…Но Буря Придёт
Лишь как умерли после отец мой и скригга наш прежний Аскульф, а в Помежных Раздорах сгорели в огне тех сражений дядья и в избытке всех родичей, и я принял старейшего звание в орне, то умолкли их всех языки ядовитые – и в святилище ввёл я её по чести́. Такова вот история наша, владетель – и иной не желаю судьбы как быть с Эрною рядом…
– Так серебра хоть в том кошеле сколько лежало, почтенный? – спросил улыбнувшийся арвеннид.
– А пёс знает его! – махнул рукой Свейн с безразличием, – не считал. В первый же день потеряли кошель тот в лесу, как любились мы с ней безоглядно, владетель…
Выла вьюга над полем за окнами тверди, заметая пожухлые травы холодным покровом снегов. Тьма но́чи ложилась на землю средь стужи и мглы, истирая последние блики багровых как кровь лучей севшего солнца.
Взгляд скригги Фрекиров вновь стал угрюмым. Глаза его долго следили за тем, как кромешная чернь сокрывала просторы полей и лесов вокруг Ульфхулургейрда.
– Века здесь менялись для нас всех владетелей звания, стяги, присяги – порой не шагнув от родного порога. Выбор был невелик для одних и других, когда с каждого края схлестнулись могучие силы, что звали к себе, столкновеясь железом, нам дав лишь одно – уйти прочь иль остаться, пытаясь сменившись остаться собой. Присягают давно здесь не кровью от предков и верой, а собственной волей – ища покровителя. Здесь у всех за века в жилах две слились крови, владетель. Чья она – есть ли толк то пытать, устремляясь к кореньям? И как хочешь себя зови, как хочешь кличь… всё одно без этой земли родной имена все твои как и сам ты ничто… Мы, рождённые на меже, что без ножа нам сердца́ точно надвое режет – но встав прямо на ней мы не видим её, той черты, отделившей народы. Такова тут судьба, тот наш рок…
Выла вьюга над полем за окнами тверди, пугая холодною песнью сердца. Тьма плыла над землёй среди стужи и мглы – и не зрилось в том мраке ни самой малейшей искринки, ни света, ни сполоха… лишь чернота бездны но́чи зимы.
Холод стужи, принесшей сюда первый снег, что разлёгся по здешним полям и холмам две седмины назад, точно хитрая кошка незримо искал хоть малейшую щель между брусьев и досок, дабы тихо проникнуть за двери в натопленный сруб. Старик, что толок в ступке травы с кореньями, говоря с давним другом и вершним их тверди на миг оторвался от дела, оставив натёртую пальцами ярко блестящую ручку песта, и повернулся к оконцу, откуда послышался шум.
Малая птаха уселась на крае бревна, проточившись сквозь узкую щёлку едва приоткрытого волока ставня. Желтогрудая с чёрной полоской сквозь грудку и белыми пятнами щёк на головке синица запрыгала там, зорко вращая глазами и стукая клювом о доски.
– Глянь-ка, Хуг… Будут добрые вести.
Собеседник, привстав, дотянулся рукою до жбана, и в его кружку опять зажурчала струя из домашнего пива.
– Вот с чего уж? Синица обычная села… жрать просит, погреться.
– Так вижу. Не простая то птица… нездешняя.
– А ещё на глаза сокрушаешься! Ну так может хоть в эту зиму к нам вражины сюда не придут, как в минувшую? Или владетель пришлёт пополнение?
– Может быть… – тот опять взял в ладонь бронзу ручки песта, размозжая сухие коренья.
Хуг отхлебнул глоток пива, смакуя его терпкий хмель. Он хотел ещё что-то сказать, но тут в дверь постучали. Не дождавшись ответа их тяжкая створа открылась наружу, и сюда со двора весь в снегу забежал второй гость – много младше, с копьём дневной стражи в руке и щитом за спиною на долгом ремне через грудь. Он с почтением быстро кивнул допивавшему пиво, и обернулся к хозяину дома.
– Почтенный – гонец от горы!
– От владетеля? Ну наконец-то! – потёр в нетерпении ладони второй, – давай поживее сюда его к нам!
Молодой несогласно мотнул головой.
– Не от владетеля вести, почтенный… и не к тебе.
Рука старика замерла, и тяжёлая бронза песта гулко пала в раскрытый зев ступки. Он повернул голову к вестоносцу тем глазом, что видел получше.
– Видишь, Хуг – говорил же тебе, вести добрые будут… Мой сын?
– От него к тебе… гость один прибыл вот только что, – запнувшись на миг кивнул стражник.
– Так веди его живо сюда! – заторопил молодого глава здешней тверди, а хозяин согласно кивнул, убирая на полку мешочки с травой и корнями и ступку. Хуг колыхнул рукой жбан, заглянув в его зев.
– Третьим будет как раз, если бегает быстро…
– У-у-у… это вряд ли… – молодой поскрёб за ухом, – чтобы бегать сейчас… Принесу уж скорее с парнями…
– Что он – пьяный явился? Или совсем околел за дорогу?
– Да нет… Тут почтенному может не вести расспрашивать нужно, а из Эйле вытаскивать вестника этого.
– Что с ним? – впился глазами в вошедшего в двери хозяин.
– Стрела… – стражник ткнул себя пальцем в плечо, указуя где было ранение.
– Так тащи сюда гостя! – заторопил его Хуг, наливая себе в кружку пива, – что ты стал, Фидех – ноги примёрзли к порогу?
– Да нет же, почтенный… сейчас, – переминаясь с ноги на ногу стражник хукнул горячим дыханием в зябнущий левый кулак, что сжимал в пальцах древко копья, – да и это… не гость это в общем, а… гостья…
Впереди были ночи и месяцы долгой зимы. Той холодной порой те же несколько мор-лóхрэ Убийцы Ёрлов, щедро пополненные людьми, точно на острии копья последовали впереди воинства кийнов. Быстро и незаметно пройдя замёрзшими речищами бегущей за кручи Сорфъя́ллерне к Закатному морю Хвиттэ́льве и её многочисленных притоков, как яростный вихрь из бездны Р’уáйг Ламн-á-слеáна нежданно обрушились сталью и пламенем на не ожидавшие их удара Вольные Города и иные южные земли Дейвóналáрды, с ужасом встречавшие развивавшиеся боевые стяги белого цвета с тремя устремлёнными к западу чёрными стрелами.
И там, где прошествовали копыта их скакунов, прежде выпавший снег набрякал поверх белого алым, чернея садящимся пеплом угасших безмолвных пожарищ.
ГОД ВТОРОЙ "…СЛОВНО УГЛИ ПОД ПЕПЛОМ" Нить 13
В Винге в канун зимнего празднества Долгой Ночи́ и Рождения Солнца в Верхнем городище собиралось большое воинство из орнов Прибрежий и Островов, пришедшее сюда с запада после завершения сбора урожая и рыбного лова. Скригги больших и множества малых домов тех уделов прибыли со своими людьми в ходагéйрд, дабы на скором военном совете избрать теперь меты выправ и выступить против ставших на зиму войск áрвеннида, сумевших за осень отбросить все силы дейвóнского ёрла прочь от Помежий у прочно занятых ими союзных земель, и вновь глубоко продвинуться в сами уделы Дейвóнала́рды. Сюда прибывали и воители многих других орнов Средних земель и далёкого Юга, кто откликнулся на призыв дома Скъервиров встать под стяги воссевшего за Столом Ёрлов после своего погибшего отца малолетнего владетеля Вигара.
Много лет уже старая Соль из восточных Помежий была первою повитухой в Высоком Чертоге, полвека как принимая на свет всех родившихся здесь – от сына последнего свинаря до наследников ёрла и братьев его, обучая тем знаниям прочих помощниц – в чём издавна славилась лучшей. Но ближе всего к её доброму сердцу лежала судьба этой женщины, некогда силою привезённой в Хатхáлле с востока – чьих двух братьев так и не сумело спасти среди прочих и её искусное умение лекарши и зелейницы. Чьего сына когда-то она первой взяла на руки – в муках и горе рождённого из материнской утробы на свет без отца, без любви и без брака по че́сти – и принудила ту взять ребёнка к груди. Которая всему вопреки оказалась много твёрже иных среди дев, и чью жизнь много лет она зрила, вместе с дружной к ней Сигрит из Эваров став той верной поддержкой в те скорбные годы.
И теперь, когда тень от минувшего вместе с Ножом растворилась из зримого жребия Гвенхивер, тем больше старуха была трижды рада за новую долю своей названной дочери, до сих пор служа ей утешением и советом.
– Зря ты, милая, сердце тревожишь… Да, всё скажешь как муж твой частенько речёт – что боги не больше дадут, чем отнимут – всё так… Уж вся жизнь такова, лгать не буду. Но хоть было дано тебе горя в три меры – и в тебе дана сила троих, всё ты вынести сможешь.
– Что увидела хоть ты, почтенная?
Старая Соль оторвала глаза от багрового круга на дне своей чаши, вдохнув терпкий запах плескавшейся жидкости.
– Разве зрящая я, чтобы видеть грядущее? Ты же тоже ведь в силах порой видеть долю – как дано тебе то от рождения.
– На других прозрить исподволь в силах. Но собственной доли не зрила я прежде…
– Даже зри – перепрясть её разве б смогла? – усмехнулась вдруг горько старуха.
Гвенхивер несогласно мотнула головой.
– Никому то не в силах наверное, почтенная. Да и видно дано было мне по судьбе – чтоб меня научить…
– Так чего же сейчас ты себе травишь сердце? Стал достойнейший подле тебя, каких мало отыщешь. Мужчина, с каким расцвела ты как матерь и женщина. Да – всё вижу… он тоже ведь Скъервир… Не слепая я, зрю в тебе гнев – что рвёт сердце не меньше чем страх.
Старуха взглянула в глаза той.
– И что старую веру ты втайне хранишь – тоже вижу. Научилась ты до́лжно за годы их волей – так теперь дали боги и счастье. Береги его, множь – вот и вся твоя доля.
– Так узрила ты хоть что о том? – повторила она свой вопрос, в волнении стиснув руками ткань платья.
Соль мотнула седой головой в несогласии.
– Зря тревожишься, милая. Есть иные мужи, что подобны копью – все суровы, тверды, кто преграду любую пронзит – в ком есть мощь. Кто в бою лишь твердеет, сколь хватит закала и правки, и без дела гниёт. Из таких будет Храфнварр. Но и лучшая сталь лишь железка – если нет той руки, что держать её в силах.
– И что значит твоё прорицание?
– Разве зрила я прежде, как отринешь ты горе своё? Чем могла – тем тебе помогала, дабы не было горше с злодеем жить годы… – пожала плечами старуха, говоря о понятном лишь женщинам, – порой боги безмолвствуют, где и когда дунет ветер незримый из бездны – что те чёрные тучи сгущает над нами или рвёт их на клочья… Как и зелье, что сладко и горько, что жизнь может дать или убить – всё под солнцем двояко…
Старуха умолкла на миг.
– Лишь мы сами пути свои торим, всякий по собственным силам. Так скажу тебе, милая – зря ты рвёшь себе сердце в тревоге. Зря боишься опасных выправ в чужих землях. Много ближе его ждёт могила – и лишь подле тебя…
Гвенхивер вздрогнула, на миг закрыв ладонями побелевшие губы.
– Что же мне делать, почтенная?
– Жить. И рукой той быть мужу, что поддержит его и не даст преломиться.
Повитуха опять замолчала, болтая в ладонях точёную чашу с жертвенной кровью животных. Нынче, в священное празднество Долгой Ночи и Рождения Солнца много путей зримых оку открылось для зрящих – тех, кто в силах был видеть сквозь мглу.
– Так узрила ты хоть что, почтенная? Сколько раз я смотрела сама – всё лишь в смерть для него ведут двери… – глухо прошептала старухе молодая áрвейрнка, – и не в силах я то перепрясть, как ни тщусь…
Плескалась густая багровая кровь на дне чаши, от края до края стекая по стенкам, незримо неся в себе черты знамений, что будут даны для их ждущих ответами.
– Зрю я сквозь мглу, моя милая… Зрю я то, что быть может и сбудется после – уж как боги дадут, или сами мы све́ршим – но предречь то так твёрдо не в силах. Что быть может не раз ты детей принесёшь для супруга – но то будет ли Храфнварр, или уже кто иной из достойных… и приму ли их я из утробы на руки – не скажу тебе точно. Нет ответов на то…
Соль воззрила в глаза своей названной дочери – оцепеневшие от волнения и тревоги.
– Никогда боги ясно не явят, как их воля проляжет в грядущем… Может помощь придти в нужный час и от тех, от кого её меньше всего ожидаешь – кто научен и сам по судьбе должен быть, уплатить свою цену за знание. Лишь мы сами те тропы узрим – по какой нам пойти. Всех дверей не закрыть нам от смерти… а в иные сама она тихо войдёт, сами их раскрываем мы слепо.
Гвенхивер молча внимала словам говорившей, в волнении сжав побелевшие губы и стиснув сцеплённые пальцы ладоней.
– Зрю одно для тебя – будет ноша твоя тяжела. Ты лишь страх свой отринь – и рукой мужу будь, что не даст преломиться… раз уж любишь его так же сильно – и как помнишь и то, что он тоже ведь Скъервир…
Соль оторвала свой взор от наполненной чаши, поставив её согретое от ладоней точёное дерево на доски стола и не говоря больше ни слова. Всё, что вырекли боги, уже было тут сказано – так к чему же пустые слова слепых смертных, коих так она вдоволь излила в поддержку?
Простившись с Гвенхивер повитуха покинула покои вершнего укрепью и заторопилась к себе, на ходу выплеснув в укрывавший двор снег предсказавший ей то алый сок жизней из чаши – зловещим пятном покрывший чистую белизну, предвещавший ей множество крови в грядущую зиму – и лишь будучи страшным предвестием к той многой крови, что будет ещё пролитá много позже…
Хрипящие паром из ноздрей усталые кони в тёплых попонах остановились во внутреннем дворе Хатхáлле, и небольшой заго́н прибывших с северной дороги всадников со знаками дома Скъервиров на стяге и верховни́цах воителей спешился, передавая своих загнанных скакунов в руки подбежавших служек. Усталых животных повели в конюшни чистить, кормить и поить с долгой дороги, а люди Прямого заторопились по жилищам в стерквéгг отогреться у огня очагов и поесть после не одной восьмины пути к ходагейрду.
– Хвала Всеотцу – возвратился ты к сроку, почтенный! – Змеиная Кожа в воротах встречал их загон, с почтением преклонив голову перед Храфнварром, – в стерквегге без бед всё – считай, что вчера лишь вы о́тбыли!
– Рад слышать то, Имель. Пошли кого к скригге – скажи, что я прибыл.
– Немедля уж! Снорра, а ну-ка бегом – передай всё достойному Сигвару, живо! И в стряпные – чтоб бабы нам делали стол!
С коня спрыгнул от стужи багровый весь Агиль, отряхнув бороду от намёрзшего инея.
– Имель, чтоб тебя! Дрых тут в тепле, пёсий сын – а мы жопы морозили месяц! Обниму дай тебя хоть на радостях, друга!
– Ну давай хоть меня, раз обнять свою бабу ещё не бежишь ты, Подкова! Родила тебе сына она в ту седмину, дурак!
– Ну тогда извини – обнимайся с кувшином! – Агиль хлопнул Ормледри рукой по плечу, исчезая в воротах стерквегга.
– И тому буду рад! Ну сегодня с Поганкой хлебнём уж винца от души! Приходи и ты в гости, почтенный!
– Приду…
Прямой на мгновение смолк.
– Стрелу в шею Поганка поймал за Высокой Дубравой в засаде… Мужик крепкий был, выжил – но огонь кровяной в ране той подхватил. Всю седмину кончался… – сказал с сожалением Храфнварр.
– Ну известно – разбойничья выходка – обмазали жало умётом, выблю́дки… – со злобой скривился южанин, – трусливые жопы ослиные, Хвёгг их пожри!
– Перед смертью что спеть попросил на прощание, знаешь?
– Что – «Невесту»? – поднял брови Имель.
Хмурый Змеиная Кожа повёл всех прибывших к столу, что уже накрывали в стерквегге. Сам же вершний стряхнув с плаща снег подхватил на руки встретившего его тут восьмилетнего Бродди, и усадив обрадованного сына на плечо зашагал в их покои, где его возвращения уже второй месяц дожидались Гвенхивер и их дочери.
– Знаешь, где был я? – спросил он ребёнка.
– У Каменных Ворот?
– Верно, сынок. Объехал все дейвóнские орны старых земель, едва не до Чёрной реки – там, где уже властвуют вожди-диде́лисы союзных а́рвейрнам племён на пути к берегам горящего камня, что поклоняются богам грозы и болот, и змеиным хозяевам Нижнего мира.
– Ты видел там одедрáугров, папа? – глаза мальчика загорелись любопытством.
– Говорят, в тех далёких и диких лесах до сих пор ещё водятся львы. Их тени я видел в ночи среди леса по кручам Хвитхо́фуд-фъя́ллерн, и рык сотрясал само небо.
– Ух ты! – взволнованно вздрогнул мальчишка.
– В тех местах и медведи под окнами гадят, – усмехнулся Храфнварр, припомнив услышанную им в пути тамошнюю поговорку, – но храни Всеотец – от встречи с духами глухомани я ускакал как можно дальше от скал Белой Головы. Иначе они бы уже шуршали в своём чёрном котле моими косточками – вот так вот!
Он шутя затряс-защекотал мальчика под мышками, и тот громко захохотал, пытаясь вырваться из сильных рук Прямого.
Гвенхивер встретила мужа на крытом переходе вдоль стен, закутанная в обшитый волчьим мехом шерстяной плащ. Её огненно-рыжие косы покрылись белой заметью снега – так долго она стояла тут в ожидании супруга, узнав у прислуги стерквегга о долгожданном прибытии его людей из выправы.
– Суховей из Ардну́ра, женщина! Замёрзнешь… – он поспешно накинул на её плечи и голову свой тяжёлый плащ, оставшись в одной простёганной крест-накрест кожаной верховни́це, и притянул к себе, крепко обняв.
– Я так боялась за тебя. Север не самое безопасное место для Скъервиров.
– Было дело – и стрелы нам в спину летели… – усмехнулся вздрогнувшей от таких слов жене Храфнварр, успокаивая её, побледневшую – и то хорошо, что всего не поведал он Гвенхивер, что там было в дороге – сколько алого взял его меч в том пути к старым землям. Никогда не встречал Север миром дом Скъервиров…
– Я же обещал вернуться к тебе, Гвенхивер. Видишь, я здесь.
– Я ждала тебя…
Пальцы женщины нежно коснулись рябин на щеке у мужчины, гладя их рытвины. Он прижался лбом к её лбу и поцеловал, чувствуя горячее дыхание жены на своих замёрзших за долгую дорогу губах.
– Да – достойный Поганка был муж… – вздохнул Брейги Костлявый, отлив приношением на пол из чаши три капли, и пригубил вина с островов у Арднура, – разожги Всеотец его славу там в Халльсверд четырежды.
– Вот выблюдки, медвежий умёт… – Имель угрюмо взирал на свою вкрай налитую чашу, не тронув её мягкий хмель, на кой так расщедрился друг Храфнварра, – такого товарища в землю свели, сучья поросль… А теперь что – союзники, мать их… и даже не тронешь. Я бы их…
– Под луной всё не вечно, как молвит наш скригга… – вздохнул домоправитель, имея ввиду скоротечность лет жизни людской. Но Змеиная Кожа то понял иначе.
– Во-во-во… Завтра всё может быть. А я цепкий на память, поверь. Если выпадет срок и возможность – всё им вспомню за Гальдура. Союзники щас – завтра снова враги – а потом будут трупы червивые…
Костлявый, жевавший гусиную ножку, на миг поперхнулся, поморщившись – точно и впрямь на тарелке узрел копошащихся в мясе опарышей – и торопливо запил всё вином, пролив чашу на стол от волнения. Хлопотавшая тут в Малом зале для пиршеств служанка, прибиравшая после прошедшего ужина снедь со столов, деловито затёрла багряную лужицу тряпкой.
– И давно был он в воинстве – Гальдур?
– Да как я – все лет десять, – Имель лениво цедил через зубы вино, глядя на ноги в пол, не взирая на домоправителя.
– Давний друг?
– Да как пальцы в ладони с единого места растут. Мы хоть часто, бывало, друг друга зубами так скалили словом – то товарищ был первый, с ним вместе от пешца простого прошли до помощников Агиля.
– Да – в такое вот время приятелей чаще и чаще выходит терять, – вздохнул Брейги, помянув упокойного друга Ормледри, – как он в воинство ваше попал? Он откуда сам был, из какого семейства?
– Из Къеттилей, данников северных Свейнов, за Чёрною Кручей.
– А я думал, он Дейнову дому служил?
– Так и было, на севере долго бывал у Ворот. А потом возвратился домой, одно время осел – а как были волнения в южных уделах, подался на службу к Прямому, как тот набирал там толковых людей.
Вино было мягким, приятным, с орехом и мёдом на вкус, и видно уж страсть как совсем дорогущим – но Имель не знав меры пил, наполняя за чашею чашу – и Костлявый забыв про свою бережливость совсем не глядел, как пустеет кувшин. Где-то подле сновала служанка, стирая тряпицей с закапанных жиром столешниц остатки еды и просыпанных крошек. Догорали последние свечи в светильниках, и чертог погружался во тьму наступающей ночи.
– А ты тоже к Прямому подался на службу?
Имель вдруг хмыкнул – так громко, что даже служанка на звук обернулась.
– Да вот как бы сказать…
– Так скажи. Вечер долгий, ещё на покой даже дочки мои не отправились, дел никаких. Хоть какая история на ночь.
– Ты же как воробей вечно в разных заботах, почтенный.
– Ай – да к Хвёггу заботы те! – плюнул вдруг Брейги, налив себе полную чашу, – помянём же достойного мужа, кто так ви́на мои оценил. А ещё говорят, северяне-де пойло любое заглочут как свиньи помои, и всё им равно что лакать, лишь бы кишки горели…
– Так задаром и кисль будет мёдом… – хмыкнул Имель. Но подал свою чашу наполнить ещё. В крови будто бы Хвёгг жгущим яростным гневом и тёмною злобой скрутил свои кольца, заставляя бурлить её в жилах. Вроде видел смертей преизбытком, товарищей прежде погрёб не один уж десяток за годы – но погибель Поганки, с кем вечно шутливо собачились, выбила из колеи. Хотелось напиться, забыться про всё, про своё одиночество.
– А ты ржать сам не будешь, почтенный?
– Горящим клянусь – своей Стейнвёр сегодня не мять мне, коль слово нарушу! – Брейги ударил себя кулаком по груди, во хмелю уже сам распалившись на дерзкую клятву – о коей немедля и сам пожалел, вспоминая супругу.
– Я разбойником был там на юге, – сказал ему прямо Змеиная Кожа, отставив на стол свою чашу.
– Ну – бывает…
– Бывает то точно. Таких в любом войске хватает, врать грешно. Лучше уж по закону лить кровь, если страха не знаешь, чем бесчинствовать так втихаря – чтобы к висельне только дорожку свою упрямлять. А вот как я попал в войско Храфнрварра – тут не каждый такое расскажет, что выпало.
– И вот как?
– А вот так – что разбойником был, по чести́ говоря, никудышним… Там у Бирксведде в ту пору был голод, ну и кой-кто из наших и начал на дело ночное захаживать.
– Голод страшная штука, не спорю…
– Всё как есть. И короче, троюродный брат так подбил нас с соседом на дело ходить – ограблять мимоезжих купцов по ночам, кто в питейне иль в поле на пустошах стал ночевать. Ходок с десяток успешно мы так промышляли, чужие подре́зали кошели, а потом вот такое случилось…
– Чего?
– Ща узнаешь… – ухмыльнулся Змеиная Кожа, – ржать будешь арднурским ослом. Кишке – ну, брат мой троюродный кто – как-то кто-то донёс, де владетель Бирксведде решил откупиться от вражеских войск Аскхаддгейрда, что его теребили как пчёлы медведя в тех распрях, где все города воевали. И, мол, кто-то из слуг и подслушал, что ехать тут будет гонец, кто везёт серебро то. Эвар не мешкая быстро нас поднял с соседом – мол, то дело верняк, так возьмём серебра, что до жизни сконченья жрать будем на золоте точно наш скригга.
– А он что – сам на золоте ел точно ёрл?
– Да брехня то… Но Кишке бы что приплести, дабы нас раззадорить. Мы с косым Лейфом так сразу зажглись как дитята – не подумали даже, что этот гонец не один будет точно, кто везёт серебра на всё войско. Темнота, одним словом, набитые дурни…
– И что дальше?
– А дальше явились к ночи́ мы в питейню, куда будто бы прибыл гонец, как сказал нам Кишка, кто ходил всё разведать. Мы схватили свои секачи, что кузнец нам с обоих сторон заточил, и вломились в питейню. Был дождь, уже осень, продрогли все напрочь, пока за кустами таились – и орём: «подавай серебро!»
За столом там сидел один гость лишь, мужик чуть постарше меня. Тоже сам небогат с виду, плащ изветшалый нелатаный, мокрый как мы – и пьёт пиво, доев уже кашу. Сидит боком к нам правым, не смотрит – лишь вижу, что краешком глаза нас всё же сечёт, как мы встали вокруг. Будто нет нас – иль место пустое какое. Ни бровь не поднялась.
Кишка меч свой занёс – «ты глухой? Где кошель твой?»
А тот отвечает так тихо, спокойно, как дядька племянникам вздорным советует вроде:
– Вижу, замёрзли вы, парни – аж зубы стучат. Вы бы шли по домам, пока хворь не схватили. А то вдруг бубенцы зазвенят не от стужи уже… ведь и так шорох слышен. Ты про этот кошель мой?
И ложит на стол его. Маленький, вязаный, там серебра курам на смех.
Кишка взварился: «ты что тут несёшь? Где серебро аскхаддгейрдским собакам, что им перевозишь?»
А тот усмехнулся чего-то, всё глядя на нас правым глазом, как будто совсем не боится. И вдруг сам ко мне обращается вслух:
– Я гляжу – ты из всех вроде самый толковый. Стал у выхода, палку свою не как бабскую сиську взял в пальцы, и дело тебе не по нраву, в какое ввязался. Если хочешь служить, дуй со мной, за тебя я у вершнего нашего слово замолвлю. А вы дуйте домой, отогрейтесь-ка лучше, бедняги.
И твердит так спокойно, как будто и нет нас, а сам он ничуть не боится. По-хорошему так – пока что.
Кишка тут голову потерял, весь взварился от гнева – и шарахнул мечом по столу, разрубив плошку с кашей у гостя, забрызгав тому бороду.
Гость отёрся ладонью, взглянул так на Эвара с жалостью, и опять говорит – но уже не так до́бро:
– А ты знаешь, чего вы зазря тут явились втроём лишь? Вот у вас всех в руках вижу срань, что кузнец лишь подправил под вид кроволивца – а ляпни сильнее по доскам, и треснет умёт ваш из крицы болотной.