…Но Буря Придёт

– Воск в ходагейрде в цене, если что. Могу взять на продажу весною запасы, раз нужно.

– Сговорились! Но лучше б к зиме, если снова отправишься. К долгой но́чи и свечи охотней идут по рукам для домов и чертогов.

Хедин налил себе новую кружку, смакуя напиток – долго-долго глотками вкушая волнительный хмель его прежнего дома. Затем пристально глянул на Хеннира.

– Как на торжище летом там был, повстречался мне некий южанин.

– Южанин?

– С лица как из средних земель, из дейвонов – но меня не обманешь, сам с юга рождением.

– Может Аснар, мой зять? Или брат его Фроди?

– Не они. Был на службе у дома владетеля, но не из данников.

– Точно уж не они… – фыркнул Скегге.

– Он как сам услыхал, что бываю я тут, в Хейрнабюгдэ – стал расспрашивать кое о ком из твоих…

– Как хоть звался он? Сам был откуда?

– Имя я не упомнил, прости… а вот знак его дома – три птицы над кручей – накре́пко засел в голове.

Хеннир вдруг злобно сплюнул на пол, схаркану́в от души.

– Волчий умёт! И сказал ты чего про неё?

– Правду лишь. Что погибла.

– Ну и правильно. Ветер в спину́ ему, вы́блюдку…

Скегге умолк, и отлил из недо́питой кружки на пол пару капель вина жизнедавцам.

– Значит, нету известий иных про неё с того лета? – спросил Челновод.

– Если бы были… Я на руны загадывал даже, расспрашивал всё жизнедавцев.

– И чего предрекли?

Хеннир долго молчал, хмуря брови.

– А пойми… Мне твердили их знаки, что нога её в Халльсверд врата ещё не заступила. Но и тут на земле средь живых её нет…

– Ну вот видишь – быть может жива?

– Иной раз от неведения больше страданий… – Скегге угрюмо вздохнул, наполняя вином свою кружку, – и смерть часом бывает получше за то, что живым выпадает. Ты-то знаешь получше иных, Ма-де-мо́р – как порою бывает…

Хедин Скутлкъёре остался безмолвным. И лишь кратко кивнул, соглашаясь со сказанным.

Стужа ночи́ и сырой ветер с севера за воротами Кнамх-ард-не́адд заставили разгорячённого Áррэйнэ встрепенуться, и он поплотнее закутался в плащ. Оглянувшись вокруг, Лев увидел во тьме валуновые стены поднимавшегося ввысь по склону горы кáдарнле. Там дальше иных прочих веж возвышалась бурра, возведённая в те времена, когда ардкáтрах ещё был невелик, и дворец áрвеннидов лишь закладывался среди тверди подле священной дубравы на склонах Лесистой. Теперь в её клетях хранили различную утварь с припасами – и где-то в одном из покоев под крышей его дожидалась там долгие месяцы та, чья рука год назад сама стискивала черен ожёгшего пальцы Льва Арвейрнов лезвия…

В памяти Áррэйнэ вспыхнули снова виде́ния из того же злосчастного вечера, когда он, возвратившись едва лишь из долгой выправы по вражьим уделам в преддверии воинского совета зашёл вместе с Тийре в те клятые девичьи, где среди женских улыбок возникла вдруг чья-то рука с этим самым ножом, что теперь холодил его пальцы. Он вспомнил тот тёмный кровавый туман, что окутал его, когда лезвие впилось в гортань. Пытаясь вскочить со скамьи, он пытался закрыться от новых и новых укусов ножа, что вонзался в него раз за разом – и с каждою раной слабел и терял свои силы. В голове стоял шумом крик Тийре, бежавшего в помощь к нему, и истошные женские визги вокруг. Áррэйнэ помнил мелькавшие перед глазами девичьи руки – левую, обхватившую шею ему сгибом локтя под горло, и правую – взлетавшую ввысь с остриём в её пальцах. И эти ладони, и пронзавший ему тело нож были красными от его крови, какой он захлёбывался, не в силах дышать, чьи брызги залили ему и лицо, и глаза.

Но как Áррэйнэ тщетно ни силился вспомнить хоть мельком, как выглядела дейвóнка, что сидела в тот вечер у створок окна, когда войдя вслед за áрвеннидом в девичьи он оглядывал всех их встречавших служанок – лица её в словно покромсанных на обрывки оставшихся в памяти воспоминаниях у него не осталось.

Не спеша он подошёл к сложенной из валунов стене бурры. Невысокие двери, что вели внутрь, были затворены изнутри на засов, и Áррэйнэ постучал кулаком в их окованные железом дубовые створки.

– Кто идёт? Назовись! – раздался из бурры знакомый ему мужской голос, – кого там среди ночи привёл ещё змей?

– Вепрева голова! – отозвался в ответ ему Áррэйнэ, промолвив отпорное слово для стражи на нынешний день – и добавил, – и не змей меня с делом прислал, а наш áрвеннид!

Изнутри донёсся скрежет отпираемого засова, и узкая дверь медленно распахнулась. На пороге стоял вооружённый мечник в тёплой стёганке с наголовником. Кутаясь в овчину-накидку и держа в левой руке светильник он внимательно осмотрел появившегося в проёме ворот незнакомца в плаще с надвинутым на глаза наголовником. Жало клинка в его правой ладони стремительно взвилось к груди чужака, угрожающе дав знак застыть где стоял тот.

– Ты кто будешь?

Вместо ответа Áррэйнэ левой рукой откинул назад наголовник, подмигнув узнавшему его и оторопевшему от увиденного давнему другу.

– Лев… – поражённый увиденным Киан торопливо опустил меч, прислонив его к проёму дверей, и освободившейся рукой крепко обнял товарища.

– Ты жив! Живой!

– Да, ещё не у змея во тьме пока что. Тийре мне рассказал кой о ком, кого ты стережёшь тут давно для меня…

– Так, Лев – здесь эта девка! У-ух, как же я целый год хотел сам зарубить за тебя её! Да Тийре с меня за то шкуру живьём спустит – я-то его слово знаю. Так вот для чего он живой её тут так надолго оставил!

– Да – чтобы меня дожидалась. Так где она тут?

– Наверху, под самой крышей. Пойдём, покажу.

– Что ты с ней сделаешь, Аррэйнэ? – спросил Киан товарища, когда вдвоём они зашагали по узким ступеням крутых низких лестниц.

– Ещё сам не решил. Ночь длинна – успею придумать, как свою кровь с неё платою взять…

По истёртым за века ступеням они медленно поднимались с к самой вершине бурры. Киан нёс горящий глиняный светильник, освещая трепещущим пламенем путь.

– Тут, – стражник осветил узкую дверь с закрытым оконцем, от края до края затворённую на тяжёлый засов. Они очутились на самом верху бурры, откуда ступени шли уже на крышу к стрельницам под черепичной стрехой. Áррэйнэ остановился, точно раздумывая что-то, затем повернулся к товарищу.

– Спит? – Лев кивнул головою в бок двери.

– Глянуть надо. Ночами она чаще бодрствует, у окна сидя. Тийре не велел с нею в речи пускаться и даже заходить лишний раз – только передавать всё что нужно, да смотреть, чтобы на себя вдруг там руки не наложила. А как тут углядишь в одиночку? Ладно нету там острого да железного ничего – а как уследить, чтобы одеждой или волосами не удавилась, если решится? Остричь как овцу и вместо одежды соломой засыпать?

– Так áрвенниду и сказал? – подмигнул приятелю Áррэйнэ, вытащив из разреза верховни́цы нож и спрятав череном в рукаве, удерживая за край лезвия пальцами.

– Скажешь сам – ты же ему с детства первый товарищ… – хмыкнул Киан насмешливо, – да не решится она, зуб даю. У неё там светильня имеется – на две восьмины хватает огня, лишь недавно принёс. Боялся я поначалу, что подпалит себя вместе с буррой – да не всякая даже в неволе такую смерть выберет, чтобы чадом в дыму угореть, духу не хватит… Хотела – давно бы сожгла всё дотла тут. Всё же не Аврен она… – насмешливо хмыкнув помянул он имя из одного известного в Эйрэ предания.

– Не Аврен, значит? Ну ладно… Ступай назад, Киан.

– Постоять тут тебе в помощь, если вдруг что? Смотри – в этой долговязой сил за двоих. С такой дыркой в ноге снова встать и ходить научилась без помощи эта зараза…

– Справлюсь. Дважды железом меня не возьмёт эта баба. Если понадобишься – крикну.

– Хорошо, Áррэйнэ. Но будь осторожен – та ещё рысь эта девка. Я ворота стеречь буду.

Киан развернулся и стал спускаться по крутым ступеням, унося светильник с собой. Áррэйнэ проводил его взглядом и повернулся к затворённой наглухо двери. Рука вновь надвинула на лоб до самых глаз наголовник плаща. Осторожно, стараясь не шуметь он снял с крючьев засов и взялся за дверное кольцо.

Без скрипа распахнулась узкая дверь на просаленных петлях, пропустив его внутрь небольшой круглой комнаты под низкими сводами крыши. Где-то в стенах теплились жаром встроенных в толщу муров дымоходы печей для согрева клетей бурры в зиму, но тепла наверху было мало. В комнатушке мерцал слабый свет из стоявшей на полу у стены маленькой масляной лампы, едва трепыхаясь крохотным огоньком точно гаснущая жизнь – освещая лишь малую часть темницы и отбрасывая сполохи по низкому потолку. И рядом с этим догоравшим огнём, обхватив колени руками и накинув на плечи поношенную овчину, спиной к дверям неподвижно сидела на наваленных на пол охапках соломы женская стать в простом холщовом платье поверх долгой нательной рубахи – босая и простоволосая.

Áррэйнэ осторожно сделал два шага вперёд, шагая неслышно как хищный зверь тихо крадётся к добыче, и так же бесшумно затворил за собой створу двери. Из рукава прямо в пальцы привычно скользнул нож, удобно ложась своим череном в ложе ладони, железным клыком устремляясь на пленницу. Та не оборачивалась, словно не слыша крадущейся поступи позади. Дейвóнка и вправду сидела напротив окна, неподвижно застыв на укрывшей холодный дощатый пол старой соломе как изваяние, и устремив взор сквозь прутья оконца в ночную чернь неба, она негромко пела.

При звуках её голоса Лев внезапно застыл. Нож в левой ладони по-прежнему холодил пальцы, но сама державшая смертоносное жало рука сцепенела.

Не девичий голос, а сама эта песня отчего-то заставила его замереть, когда ноги застыли на месте как вросшие в пол. В голове Áррэйнэ зашумело, будто ветер сгонял с неба ту пелену облаков – так в его памяти вдруг словно вышедшим из-за черни беспамятства солнцем озарилось его далёкое и забытое минувшее. С самой Ночи Смерти не было у него столь ярких видений из позабытого детства, какое явилось сейчас. Весь огонь им сожжённых в то лето твердынь неприятеля не смог бы сильнее теперь осветить его прежнюю жизнь, так как сделал сейчас этот тихий, взволнованный девичий голос – как смогла эта песня…

Áррэйнэ вдруг стремительно бросился к неподвижной стати напротив оконца, обхватив её правой рукою за голову – как и она его так же когда-то – и с размаху привычным движением быстро и глубоко резанул той по горлу железом от уха до уха, слыша хруст рассечённой гортани, ощутив струю крови на пальцах – горячую, липкую…

…и очнулся от страшного шинью – поняв, что то были лишь страх и желание мести, их злобное наваждение, мрачный морок предвиденья из бездны Эйле, гложущая сердце его жажда свершить с ней суд по причитавшемуся праву воздать кровь за кровь не раздумывая. Лишь помысел, ещё не ставший действием… пока ещё не ставший… пока…

А дейвóнка так и сидела не шелохнувшись – словно не чувствуя, как близка от неё была Шщарова пасть в этот миг – и вся будто ушла с головой в себя, не слыша того, что в тот миг происходило у той за спиной.

Под звуки её песни Áррэйнэ словно сквозь мглу увидал лицо матери – молодой женщины с долгими в золотой рыжине косами, державшей его – ещё малого ребёнка – на своих тёплых руках… и ладонь её будто взаправду касалась его головы, нежно гладя – как будто то было сейчас. Он смотрел то на свою мать – прекраснее которой, казалось, Лев А́рвейрнов не встречал среди женщин доселе – то на вид, расстилавшийся за окном древнего северного чертога. Женщина ласково трепыхала пальцами детские вихры непослушных светлых волос и шептала на ухо ему его имя – но Áррэйнэ словно не слышал того. Память опять исчезала во мгле, и помимо воли уносилась куда-то в неведомое, не давая услышать его – его имя – лишь наитием неким давая почувствовать, что он знает его, всегда знал.

Он вновь увидал себя малым ребёнком, сидящим на коленях у матери под огромным раскидистым дубом в лесу. Она баюкала его, усталого от игр и беготни босиком по ковру мягких трав на поляне, и пела негромко – пела таким же вот тихим и нежным взволнованным голосом эту же песню, древнее дейвóнское сказание о возвращении усталого воителя к себе в родные края через все невзгоды и тяготы далёкого нескончаемого пути.

Краевид той родной ему прежде земли, что вставал перед взором из бездны ушедшего времени, был словно бы смутно знаком сыну Ллура и Коммоха. Суровые, тёмные хвойные чернолесья – как в северных землях Помежий или на самом востоке Дейвóналáрды, где много лет прежде его разыскали в лесу люди Килэйд. Пологая каменная спина лежащей подобно медведю огромной отлогой горы среди кряжей, издали отливавшая бурым или багровым оттенком своих тёмных склонов – на которую он словно сквозь сновидение зрил тем взглядом из детства, видя это своими глазами.

То было там, где стоял его дом, где сам Лев появился на свет – появился не Áррэйнэ, а… а кем – своего изначального имени он так и не мог снова вспомнить…

Глубоко выдохнув он тихо шагнул назад к двери и сел на уступ у притвора. Нож вновь исчез в рукаве верховни́цы, и а́рвейрн застыл неподвижно, не отрывая настороженного взора от укрытой овчиной, вздрагивавшей от холода или волнения женской спины – ловя каждый звук её голоса, каждое слово сказания. Так прошло немало времени, прежде чем пленница подошла к концу песни. А он всё сидел без движения, и молчал точно оцепеневший.

Песня закончилась, и дейвóнка устало осунулась, молча глядя в оконце за прутьями. Она тяжело вздохнула, затем сгребла ворох соломы, скручивая тот в плотный ком. Пленница неторопливо поднялась, намереваясь закрыть хлипкий ставень и заткнуть проём от задувавшего снаружи холодного ветра, и случайно повернулась к нему лицом.

Когда в ту осеннюю ночь среди залитых кровью мерх-а-сьóмрах последний удар жалом пики в висок лишил девушку чувств, Майри провалилась в непроглядную бездну беспамятства. Очнулась она нескоро – и всё дальше происходившее с ней и сейчас вспоминала как будто в тумане. Там была пропахшая травами и снадобьями комнатушка под низкими сводами, где она неподвижно лежала на сеннике, вся перевязанная набрякшими алым повязками, обессилевшая от потерянной крови, не способная даже пошевелить языком, не то что онемевшими членами. Полученные раны отзывались во всём теле невероятной болью. Разбитое лицо с переломанной челюстью плотно стягивала крест-накрест тканая перевязь.

Так она провела не одну там седмину, потеряв всякий счёт пролетавшему времени. Хмурый – сурово, но без злобы смотревший на неё немолодой мужчина осматривал, промывал тёплыми взварами и перевязывал её воспалившиеся раны, через силу поил сопротивлявшуюся этому дейвóнку какими-то снадобьями и снова оставлял взаперти.

Себе Майри желала лишь смерти – чувствуя, что не для долгой жизни была излечиваема от ран дочерь Конута, своею рукою убившая Льва Арвейрнов и покусившаяся на áрвеннида – но для одних только мук на расправу. Но даже свить петлю из собственных волос в теле не было сил, не то чтобы вызволиться из прочных как путы перевязей поверх ран. Умелая забота её безвестного исцелителя с каждым днём отгоняла всё дальше от Майри неминуемую ей поначалу холодную тропу во тьме Ормхал, когда терзающий девушку жар стал спадать, а раны затягиваться, и тело помимо воли опять ощутило ту прежнюю силу. А когда она стала почти поправляться, пытаясь встать на ноги, то однажды очнулась уже без повязок – и не в лечебне, а в этом каменном мешке за прочными створами низкой двери на засове, где единственным к свету глазком было лишь небольшое оконце в стене, перекрытое парою прутьев.

С тех пор вот уже год, как дочь Конута не покидала этого сковавшего её свободу угла.

Двери в её душное сумрачное узилище открывались нечасто – и как правило в тот ночной час, когда она уже крепко спала. Тогда появлялся так и оставшийся неведомым стражник, кто ставил у входа корзину с едой и питьём, и вечерами ей оставлял разожжёную лампу-маслёнку. Видимо тот, кто велел держать пленницу взаперти, уморить голодом ту не желал, потому как той пищи хватало, хоть и небогатой – хлеб, сыр, сколько-то лука с капустой и репой, иногда даже мясо. Раз в месяц в корзине оказывалась новая одежда – нательная рубаха и простое домашнее платье. Даже деревянные миску и кружку, и костяной гребень нежданно принёс ей безликий охранник – словно кто-то в насмешку над девушкой не желал, чтобы пленница превратилась в этих холодных мертвящих стенах в завшивевшую мышь.

В железо цепей её также не заковали, оставив для Майри возможность ходить сколько было угодно. Всё равно дальше нескольких этих шагов от стены к затворённой двери ей тут некуда было идти – как некуда было лететь очутившейся в клетке когда-то свободной окрыленной птице.

Непростыми были эти шаги.

Сперва дейвóнке пришлось заново учиться ходить, когда она была совсем слаба после стольких полученных ран. Пробитая пикой нога заживала с трудом, причиняя долгую и неусыпную боль. Держась за шершавые выступы камня дочь Конута с силой вставала, и кусая от боли губы двигалась вдоль стены, не отваживаясь пересечь узкую комнатушку без поддержки рукою о твердь.

Немало так пройдено было со стиснутыми зубами коротких сначала шагов, прежде чем боль окончательно прошла. Дальше уже девушка без опоры, ступня за ступнёй смогла одна добраться до окованных дверей, которые держали её взаперти, с горечью уткнувшись в их толстое потемневшее дерево между полос толстой ржавой обивки. Не один день минул, прежде чем она смогла снова ходить как и прежде, не чувствуя больше своей хромоты и неуверенной слабости. Некой непостижимой ей волей Горящий уберёг девушку от уродства лицом и колченогой увечности, когда она со страхом взирала в застывшую воду средь чашки как в зеркало, боясь там узрить в первый раз свои щёку и нос, осторожно касаясь их пальцами, щупая все уцелевшие зубы во рту. Затянувшуюся страшную рану на левом виске прикрыла отросшая прядь, а одежды укрыли все те красноватые полосы шрамов на теле. Но вопрошая себя о том, для чего сам Бренна́нди пощадил её жизнь, если ничего кроме мук в руках смертоубийцы для дочери Конута уже не грядёт – Майри понимала, что таков был его неведомый жребий, чтобы она осталась живой после стольких полученных ран, томясь неизвестностью перед собственным роком.

Порою к дейвóнке приходило отчаяние, что это и есть самая страшная и безжалостная пытка – что девушке суждено провести весь оставшийся век в этих мрачных холодных стенах древней бурры, заточённой тут в полном безмолвии и одиночестве до седых точно пепел волос и беззубого рта, где нет даже второй обречённой к неволе души, с кем можно бы было перекинуться словом, хоть бы краешком взгляда. Не сдерживая больше слёз она молила богов, чтобы те лучше дали бы девушке гибель в петле на ветвях исполинского дуба Ард-Брена на круче Холма Речей, как казнённым там некогда Скъервирам или изменникам средь кийнов Эйрэ, или на толстой колоде под секирой тянущего её за волосы на место расправы смертоубийцы. Посреди бранящей и проклинающей её людской толпы на торжище ардкáтраха, но всё же среди людей, где даже среди моря её ненавидящих взоров найдётся хотя бы одна пара глаз, где в последний миг да промелькнёт искра жалости – лишь бы не это мертвящее одиночество в полной безвестности, точно уже погребённой тут заживо в тёмной могиле.

За всё это время ни единая живая душа не появилась в узилище. Лишь похищавшие пищу в корзине нахальные серые крысы и залетавшие случаем в бурру сквозь прутья окошка за хлебными крошками птицы могли потревожить её одиночество. Но она не сдавалась той пытке средь камня, и с жадностью всматривалась в узкое оконце, с трудом дотягиваясь до него на руках.

Там, за вмурованным в камень железом решётки с высоты горы Крáиннэ открывался прекраснейший вид на укрытые лесом нагорья вокруг перевала Воротного кряжа. И хотя этот край не похож был на те ей родные места, где дочь Конута выросла и прожила много лет, но сама её красота – близкая, и тем не менее недостижимая ничем кроме взора – манила к себе, когда сюда в толщу каменного мешка доносился шум ветра и бурление вод на камнях горных рек, грай токующих птиц и раскаты трескучего грома в ненастье, звуки ночных волчьих песен их стай в окружавших ардкатрах лесах и гам горожан на заполненных в день шумных торжищах.

Лишь песни остались ей в память, раз с самою собой речь едва не лишала рассудка. Стражник являлся лишь только тогда, когда Майри спала – чтобы снова забрать опустевшую за день корзину для пищи и кинуть взамен уже полную, принести несколько связок соломы подстилки и вынести отхожее ведро. Он не желал говорить с ней, как ни пыталась Майри вызвать того на разговор – ни просьбами, ни дерзкими угрозами и хулой на его голову. Лишь однажды, когда она спросила, что ждёт её, тот бросил из-за стены на западном а́рвейрнском наречии короткое, безразличное:

– Порешат скоро.

И замолк, уходя по ступеням в низ бурры.

Ночами она не спала, бодрствуя и глядя в оконце, слушая песнь ночных птиц или дальние трели сверчков и лягушек, тихо напевала себе все те песни, что были известны ей с детства – когда Майри на крыльях словес уносилась сквозь непреодолимое для тела, но не сдерживавшее вольное сердце железо в оконце, и летела под загоравшимися в выси точно искры углей на полотнище неба холодными звёздами к родному уделу, где была рождена.

И в эту холодную мрачную ночь она снова уселась напротив маленького просвета в стене, и забывшись обо всём затянула долгое, рвущее душу сказание древних веков – песнь о возвращении усталого воина в край праотцов – путь домой через все выпадавшие тяготы и невзгоды долгого как бесконечная чёрная ночь накануне зимы одинокого странствия…