…Но Буря Придёт

ГОД ВТОРОЙ "…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ" Нить 10

Полыхнув ярким сполохом огонёк выгоревшей дотла светильни потух. Áррэйнэ мимолётом кинул взор на зарешёченное оконце в стене, где тьма уже стала редеть, превращаясь во мглистую серость предутренних сумерек.

Время вышло. Пора завершить это дело, за которым сюда он явился, и возвращаться к Тийре и остальным товарищам по оружию, ожидавшим его во дворце. Для того он пришёл, а не речи плести по душам с этой девкой. Нож снова скрылся в разрезе верховницы.

– Всё, – Лев резко встал с каменного услона, выпрямляясь во весь рост под низким сводами, – молись Всеотцу, Ти́веле…

Как бы она не держалась, но в этот миг Майри вздрогнула, услышав его слова. Она в страхе метнулась к стене, но Áррэйнэ в два шага настиг девушку и словно клещами обхватил ту руками. А́рвейрнский Лев на этот раз даже не заметил её ударов, давая понять, что его уже не застать врасплох как когда-то. Он с лёгкостью вывернул обессилевшей за долгие месяцы в клетке дейвонке обе руки за запястья, и стиснув их в левой ладони перекинул пленницу через оба плеча на загривок, ухватив правой кистью за ноги в коленях.

И всё же она не сдалась, отчаянно вырываясь из его рук, не желая подчиняться и покорно дать заволочь себя точно овцу на убой. Дейвонка билась всем телом, пытаясь хотя бы зубами дотянуться до его шеи, если Вотин не дал ей возможности второй раз взяться за нож. Но Áррэйнэ словно не замечал её тщетных усилий, крепко держа пленницу словно мешок с мукой. Ударом ноги растворив тяжёлую дверь он стал осторожно спускаться по узким ступеням бурры. Навстречу им показался привлечённый её криками стражник, уже заждавшийся Льва у ворот.

– Отворяй двери, Киан – закончилось твоё бдение! – Áррэйнэ на ходу подтолкнул товарища назад вниз по лестнице. Тот безмолвно кинулся исполнять поручение.

Выйдя из ворот бурры на двор Áррэйнэ глубоко вдохнул утренний воздух, и поудобнее обхватив свою извивавшуюся ношу как ни в чём не бывало зашагал к одной из старых бурр укрепи, мимо которой вечером проезжал верхом с Тийре, направляясь к Костяному Чертогу. Пленница тоже умолкла, жадно дыша всею грудью – но верно не оттого, что воздух был свеж и приятен ей, проведшей весь год взаперти в духоте тесной клети. Дейвóнка словно пыталась надышаться вдоволь в последние отведённые мгновения, и Лев чувствовал, как сильно забилось её сердце. Но он не останавливаясь быстро шагал вперёд.

– Всё, пришли…

Áррэйнэ остановился у бурры, смыкавшейся с кручей горы, замерев у зиявшего в толще стены чёрным глазом провала, за которым зияла тьма бездны. К нему подбежали Тийре и ещё двое товарищей, вышедших из Костяного Чертога с уже давно завершившегося совета – Оллин и Кáллиах – привлечённые шумом и женскими криками. Увидев, как Áррэйнэ остановился и скинул живую ношу на землю, они застыли на месте в нескольких шагах от него, наблюдая.

– Что ты с ней сделать собрался, Лев? – спросил Тийре, хмуро взглянув на распростёршуюся перед ногами Áррэйнэ женскую стать, полулежавшую на холодной земле с рассыпавшимися точно колосья лопнувшего снопа волосами вокруг опущенной головы. Дейвóнка не шевелилась, тяжело дыша всей грудью и стискивая пальцами сырую землю, лишь дрожа всем телом от стужи или волнения.

– Я вот вспомнил опять, как по её милости много месяцев был в темноте, словно заживо погребённый – где-то у врат в ямы Шщара.

Аррэйнэ смолк на мгновение, глядя на пленницу.

– Что с ней сделать собрался, говоришь? Так пусть и ей то же выпадет…

Он резко схватил дейвонку за волосы, заставив её подняться на ноги, и одним сильным толчком спихнул прямо в провал под сводами бурры точно в разверстую пасть средь камней. Майри, прижавшаяся в тот миг к земле у его ног, вся стиснувшаяся в комок в ожидании смертельного удара ножом, вздрогнула от ужаса, поняв, что её ждёт. Но не успела и вскрикнуть, как от толчка в спину стала падать во тьму, пролетев так с десяток локтей и упав на холодный и твёрдый песок.

Сверху из пролома донёсся его голос, обращавшийся к áрвенниду и товарищам.

– Я заметил вчера, что эти камники работу делают плохо, как починяют здесь стену. Мой упокойный отец за такую бездарную кладку выпорол бы их лозой по одному месту без жалости – чтобы его ремесло не позорили. Вот как надо ложить на века.

Зашуршал камень о камень, когда сверху донёсся звук сдвигаемых булыжников.

– Áррэйнэ, послушай… Ты точно не хочешь придавить её своими руками? Она, конечно, смерть заслужила, и ты вправе это сделать – но быть может…

– Ты сам ведь отдал мне вчера её жизнь – помнишь? – было слышно, как Áррэйнэ взялся за рассыпанные рядом с проломом булыжники, и шлёпнул на первый ряд ломоть сырой извести из корыта с подсохшим раствором.

Отчаяние охватило Майри, когда она осознала, что вот и пришёл конец. Если до сегодняшней ночи она ещё надеялась вырваться на свободу, то теперь в груди словно что-то оборвалось. Ей не будет суждено вернуться домой никогда, не узрить больше родичей – вместо этого нить её жизни оборвётся в чужом ей краю неведомой и безвестной, совсем юной. И смерть её ждёт вовсе не быстрая, каковой суждено было избежать и в той стычке в Помежьях, и от копий стражи дворца, где она могла выбирать свой путь и сражаться. Нет – вместо этого дочерь Конута ждала медленная кончина от голода, холода, жажды – быть замурованной заживо под землёй. Ужасная, одинокая, нескорая смерть, когда она в муках начнёт грызть своё тело и медленно угасать среди мрака, полного крыс и червей. И не будет известна могила её никому из родных – как и у отца, так же рано когда-то почившего…

Тьма вокруг неё веяла холодом и безмолвием, и лишь небольшой круг слепящего света в проломе ещё оставался перед впившимися в серость осеннего утра глазами – последний видимый ею свет. И то – надолго ли? Тень Льва Áрвейрнов уже мелькала в проломе, оттуда доносился гулкий стук выкладываемых в ряды друг на друга камней. Горло её предательски сжалось. Отчаяние стало овладевать дейвóнкой – столь сильное, как и вспыхнувшая от беспомощности ярость. Что же, если ей умирать…

Майри схватила первым попавшийся ей под босыми ногами каменный отщеп, и с ненавистью швырнула его в видневшийся сверху просвет, в его тень там – затем ещё и ещё один, какие только могла нащупать пальцами в сбитом сыром песке, в котором суждено будет гнить её голым костям.

– Выклят ты будь, Áррэйнэ! Будь ты тем воином, каким тебя называют, ты бы меня сам убил своею рукой, трус! Боишься простой девки! Тебе бы не меч, а материнскую сиську держать! Хоть у тебя и матери не было, ты – отродье без племени, семя собак! У тебя в сердце не кровь, а моча! Чтоб тебя волки сношали!!! – сорвавшись на вопль она с яростью швыряла каменья в проём по стоявшему там человеку.

Наверху, поражённые её внезапной вспыхнувшей яростью вместо слёз и мольбы, молча стояли товарищи Льва, и чуть побоку Киан из Дэирэ, пришедший сюда следом из бурры.

– Ну и девка… – тихо проговорил Оллин, пожимая плечами, – как языком режет – словно смерти совсем не боится, да ещё такой скверной…

Он умолк, глядя на их товарища – молча и не взирая на всё занятого своим делом – как камни ловко ложились в ряды на сырой известковый раствор. Словно и не на него обрушивались эти отчаянные, яростные женские проклятия из черноты всё более уменьшающегося провала в стене.

– Ага – во про волков как загнула… – добавил негромко сын кузнеца, хмуро глядя на происходившее.

– Ты пёс недорезанный! Если мне суждено умереть тут, сгнить живой в этой яме… – голос её захлёбывался от рвущихся из груди рыданий, – так и тебе чтобы то же пришлось потом, Áррэйнэ! Чтоб ты сам хотел сдохнуть, а смерть бы тебя не брала! Мучайся долго! Пусть гнилая болезнь тебе пальцы сожрёт! Чтобы ты свой дом никогда не нашёл, выродок, а так и прожил один – ни дейвóном, ни а́рвейрном – точно кол в пустом поле!

– Побереги лучше силы, Тивеле – ещё нужны они будут тебе… – холодно ответил ей Лев сквозь совсем небольшой уж проём, из которого перестали лететь камни, а доносился лишь отчаянный прерывистый плач его загнанной и испуганной до отчаяния с ужасом жертвы.

– Раз я умру тут безвестной… так чтобы и ты сдох без имени! В пепел оно обратится! Пусть от тебя не останется средь живых ни следа и ни памяти… чтобы ни одна баба не полюбила и не понесла от тебя! Чтобы могила твоя была узка!

Глухо бухали камни об известь, закрывая просвет чернотой.

– Будь же ты проклят, зверина…

Ловко поднял он ещё одну глыбу, кладя её серую тушу на белое месиво сохнущей связки.

– Чтобы птицы живого тебя заклевали до смерти…– голос её вдруг сорвался, и лишь тяжёлое дыхание со всхлипами через рвавшийся плач доносилось из черноты всё плотнее смыкающейся дыры в кладке бурры. Теперь просвет оставался размером с один камень – не больше.

– Держи от меня на дорожку, Тивеле. Пригодится быть может…

Сняв с пояса мех для воды и незаметно для ставших поокруг товарищей завернув в него свёрток поменьше, он резко бросил их в тёмный проём. Из мрака послышалось, как тот плюхнулся о песок, и Áррэйнэ поднял с земли последний камень.

Булыжник со стуком лёг в оставленное ему место между соседних камней, и свет в яме под сводами бурры погас.

Обмазав раствором расщелины Áррэйнэ отряхнул от извёстки ладони, поплевав на них и отерев пару раз о верховни́цу, и повернулся к товарищам.

– Довольно, – промолвил он кратко.

– Сурово ты, Лев… – негромко проговорил Тийре, глядя на свежую кладку, за которой оборвалась жизнь пленницы – надеясь, что никто из тут бывших не будет болтлив, и это свершённое на его глазах и с его одобрения дело не дойдёт до ушей Этайн.

– Не судите по увиденному. Быть может я спас эту дуру от худшей судьбы. Ты бы точно в отмщение запыта́л её до смерти, не встань я из мёртвых. Ну всё – хватит лить слёзы как малые дети! Нашли мне – вражину жалеть! Скольких наших она положила – забыли?!

Пять мужских статей молча стали уходить прочь от белеющей свежей извёсткой стены, не озираясь назад.

– Тийре, ты дашь мне хоть день – все уладить дела? Хочу наконец сам в Килэйд-а-мóр выбраться, почтенного Аилдэ с роднёй навестить.

– Да хоть всю седмину! Только не уходи пока, Лев. Эй, Гадэ́ирн! – áрвеннид окрикнул немолодого уже слугу, чья ссутуленная стать мелькала неподалёку, толкая в сторону Костяного Чертога тележку с вязанками дров для печей.

– Да, владетель! – отозвался тот, почтительно кивнув головой.

– Моррва приехал? Привёз он то, что я просил?

– Да, áрвеннид. Принести тебе?

– Принеси поживее!

Старик бросил тележку и поспешил во дворец. Через некоторое время он вернулся, подавая владетелю туго набитый холщовый мешок.

– Раз уж ты жив… – Тийре достал из мешка ту вещь, которую укрывала ржаная солома, и протянул её в руки товарища, – прими в дар это вот. Пусть теперь всякий враг и воочию видит Льва А́рвейрнов – и уже издали от страха трясётся.

Áррэйнэ взял в руки отменной работы закрытый шелом-горшок, целиком укрывавший голову и подвижными вставками на заклёпках прикрывая затылок и шею. На стальном обличье сдвижной кверху личины было искусно выбито выпуклое очертание львиной пасти, оскаленной в утробном и яростном рёве свирепого хищника, точно живого.

– Шщаров хвост… Знатный подарок! – присвистнул Кáллиах, из-за плеча товарища рассматривая воронёный шелом и любуясь работой того кузнеца, сотворившего это чудо из непослушной твёрдой стали – точно завидуя неведомому собрату.

– Спасибо, áрвеннид, – Áррэйнэ вскинул на Тийре благодарный взор, почтительно склонив голову, – долгие годы тебе и твоему дому!

– Спасибо тебе, Лев, – Нéамхéйглах хлопнул друга по плечу, – что ты жив, и из смерти воспрять смог. Ну пошли – посидим на дорогу, и езжай к себе в Килэйд-а-мóр.

– Сперва загляну в дом Троих – есть спросить что у них там, что должен узнать… – тихо молвил Лев другу, обернувшись лицом к недалёкой отсюда дэ́ир-á-гáррана, где под сенью дубов находилось святилище.

Стылый ветер трепал кроны ясеней, что лишились в предзимье листвы и оголенной вязью ветвей колыхались в оконцах Хатхалле. Волны били о берег слияния рек, пенным гребнем взбегая на доски отстроенных в лето причалов, колыхая челны и качая желтевший тростник, что стеною взрастал по ту сторону речища за ходагейрдом. Капли мелких дождинок стучали по крышам строений стерквегга, не пугая их стылою сыростью тех, кто толпился у ратного круга и подле распахнутых створ коновязей и схоронов.

Загон в полторы сотни воинов споро седлал скакунов, собирая припасы, готовя оружие. Трепыхался в порывах осеннего стылого ветра зелёный, расшитый сияющим золотом нитей стяг Скъервиров, воздетый на пике державшего древко его стягоносца. Служки быстро сновали по дворищу, помогая собраться в дорогу – и прощаясь с мужьями, отцами и братьями тут же толпились служанки и дети. Гам, скрип сёдел и сбруи, удары копыт по камням, чьи-то речи и слёзы – всё смешалось в тех звуках, что невидимым эхом метались в стенах древней тверди дейвонских владетелей.

Скригга Скъервиров сам вышел вниз из покоев во двор, и опёршись ладонями на шишковатое навершие посоха встал подле Храфнварра, что возглавил загон, уходящий на север дейвонских владений.

– Всеотец тебе в помощь, Прямой – как и нашему делу. Храни тропы твои воля Гудсти туда и обратно.

– Верно, почтенный – в змеиное логово лезешь… – вздохнул оставляемый Храфнварром в укрепи третий помощник, южанин из Бирксведде Имель Змеиная Кожа.

– Вот ты бы и ехал – с роднёй столковаться сумеешь! – усмехнулся второй из помощников Гальдур Поганка, что был сам из срединных земель с Чёрной Кручи.

– А иди ты… на север… – скривился южанин.

Оба тут же умолкли, с почтением глядя на старого Сигвара, что прервал речь с Прямым и внимал их словам с еле-еле заметной усмешкой, щуря свой столь пугавший иных правый глаз.

– Агиль будет нужнее на севере, Имель. Ты в стерквегге за вершнего, пока мы не вернёмся, – промолвил Прямой.

– Понял, почтенный – исполню. Людей буду в порядке держать, не размякнут без дела.

Сигвар вновь обернулся к Прямому.

– Времена таковы, что пожар нужно в разных местах заливать. Но я надеюсь, что внемлют тебе северяне.

– Должен справиться, скригга. Не тревожься – решим дело миром. Им теперь тоже есть о чём с нами по чести самим говорить.

– Верно – дело нам общее. И ещё…

Пальцы Сигвара скрылись в разрезе верховницы, извлекая завёрнутый в скрутку шнурованный свиток без всяких печатей.

– В Еловой Топи у Твёрдого Камня отыщет тебя человек из уделов диделисов, купец по прозванию Áкмо – или брат его Гудрис. Передай им письмо – а они довезут его дальше на север до тех, кому нужно.

– Передам. Греними́ри как раз по пути мне до Белой – а уж там твои Камень и Умный до Волчьей Горы его сами доставят – ведь так?

– Догадлив ты, родич. Без тебя как без правой руки буду тут я до самой зимы…

– Вернусь к празднеству, скригга – не раньше. Дорога долга.

– И опасна. Видя стяг наш там каждый за копья хватается сразу. Береги себя, родич.

Храфнварр молча кивнул.

В кругу Агиль Подкова взяв древко копья разминался с товарищем в сшибке, пока время ещё не пришло сесть верхом на коней и отправиться в путь. Тут же плотно столпились и прочие люди Прямого, кто теперь оставался в стерквегге под началом Ормлéдри – и кого Хе́стъярн вновь обучал тому делу, коим сам в совершенстве владел.

Средь толпы Агиль вдруг увидал ещё юного Бродди, кто с закрытой тряпицей корзиной стоял меж другой ребятни и взирал на бои.

– А ты что – приглашения ждёшь – а, малой? Или имя папаши тебе словно щит уже стало? – вызывающе хмыкнул Подкова, призывно махнув левой дланью, – знаю, в деле уже ты горазд. Так давай перед всеми себя покажи! Или матери ты лишь по имени будешь защитник?

Бродди взволнованно обернулся к отцу, что стоял в отдалении подле их скригги, о чём-то толкуя – и Прямой, видя это согласно кивнул, одобряя решение сына.

Агиль взял у товарища пику поменьше и швырнул его мальчику в руки. Тот хоть сам и держал в правой ручку корзины, неожиданно ловко сумел ухватить древко в левую.

– Ты на дождь не смотри – в настоящем бою не такого умёта выходит хлебнуть. Ну, что стал? Нападай!

Грохот древок вновь взвился невидимым эхом средь стен Верхней укрепи, когда Агиль сперва защищаясь держал оборону, а потом сам насел на мальчишку, тесня его к краю хриннáуг. И Прямой, говоря о делах, краем глаза взирал на ребёнка.

– Славный сын твой… – улыбка коснулась губ старого Сигвара, когда тот так же пристально глянул на бой – пока мальчик держал все атаки Подковы.

– Твои тоже не хуже, почтенный.

– Ульф пера тяжелее оружия в жизни ещё не держал – уж таков он… А про старшего я при тебе промолчу лучше, Храфнварр. Не волнуйся в пути – присмотрю я за ним тут…

– Не волнуюсь, почтенный. Жди хороших вестей – постараюсь всё сделать для нашего дома на севере.

Он обернулся к второму помощнику.

– Гальдур – кони готовы?

– Давно все под седлом уж, почтенный. Жратва собрана и оружие взято. Ждём тебя, как велишь выходить.

– Песню добрую надо в дорогу! – добавил Змеиная Кожа, – затяни что забористей, Гальдур!

– «Сто путей» в самый раз… – почесал бороду тот, – или «Ветер попутный»?

– Лучше «Битва у Белой»!

– Ну её! Больно жалостлива…

– Вот сказал ты ещё! Песнь геройская, даром что по́мерли все! «Моя помирающая невеста» – вот где песня уж жалобная… Аж слезу вышибает, когда сам затяну во хмелю.

Поганка скривился, как будто хватил полной горстью себе на язык кислых ягод с болота.

– Я тебе расскажу… Ведь папаша мой сам был на службе в Помежьях у Ёрваров – и знавал того шейна из рыжих, кто ту песню тогда сочинил. Так с тех пор мне она ну напро́чь не заходит, как я знаю о чём всё на деле.

– И чего же? – внезапно спросил у них Сигвар, всё так же застыв подле Гераде и обопёршись лицом на ладони, что лежали на шишке точёного посоха, – песню ту я слыхал, как сказитель невесту свою после хвори в тоске и слезах схоронил…

– Вот скажу я, почтенный – что про хворь приплёл кто-то потом, это точно!

– Так известно: не приврёшь – не похвалят! – поддакнул Змеиная Кожа.

– Это точно! А что про бабу… Хоть невеста у шейна того и взаправду была – только такая, что подобных и сам одедраугр боится. Я жены такой недругу даже не стану желать…

– Уродина что ли? – спросил Имель.

– Да вот ещё скажешь! Красотка была – только нравом дурна и криклива. Как из ихнего Эйле бабища – с виду хоть и мила, но всю кровь мужику изопьёт! И вот в праздник один поругалась с ним крепко на месте пустом, а потом уж с подругой совсем не по-бабьи напились, дурёхи, как свиньи – и забыли про печь и огонь. Приключился пожар в их дому стало быть…

Сигвар, Храфнварр и Имель безмолвно внимали рассказу Додхе́тте.

– Та подруга её подчистую сгорела, а эта… Из огня смогла выскочить глупая – только жить ей недолго пришлось от того, как она обгорела. Помирала уродиной страшной, вся в струпьях, без глаз… так в ужасных мученьях кончалась седмину.

Имель не удержавшись надрывно сопну́л, утирая слезу.

– Ну а шейн тот потом сочинил это вот… чтоб слезу дуракам вышибать вместе с ихней монетой. Кто подаст, коль всю правду сказать, а ту песню назвать «Моя баба по пьяни издохшая»? А «Моя помирающая невеста» – тут и ты ведь, почтенный, подашь серебром от души… – обернулся он к Сигвару.

– Вот уж верно – Поганка ты есть… – покривился с досадой Змеиная Кожа, – таковое сказанье испортил… Тьху ты, Хвёгг всё пожри!

– В жизни часто такое… что помнить иные желают не то, что на деле случилось, – молвил Клонсэ, нахмурясь, – про наш дом тоже многие вторят, что мы лишь торгаши, и весь род возвели к тем двум братьям – будто мы их начало, и прежде не жили. Будто не было нас среди тех, кто пришёл подле Дейна, кто был тоже кровь севера. Кто был тоже вождём, предводителем храбрых, кто был Скъервир Смерть Недругов…

– Память людская всегда неверна… – согласился со скриггой Прямой – и мельком обернулся к толпе вокруг ратного круга, где тянулась та сшибка, и мальчик доселе стоял, не утратив копья – пусть и Агиль давал слабину́ сыну вершнего, нападая вполсилы.

– Храни наши дела Всеотец! – напутствовал Храфнварра Сигвар, прощаясь.

– Ещё увидимся вскоре, достойный. Жди к зиме.

– Давай, что ли, Поганка – «Путь домой»! – вспомнил вдруг добрую песню Ормле́дри.

– Во! Она в самый раз! – одобрительно тюкнул приятеля в бок кулаком усмехнувшийся Гальдур, – чтобы легче назад нам плелись все дороги. Мужики – «Путь домой»!

Кто-то стройно запел, и за ним те слова подхватил весь загон. Над стерквеггом под цокот копыт выходившего к северу воинства полетел точно птица протяжный запев.

– Ну довольно, малой! Чтоб к приезду отца от подсечек свой шаг не сбивал – вразумил, что Подкова велит? – Агиль резко застыл, опустив к земле пику, – дай тебя обниму на прощанье, волчонка! Ишь, растёшь что трава – скоро меч держать будешь как должно!

Бродди, тяжко дышавший от долгой их сшибки, не мог говорить – и лишь радостно обнял Подкову, уткнувшись лицом тому в грудь.

– Всё – беги по делам в городище! Да корзину свою не забудь!

Мальчик вернул древко пики хозяину, и схватив за плетёную ручку корзину со свёртками вышивок матери бросился прямо к отцу, кто уже держал дланью коня за поводья.

– Славный сын у Прямого! – с усмешкою молвил один из воителей, выжидавших приказа к отъезду.

– Ага – будет парень толковый, как вырастет! – согласно кивнул тому Агиль.

– Твой не хуже сам будет! – Подкове на шее повисла тяжёлая нынче довольная Гедда, целуя его на прощание и не удержавшись от слёз, норовя отстранить так мешавший теперь ей огромный живот под одеждами.

– От такой вот красотки уж точно не хуже! – Агиль хозяйски ей хлопнул по заду, забыв про взиравших на то окружающих, – ну-ка в дом, и меня дожидайся! Возвращусь – коль успеешь родить, я же так по тебе заскучаю, что другого заделаю живо!

Храфнварр обнял подбежавшего Бродди, повелев быть весь срок за мужчину в дому, и уже взял коня за узду, когда взор его краем заметил у стен коновязи знакомую женскую стать. Рука вновь разжала поводья, и Гераде зашагал к провожавший его в долгий путь к северянам жене.

Она так и стояла у стен, оперевшись спиною о столб, и на руках спали обе близняшки, спеленатые в тёплую ткань одеял.

Храфнварр доселе порой задавался вопросом, как сумело оттаять от холода лет одиночества с горем сердце дочери Каменной Тени; как она вдруг отдала ему свою руку и жизнь? Почему же избрала его – а не тех, кто моложе, красивей с лица и уж точно знатнее в Хатхалле – как вот тот же… но так оно есть. И та мысль покидала его, видя как с каждым месяцем взор у жены становился теплее – сколько счастья сын Торда мог зрить в глазах Гвенхивер.

– Возвращайся… – сказала она одно слово, неотрывно взирая Прямому в глаза.

– Я вернусь.

Загон выезжал из ворот Верхней укрепи. Грохотало железо подков о мощёные камнем проезды. Рвал порывами прямо в лицо стылый северный ветер с крупицами первого снега.

Между голых ветвей, меж темнеющих влагою веж, меж домов и чертогов летели как ветер слова древней песни о возвращении усталого воина в свой родной дом – через все тяготы и невзгоды долгого нескончаемого пути…

В обиталище Трёх поутру было тихо. Не сновали меж древних, столетия уж негасимых огней ноги служек с дровами, не бренчали о доски копыта животных для жертв жизнедавцам, и не слышались чьи-то мольбы из пришедших под своды святилища. Лишь по крыше стучали опавшие с веток дубов переспелые жёлуди, с тихим шорохом быстро катясь по чешуйкам замшелых рядов черепицы. Мерцание света жаровни ложилось на лики богов в камне древних столпов, что кольцом изнутри окружали старинную ноддфу. Горький дым от сгоравшего в жаре угольев когтёвника маревом плотно заполнил чертог, притворяя ворота в иное.

Прорицающий волю вершителей главный дэирвиддэ молча вернул на колени толстый черен точёного посоха, что служил опиралищем многим почтеннейшим зрящим ещё до него – изрезьблённый из ветви старейшего древа в святилище некогда в час ещё прежде правления Бейлхэ. Зябко кутаясь в тёплую шерсть одеяния он возвратил на столешницу чашу с густеющей кровью, чьи темневшие алые струйки на стенках сосуда несли свой ответ вопрошавшей его.