов, и ушли перевалом за кряж. Всех их там порубили враги, как бежали мы здешней дорогой на запад.

– Может кто уцелел? Ты в плену там в Узле не видал никого?

– Да с каких пару сотен – и то не из наших – из воинства ёрла в Скъёвтса́льдрэгейрде, кто резню пережил. Иных было с лица не узнать, так схудали и грязью покрылись в тех ямах за месяцы.

– Может видел на ком эту скъюту – такую вот, редкую?

Гуннар слегка расстегнул верховницу, и достал из-за ворота знак-половинку, сняв с шеи шнурок – и протянул его гостю. Тот взял в пальцы двойной оберег, поднеся его ближе к глазам в полумраке у рдевшего светом костра.

– Старая штука – и редкая… – буркнул кто-то, взирая во тьме на нашейню.

– Вот Горящим клянусь – таковые у Скъервиров делают в доме! Ты откуда такую вещицу добыл – а, младшой? – вопросил его кто-то из рядом сидевших.

– От дяди… А так это матери дар был… от родича нашего.

Берульф долго вертел оберег подле глаз, рассмотрев его лучше.

– Не – не видал – извини уж, младшой. Таковую бы рыжие сняли с любого, увидь золотишко на шее. Змея жалуют там как и тут, хоть и так же боятся… А примет понадёжнее Гисли твой больше иных не имел? Бородавок там, родинок, дыр красной смерти на морде?

– Только эту.

– Ну кто же правду ту знает? Может мёртв он давно… А быть может и жив – так, как я где зашился, и тихо сидит, выжидая напасть эту клятую. Свою бороду сбрил, нашёл бабу какую из вдовых – и тихо зажил от всех дальше, как мог бы и я, дуралей… Нет – вернуться решил, а наш скригга опять меня в войско…

Он нахмурился, резко умолкнув – задумавшись снова о чём-то.

– А покажи-ка вещицу ту, Гуннар? – окликнул того их товарищ из сотни, кто грелся у пламени, жаря там мясо, – какая-то словно знакомая…

– В другой раз… – Гуннар быстро надел на себя золочёную скъюту, убрав оберег за рубаху и встав от огня, точно жаждучи быстро уйти.

– Вот видал я её как-то раз, поклянусь бородою Горящего… – почесал себе за ухом тот говоривший, приняв опустевший кувшин в свои руки и быстро допив со дна пиво.

– Да где ты её видел хоть, Снорра? Ты же не был у этой горы их Дубовой от роду!

– Ну не был… Но помню как будто, что где-то видал… прямо как в наших краях где… – почесал тот за ухом, задумавшись.

Гуннар, уже не вникая в их речи, направился в ночь, где вкруг стана шагали недрёмные стражи, как чёрные совы снуя по простору заросшего поля. Рука сжала застёгнутый ворот, дотронувшись через одежды до скъюты – ощущая студящую кожу холодную часть оберега их матери, данную им на прощание с нею когда-то – твёрдую точно железо убийцы, и столь же тяжёлую – хоть и весила та ничего, не весомее битого ржою гвоздя.