…Но Буря Придёт

– А по причине какой сами Къеттиры влезли в ту свару меж Дьярви и Гальдуром, скригга? – спросила вдруг Гудрун у Когтя.

– Потому что проли́тую кровь не прощают – так молвит древнейший закон северян. Таков долг – защищать тех, кто дорог тебе… и не взирая на цену обид их врагам не прощать.

Дочь конюшего пристально подняла взор на их скриггу, проницательно глядя в глаза старика – и Сигвар уже догадался, каков будет новый вопрос.

– А как звали вдову скригги Дьярви – кто невестой была в этот день на Кровавой Женитьбе, и содеяла после всю эту резню?

Клонсэ прищурился, глядя на братову внучку.

– Иннигейрд. Дочерь Хёскульда Ржавые Зубы – скригги Къеттиров в годы той Смуты Соседей…

– Ну – довольно историй дурных на ночь глядя – а про цену их прочим тем больше…

– Значит есть ещё что рассказать в той истории? – догадалась дочь Гисли, взглянув в глаза скригги.

– Юна ты ещё про всё знать, моя милая – потом расскажу я тебе как-нибудь… Дела́ наши не ждут – а чернила уж сохнут.

Гудрун вновь взяла в пальцы перо.

– Напиши: да хранит его дом сам Единый, и узрит сердце сына Тари́ка Стоси́льного беды в уделах соседа – и обратит Зейд Гонитель Врагов дому Скъервиров в помощь достойнейших ратных мужей, кого породила на свет его родина.

Заскрипело перо в пальцах девушки, оставляя вязь строчек на беленой коже письма.

– Напиши: пусть прибудет не младший брат Абу, а сам Рубящий Меч его дома Заи́д.

– А кто он будет сам? – Гудрун подняла взгляд, вновь оторвавшись от вязи письма.

– Ратоводец, рождённый железом. Тот, кто смерти приносит…

Ночь полновластно вступила в права, и тьма разлеглась вокруг стен Костяного Чертога, устрашая своей непроглядной густой чернотой, как бывает в конце поздней осени. Улетевшие к выраю птицы не оглашали уже граем с криками чащи на кряжах, с холодами замолкли жучки и козявки в пожухших желтеющих травах, и лишь ветер печально выл в голых ветвях, срывая остатки их бурой, багряной и золотой листвы наземь.

Спал раскинувшийся по горным склонам ардкатрах, и лишь в озарённом мерцающими отсветами смоляков и свечниц Ратном Чертоге первые из воителей Эйрэ по-прежнему были недрёмны. Под лившиеся ручьём вино, пиво и мёд текли долгие разговоры и воспоминания, обсуждались задумки и отдавались приказы.

И всё же первое, что собрало их всех воедино, было нежданное возвращение к жизни Убийцы Ёрлов. Время давно миновало полуночь, а он слушал и слушал о том, чем был славен и горек второй год тянувшейся распри – и сам рассказывал друзьям, как благодаря Тийре и своей жаждой жизни вновь встал на ноги из почти мертвецкой увечности от тех полученных ран.

Сын Дэйгрэ слушал речь друга и поддакивал кивком головы, изредка добавляя что-то от себя – о том, что происходило в тот час, когда Лев лежал при смерти в покоях Буи́ры. По лицу áрвеннида то и дело угадывалось какое-то нетерпение – он порывался иногда перебить речь Áррэйнэ – но затем умолкал, видимо желая что-то сказать ему если не тайно, то хотя бы при меньшем числе посторонних ушей.

Когда его верная тень из Глеáнлох покинула Ратный Чертог и отправилась спать в их покои, Нéамхéйглах не выдержал, и нагнувшись поближе к товарищу тихо сказал:

– Не думал, что вытерплю целый год держать за зубами ещё одну тайну. Да и при Этайн того говорить не хотелось…

– А, какую? – Áррэйнэ был словно спросонья или от каких-то дум погружён весь в себя – и не сразу отозвался на слова Тийре, вертя в ладонях так и не тронутый кубок с вином.

– Она жива, – кратко ответил сын Дэйгрэ, пристально глядя в глаза другу детства.

– Кто? – не понял Áррэйнэ, морща лоб в воспоминаниях – о ком же из женщин кроме Этайн они могли сегодня тут говорить за столом в Ратном Чертоге.

– Спрашиваешь ещё?! Та самая дейвóнская девка, что год назад едва к Шщару тебя не отправила вместе со мной!

Áррэйнэ, казалось, не понимал, о ком ведёт речь сын Медвежьей Рубахи – пока не сообразил.

– Как? Она же мертва давно… сам же ты мне говорил!

– Не тебя одного не коснулся тогда своей пастью Шуршащий. Я сам сперва думал, что стража её заколола до смерти у меня на глазах – но как и ты эта девка оказалась живуча. Клянусь, я чуть было не вырвал ей сердце своими руками, – Тийре сжал пальцы десницы в кулак. Затем он вынул что-то из разреза своей верховни́цы, и серебряный блеск заиграл на острии небольшого, украшенного по лезвию тонким рисунком ножа. Тийре всадил жало в доски столешницы между опустевшими кубками, и дерево отозвалось гулким звуком удара.

– Узнаёшь этот зуб? Как она нас им тогда, дураков, отходила?

Он смолк на мгновение, хмурясь.

– Можно сказать – кровными братьями сделала этой штуковиной… – пошутил сын Медвежьей Рубахи, горько усмехнувшись.

Áррэйнэ молчал. Лишь дыхание его стало тяжёлым. Перед глазами вспыхнули те роковые мгновения, когда год назад во дворце áрвеннида промелькнувшая перед взором рука внезапно вонзила ему этот нож прямо в шею. Ладони Льва сжались, вцепившись в столешницу.

– Когда боги явили свой знак, что ты будешь жить, я на собственной крови дал клятву Троим – пообещал, что эта девка тоже останется жить – до тех пор, пока ты её сам не отправишь к Шуршащему… или от моей руки, если змей заберёт тебя. И вот сегодня, когда Лев возвратился, отдаю тебе право на месть… – Тийре указал рукой на вогнанный в стол нож. Затем ладонь его снова скользнула в разрез верховни́цы и положила на скатерть нашейный шнурок с оберегом дейвóнской Дарующей.

– И её саму…

Áррэйнэ так и молчал, не произнося ни слова – и лишь пристально зрил на холодную сталь замеревшего в дереве лезвия. Все бывшие в Кнамх-ард-нéадд ратоводцы сгрудились вокруг, слушая áрвеннида.

– Тийре, так дальше что было с той девкой? – спросил у владетеля Каллиах, доедавший последнюю утку и было уже потянувшийся к блюду с лососем.

– Когда я увидел, что та всё жива, то полумёртвую отдал Буи́ре – из Шщаровых ям и её вслед за Львом живой вытянуть. А затем поручил моему былому помощнику из десятка Киану в оба глаза стеречь эту девку до моего распоряжения. Она тут, в кáдарнле, вот уже год под замком сидит в бурре.

– Мы дознались тогда по горячим следам, что эту дейвóнку притащили с Помежий откуда-то в самом начале минувшего лета – как раз когда Áррэйнэ вывел загоны на запад, – сказал один из дéих-лáмнарв, – её схватили на той стороне Áйтэ-криóханн, когда наскочили на вражий обоз, что шёл в помощь Унниру.

– В той стычке сотня Лысого порубала врагов на щепу, – отозвался ещё кто-то с середины пиршественного стола, – так эта девка ехала с дейвóнами конно, и снаряжена была как воитель. От нашей погони она не ушла – так сумела из лука свалить шестерых его конников, пока её не подстрелили и сумели скрутить.

– Шестерых тебе… Семерых! – откликнулся говоривший первым, – пока её взяли всем скопом, успела ещё и прирезать десятника. Хотел дурень в запале залезть на неё, и своим же ножом получил себе в шею.

– Вот! – воскликнул Тийре, – какая волчица – даром что баба! Ллурин в спешке её не прибил там на месте, как решил поначалу, а отправил в ардкáтрах с их раненными. А тут этот дурень Бродáнн не додумался ничего лучше, как не разобравшись кто есть та – верно, на мордашку её сам польстившись – отправил ту в девичьи к прочим служанкам. Представьте только – мн, с остальными там девками в дар как наложницу предлагал, умёт псиный!

– Чудо, что Этайн первая жёлудь его не отгрызла, узнай она вдруг! – пошутил Долговязый.

– Оно то… Я бы и не подумал, что всё время под боком такая угроза таилась… даже не замечал прежде эту дейвóнку. Она же была тиха словно мышь под метлой – замкнулась от всех, ни с кем не обмолвилась словом там в девичьих. Сам потом допросил всех служанок, но никто не знал даже, кто она, эта Ти́веле – откуда взялась и кем была. Даже с тою болтушкою Гвервил языка больше обычного не развязала. И лишь когда мы с Áррэйнэ там на беду очутились, перед Советом обмыслить кой-что с глазу на глаз – она словно сорвалась с цепи и ножом нас колоть принялась. Словно уголь под пеплом – лишь тлел себе тихо, но вдруг снова вспыхнул, едва ему воздуха дали глотнуть…

Тийре прервался, допив до дна кубок.

– Одни боги лишь знают, отчего она раньше меня не прикончила, как прежде встречать её тут во дворце приходилось.

– Я знаю… – вдруг отозвался молчавший Áррэйнэ, выйдя из охватившего его оцепенения.

Все дружно уставились на товарища.

– Я тоже в неволе был целую зиму тогда, в первый год…

– Да, помним – рассказывал нам… – буркнул Каллиах, доедая огромную рыбину, – как ты лихо сбежал повесне!

– Куда в тебя лезет хоть столько? – присвистнул ему Долговязый, – не лопнешь?

– Как отец говорил: «Пока крепкий от голода ссохнет – то худой трижды сдохнет!» – Молот шлёпнул на блюдо обгрызенный рыбий хребет с хвостовым плавником.

– Да брехня это пёсья – в Великую Распрю у нас в этот голод лишь тощие выжили, маложрущие – а такие как ты все…

– Не дождёшься! – взмахнул кулачищем сын Бхоллэйнэ, оборвав Долговязого, – и вообще – мне другое предре́чено было – а уж то я блюду́, не дурак! Слушай, Догёд – подай вон то блюдо с ягнёнком, будь добр?

– Да ты лопнешь!

– А ты подай – и отойди…

Пока хохот потряс своды Кнамх-ард-неадд, возвратившийся к ним предводитель Стремительных Ратей остался безмолвным – лишь молча вращая в ладонях свой кубок вина, но так не пригубив ни капли.

– Рассказал… Но не всё… – Áррэйнэ смолкнул на миг, затем негромко продолжив:

– Не оттого я не сразу бежал, что был ранен или боялся зимы и морозов в снегах. Как взяли тогда оглушённого, так и притянули за конём на верёвке в ближайшее селище – верно, полдороги проволокли по земле. Поначалу дейвóны в горячке хотели повесить меня на священном дубу́ жертвой Вотину, раз добычи снять вышло немного им – что с десятника выкупом взять, кто сам будет из бедного кийна? Но потом один здешний владетель, чьи сыновья все убы́ли в загонах их скригги, выкупил меня у того сотника и взял в своё хозяйство невольником.

Никаких там вестей я не знал – что творится в Помежьях, где наши теперь, и куда мне бежать. Слышал только из разговоров хозяев в дому́, что все наши загоны отбили и далеко от Болотины оттеснили. Помощи ждать было неоткуда, кругом лишь враги, а сам я от раны в спине был совсем ещё слаб – и так прошли месяц за месяцем. Я только и знал, что колол там дрова, кормил всю скотину и мёрз на соломе в хлеву у свиней. И исподволь сдался, совсем упал ухом – как и она здесь наверное – потерял всю надежду и тихо смирился. Стух как тот уголь в золе. Думал, в неволе вот так и подохну – пока однажды…

– Так что там случилось? – спросил Тийре – видя, что Áррэйнэ снова умолк.

– Пришла весна, и на Помежья стали стягиваться войска, готовясь к новому наступу. У моего хозяина на постой во дворе стал скир конных копейщиков. В тот вечер я принёс в дом вязанку поленьев к печам и собирался уйти за другой, как их десятник окликнул меня. Все они уже были пьяны от хозяйского пива. Он крикнул, чтобы я остался на месте, и велел своим воинам взять меня. Стал орать всем, что это-де я в эту зиму в бою его брата убил.

Меня он и слушать не стал – что сам я не тот, что в плену здесь от осени блох на соломе кормлю, а о брате его и не слышал. Дейвóны набросились на меня скопом и повалили на пол лицом, а этот их скирир взял нож со стола и сказал, что за жизнь брата перережет мне горло – и будет на это смотреть.

Áррэйнэ дотронулся пальцами левой руки до красноватого узкого шрама на шее, который был уже тогда, когда он бежал из Дейвóналáрды в родные края.

– Мохнорылые схватили меня за руки и за ноги вшестером, и десятник стал резать тем лезвием горло – неглубоко сперва, лишь пугаючи – приговаривая, что будет меня убивать за брата так медленно, чтобы я сам чувствовал, как буду сдыхать.

Страшно было ужасно, не стану всем лгать… Язык как отнялся во рту. И тут, когда по шее уже лилась кровь из пореза, я вдруг ощутил, словно сам Пламенеющий в сердце зажёг мне искру́. Я понял, что смогу вырваться и убить их всех до единого – столь велика во мне была тогда ярость и жажда жить, сражаться и убивать этих гадов, если бы раскидать их сумел.

– И ты сделал это? – спросил Оллин.

– Нет… – Áррэйнэ несогласно махнул головой, – тут в дом в этот миг заглянул мой хозяин – увидал, что происходит по пьяни, и с маху огрел скирира посохом по хребту. Сказал им, что я его пленник, и он не даст никому убить в собственном доме такого толкового работника; что я здесь давно, и не мог зарубить его брата в бою в эту зиму – если только не одедраугр, или по ночам не летаю как птица. Так я благодаря ему остался жив. Эти уроды меня отпустили, надавав напоследок пинков от души, и продолжили пиво хлебать.

Но той же ночью я бежал. Столь сильной была та во мне разожжённая ярость, что её уже было не потушить. И не простившись уходить не хотелось… Я пробрался в тот дом, где спали дейвóны, и тихо их перерезал во сне до единого – закончив тем самым десятником, вы́блюдком…

Лев на миг стихнул, и лишь кулак его сжался до хруста костяшек, вспоминая о чём-то таком, что осталось замкну́тым в устах даже тут средь товарищей.

– Затем взял чьё-то оружие с остатками снеди в дорогу, и бросился в лес. Теперь сил у меня было вдоволь, чтобы одним махом преодолеть на жерди прежде казавшийся непролазным забор вокруг дворища.

Три дня враги гнались за мной по пятам точно псы за добычей. Пришлось и ночами не спать, тихо прятаться в чаще, и по горло в болоте от псов их таиться – и убивать их, вражин, по-одному, сколько хватало прихваченных стрел. Так я и добрался до здешних уделов, чтобы выйти там через Помежья к нам в Эйрэ. И лишь через седмину на нашей стороне меня встретил у Черновраньей Илинн из Дэирэ со своими людьми.

– Вот откуда этот шрам, – Áррэйнэ ещё раз провёл по нему пальцем, не сводя взора с лезвия, – …и вот почему эта Ти́веле также таилась и не бежала, а жила в страхе без надежды на помощь – словно смирилась с неволей – пока в какой-то миг в ней не вспыхнула эта же ярость. Не знаю, правда, отчего…

Он снова дотронулся пальцами до заживших рубцов.

Ан-Шóр почесал пятернёй подбородок, задумчиво морща лоб.

– Странное дело… Во все времена есть подобные жёны, которые не хуже мужей умеют сражаться и вершить загонами – и у а́рвейрнов такие рождаются. Вот только как будто она…

Он не закончил мысль, замолкнув на полуслове. Но никто из собравшихся тут так и не переспросил почтенного Ан-Шора, о чём же именно подумал в тот миг многоопытный глава воинства тверди Аг-Слéйбхе и десница áрвеннида, который задумчиво вертел у себя перед глазами нашейную скъюту дейвóнки, пристально рассматривая потемневший мужской оберег в резьбе рун.

– Тогда мы с тобой говорили про будущую выправу в ту зиму, как пойдём на север до Кручи Закатного Ветра. Она всё сидела одна у окна, точно спала – или слушала нас краем уха. А потом вдруг подкралась как кошка неслышно, и ножом меня ткнула… – припомнил события Áррэйнэ.

– Кто бы она не была, эта Ти́веле – она твоя… – ответил сын Дэйгрэ, – я мог бы убить её по праву карать того, кто поднял руку на áрвеннида. Мой отец за это просто на кол её посадил бы, или повесил на дубу Ард-Бре́на в святилище – так, как изменника Тадига из Туáтал в петле две восьмины в мученьях держал, пень под пальцы ему взад-вперёд перекатывая… Но зачем мне теперь за тебя мстить, раз ты по-прежнему жив и на то в силах сам? Так что эта дейвóнка твоя, Лев. Кровь за кровь – тебе отдаю её, как Троим присягнул.

Тийре пристально глянул на отчего-то молчавшего Аррэйнэ.

– Если не хочешь марать о неё руки – так я отдам эту девку смертоубийце, скажи только слово. Не посмотрю, что она баба – заслужила колоду под шею.

– Отчего же… не боюсь, – Áррэйнэ медленно приблизил ладонь к рукоятке ножа, и с лёгкостью выдернул из дерева глубоко загнанный клинок, выломав из столешницы узкую щепку.

– Но знаешь, Тийре – с тех пор я не лью в рог лишнего… и стерегусь женщин у меня за спиной.

Зал взорвался дружным хохотом собравшихся за столом.

– Áррэйнэ, ты что – больше ни на одну бабу не взглянешь?

– Пугливый ты стал не иначе?

– А она тебе чего лишнего тем ножом не отхватила, а?

– Тихо! – осёк Тийре товарищей, и развеселившиеся было ратоводцы умолкли.

– Где она? – не глядя ни на кого спросил Áррэйнэ, пристально рассматривая блестящее на свету жало, чьим железом когда-то его самого́ убивали.

– В дальней бурре у самой горы – уже год как тебя дожидается. Не томи её ожиданием. Можешь прямо сейчас отправляться – мы тут уже обсудили всё, время за сборами завтра.

Áррэйнэ резко встал со скамьи и закутался в плащ. В правой руке он по-прежнему держал нож, который едва не оборвал его жизнь год назад, в такую же мрачную предзимнюю ночь. И в эту ночь его железо снова не останется голодным…

– Можешь её сразу прирезать – или делай с ней что пожелаешь. Голодом же твою Ти́веле не морили, так что, быть может, она всё ещё ничего – если ты не боишься, конечно… – пошутил мрачно Тийре.

– Берегись, Áррэйнэ! – шутя окликнул товарища Килух из Бранн, внук Д'ао́бги, – может у этой дейвóнки даже там пара ножичков спрятана! Проверь сперва – а то… – и щёлкнул двумя пальцами точно ножницами.

Зал снова потряс дружный хохот их раззадорившихся хмелем товарищей.

Áррэйнэ лишь усмехнулся в ответ на остро́ту от родича Борны – показывая всем, как стремительно и умело его пальцы перебирают рукоять, вращая в ладони серебристое лезвие, и как молниеносными бросками взмывает ощеренная железным клыком рука – и резким движением спрятал клинок в разрез верховни́цы.

– Посмотрим… – Убийца Ёрлов накинул на лоб наголовник плаща и неторопливо направился к выходу из Костяного Чертога.

– Быть может нескоро вернусь… – промолвил он уже на ходу, – дело же… непростое.

– Будь осторожен, Лев! – окликнул его Нéамхéйглах, – не смотри, что это девка! И по-прежнему верно кусать она может и без железа.

Когда Убийца Ёрлов исчез за дверями, в Костяном Чертоге продолжился пир.

– Откуда же такие шалые бабы как эта берутся? – удивился один из молодых сотников, – что и страх нипочём ей…

– Откуда и ты от отца с матерью вышел! – остро пошутил в ответ кто-то чересчур перебравший мёду, не стесняясь навернуть при людях на язык подобное.

Старый Ан-Шóр с укоризной глянул через своё плечо на того болтуна, враз умолкшего под взором Дубовой Ручищи.

– Молчали бы лучше… Гляди ты – откуда?! И не только мужам боги даруют храброе сердце, пусть и силы не дав наравне. Жена самогó Бейлхэ, пока тяжёлой её он не сделал, ни одной битвы подле мужа с луком в руках не пропустила, как он вознялся сражаться против Жестокосердного, как сказания молвят. Да и на нашем веку таковые водились. Разве забыли вы все, кто такая была Гэлвейн из Каррэйх?

Сидевший неподалёку молодой родич Борны в удивлении пожал плечами.

– Винюсь, гаэ́йлин – не слыхал я о ней. Или память дурна – всех древних преданий не удержать!

– Ты уж удержишь – если у самогó в голове одни бабы! – подколол его кто-то из товарищей.

– Вот уж ври – моей Гвервил мне за пятерых предостаточно! – фыркнул Килух.

– Уж какие тут древние… – неодобрительно буркнул Ан-Шóр, хмуря брови, – будто я о часинах Кро-э́дрокаэ́раха вам тут толкую…

– Гэлвейн была жена У́лайдэ Иóрэ, славного ратоводца в пору Мор-Кóгадд… – нежданно отозвался сам áрвеннид, обращая на себя все взоры гостей Ратного Чертога, – и в год третий, когда летней порою дейвóны неостановимо шли на Аг-Слéйбхе копейною конницей, Орёл с родичами все полегли при Иáррэ-а-кáрраг неподалёку от селища их – но многочисленного врага остановить не смогли.

Как Гэлвейн узнала о гибели мужа – а дейвóны уже подступали к их селищу, откуда была им прямая дорога к Иáррэ-а-кáрраг – слёзы утёрла, собрала всех тех, кто остался в их Глас-Дэ́ир-гáррэйн – своих и соседских детей, стариков и всех женщин. Велела взять любое оружие, у кого что осталось в дому – луки и копья охотничьи – и так стала встречать мохнорылых у затворённых ворот.

Дейвóнов явилось к Зелёной Дубраве три полные сотни воителей – а вот малое селище, что стояло меж скал на дорожном развилке, и одной лишь древней буррой охраняло прямой путь с перевала, взять они не смогли. Жёны и дети под её вершенством не щадили врага – били стрелами с бурры, и со стен копьями и камнями разили каждого, кто только пытался приблизиться по дороге к воротам в Глас-Дэ́ир-гáррэйн. Сама Гэлвейн не одного мохнорылого выправила ко Всеотцу отцовским копьём, мстя за мужа и братьев. А когда враг всё же с наскока сломил их защиту и прорвался сквозь выбитые ворота, то сама не страшась встала против дейвонов – обычная баба, дочь мельника, что прежде лишь растила детей и хозяйство вела.

В той стычке она потеряла от дейвóнского меча правую руку по локоть, но пику и в левой не бросила, еле живая от ран продолжая стоять и сражаться – и враги чуть не со страхом покинули роковое для них Глас-Дэ́ир-гáррэйн, отступая назад едва ли в оставшейся числом после боя одной хéрве.

– Храбрая баба. А жива хоть осталась? – спросил Каллиах.

– И долго ещё жила – прославленная как никто среди жён в ту суровую пору. Сам áрвеннид Дайдрэ Тир-ска́йтэ сказал: не будь у меня своей доброй жены, взял бы славную Гэлвейн в супруги себе не раздумывая. Он же её с почётом вот здесь в Ратном Чертоге при всех первых воителях Эйрэ встретил и одарил многими почестями. Жила она ещё долго, пусть и до смерти осталась во вдовстве – и прозвище у неё с той поры было Марв-Клéйхлам – Левая Смерть-рука.

С тех лет áрвенниды освободили Глас-Дэ́ир-гáррэйн от всех податей, раз его жители столь храбры. И девы там сами себе женихов выбирают в мужья – так если кто воинским делом не сильно прославлен и желудей мало снял с вражьих шей, то в сваты и не лезь.

Фе́йнаг дома Донег отложил на стол испитый до дна рог горного тура, рукавом отерев от вина губы.

– И такие рождаются среди жён – воля чья будет крепче железа. Рассказал бы я вам старое предание о супруге одного из вождей кочевников в Травяном Море, что поведал мне за молочным хмелем владетель их То́влэ – вот там история!

– Расскажи уж, почтенный? – обратился к нему Неамхейглах.

– Да до утра то сказание о её хитроумном кровавом возмездии недругам не сложу до конца я, владетель… И тех степных их имён половину забыл уж – кто был там Сучжэ́н, а кто толь Уртэ́, толь Барту́ среди них. Я покороче другой рассказ знаю – похожий…

– Сколько же хуч их сказаний тебе там наплёл под ту кислую брагу? – полюбопытствовал фейнаг из Слеан.

– Нет, не хуч… – Дайдрэ умолк, наполняя рог хмелем, – скригга Къеттиров, старый Арнге́йр Волчья Шкура.

Кледдфа щедро глотнул, наслаждаясь вином.

– Был я лет десять назад по делам дома Донег на севере у мохнорылых, и гостил там в Стейнхаддаргейрде у тамошних орнов. И как средь гостей на пиру на ногах лишь мы с ним устояли к рассвету, языками устав уж молоть кто о чём, я стал спьяну нести о костях всех семейств, что в любом из домов ведь в избытке зарыты. Ульфхёд слушал, нахмурясь – а потом…

– А – про распрю с Хатгейрами, и резню ту в их тверди! – поддакнул глава дома Слеан, перебив говорившего. – я слыхал от отца, что там было…

– Нет – иную историю… – несогласно мотнул головой фейнаг Донег, – и случилась она до падения дома Хатгейров, и их дóма хранителей Севера тоже коснулась. Ведь и та, о ком речь, тоже была из них, приходилась одной из сестёр его родича Храттэ, сына Хёскульда Ржавые Зубы…

Имя её было И́ннигейрд, по прозванию Красивая. Её мужа с детьми владетельный сильный сосед умертвил на фръялсталле в час склоки, как все там взялись за мечи, не найдя годных слов по чести́. А вдову решил взять себе в жёны – полагая, что малый их орн не осмелится взняться против него с кровной местью. Уж что красива была дочерь Хёскульда – слов на то не у всякого шейна отыщется, дабы воспеть – вот старый дурак и слюну распустил как кобель перед случкой, с руками в крови её родичей в женихи набиваясь. Может быть полагал, что как верх взявший в скорее и то может сделать? А быть может считал, что тем браком он мир сохранит? Кто то знает, как было тогда… Но забыл глава Львиного дома, что и он, и враги – северяне; и живут там отнюдь не законом, а писаным кровью обычаем предков, не знающим жалости.

Иная быть может в страхе и согласилась бы, когда выбор ей был невелик – или самой вслед за мужем головою на кол, или под старым Гальдуром ноги раздвинуть на ложе. Только И́ннигейрд для виду послала ответ свой с согласием – не тяни, мол, со свадьбой, сама через день я прибуду – а тем часом созвала оставшихся родичей мужа, брата призвала к себе, и вместе с ними отправилась в земли соседей, обрядившись в одежды невесты и выехав первой. И назавтра в твердыне Железных Зубов заиграла женитьба её и Харлаусэ – кою после назвали Кровавой…