…Но Буря Придёт

ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 4

Коммох умолк, допив кружку последним глотком, и глядя на молча внимавшую речи рассказа дейвóнку отёр пятернёю усы. Однако Майри так и сидела напротив отца – будто слова зацепили ей душу подобно пронзившей живую плоть тела стреле. Она так и не произнесла ни единого слова, лишь волнительно проглотив севший в горле комок, и посмотрела на усмехнувшегося ей старика, заметившего, как дрожит под ресницами гостьи слеза. Затем произнесла как-то горько:

– Кажется мне, отец, что ты это сказание сам только что и придумал…

Коммох несогласно мотнул головой, теребя между пальцами ус.

– Даже если бы и впрямь я так ловко умел на ходу сочинять – то любой старик в Килэйд-а-мóр тебе это сказание в точности так перескажет, что было однажды в тех землях в далёкие времена, и укажет то место в лесу, что досель сохранилось, где всё это некогда было – и могилу ту, где упокоился прах их двоих. Ни о чём я тебе не приврал тут – хоть и горестно, верно, услышать такое, что в жизни порою случается, несмотря на всю волю людскую, чьи сердца лишь хотят быть счастливыми – каждое по их собственному разумению…

Майри так и сидела безмолвно, опустив глаза в стол. В этот миг на дворе раздались приближаясь шаги, и дверь распахнулась. Это наконец возвратился от Хуга сам Áррэйнэ, приткнув догоравший смоляк в крюк-держальню на стенке, каким освещал себе путь сквозь объятый тьмой кáдарнле.

– Ууух, на дворе холодина какая! – Лев зябко одёрнул плечами под верховницей, – точно ворота во мглу распахнулись…

Он шумно уселся за стол подле лекаря, беря в руки свою недопитую кружку

– Отчего у вас тут тишина, отец – и сидит твоя гостья мрачней теней Эйле? – усмехнулся он, хмыкнув, – что – про помирающую невесту песнь спел? Или опять рассказал ей небось про кровищу и трупы какое сказание?

Дейвóнка вдруг торопливо привстала, отряхнув подол платья от крошек.

– Пора мне. Доброй ночи, отец! – помощница преклонила голову перед лекарем, благодаря Коммоха за гостеприимство, и направилась к двери.

– И тебе доброй ночи, Áррэйнэ… – она напоследок вдруг обернулась лицом к нему, и Лев снова замер от оцепенившего его взора. Он не успел даже сказать ничего той в ответ, как дейвóнка исчезла во тьме за проёмом двери, торопливо направляясь к своему домишку, прилепленному к срубу Коммоха. Чтобы зимой ей не пришлось жить в холодном намёте, лекарь попросил воинов Хуга срубить ему маленькую пристройку и поселил свою помощницу там.

Áррэйнэ словно очнулся ото сна и поставил на стол пустую кружку, встав со скамьи.

– Отец, я лягу спать у тебя – не будешь ты против?

– Нет, сынок, с чего-бы? Ложись на лежанку, а я погрею кости у печи, – старик устало поднялся со скамьи и стал притушать длинной щепкой огоньки догоравших светильниц, – заодно расскажи, что ещё было в последние месяцы у горы? Теперь там совсем уж другой город видно, с тех пор как тот Уннир спалил его прошлой весной. Как там теперь?

– Хорошо, отец, – сонно пробормотал бывший в ардкáтрахе лишь два дня за последних полгода Áррэйнэ, затворяя дверь на засов – словно желая избавиться от своих непонятных ему тёмных страхов, оставшихся снаружи вместе с вышедшей из сруба дейвóнкой.

– Как твой друг там теперь поживает, владетель домов всего Эйрэ – с кем вы фрукты в садах воровали мальчишками? Говоришь, та девчонка из Конналов, что побила вас с ним из-за пригоршни слив, стала Тийре женою теперь?

– Если б женою, отец… – хмыкнул Аррэйнэ с горечью.

Лёжа во тьме он снова рассказывал отцу все последние новости и события в ардкáтрахе Эйрэ за минувшие пару лет, что сам знал и слыхал от других. Коммох зевал через слово, похрапывая, и одобрительно бормотал что-то, всё расспрашивая своего приёмного сына ещё и ещё.

– Скажи, отец – а не чародейка ли твоя помощница? – спросил вдруг он лекаря.

– А-а-а-а-э-а… – глубоко зевнул с печной лежанки старик, – возможно и так. Среди дейвóнских жён немало водится зрящих, говорящих чары гальдртала́нди, умеющих перепрясть судьбу человека даже против воли свивших её трёх сестёр. А что, сын – что-то дурное почуял ты сам от неё?

– Да знаешь, отец – не пойму… Пощадил сам не знаю зачем, всеми силами пытаюсь от этой дейвóнки избавиться – так нет же, словно против всей воли какая-то сила её на мой путь возвращает.

– Неужели и впрямь ты боишься девчонки, сын?

– Да не боюсь я её – не подумай, отец. Но говорил же я утром: словно сам Шщар в этой девке сидит. Где она – рядом смерть лишь. Такой опасаться – дольше прожить…

– А-а-а, вот оно что… – Коммох снова зевнул во весь рот, борясь со сном, – я-то думал, сынок, что змей в волосах у неё ты заметил, тени бездн призывает она на живых, или мёртвые птицы в следы Майри падают…

– Так а что же тогда это – что я не могу от неё поскорее избавиться? И вправду мне что ли прибить её, как и хотелось в начале? – сказал он чуть более зло, гулко стукнув кулаком о сухое дерево досок.

– Знаешь, сынок… – Коммох никак не мог совладать с валившим его сном, зевая, – все девки ведь в чём-то по сущности есть чародейками… Взглядом, голосом, статью – а уж если руками приманят – и песен скáйт-ши тут не нужно, чтобы словно в иной мир попасть, слепо в бездну за ними шагая… Вот и Ольвейн моя… а-а-а-а-а-а… первой красавицей была в Килэйд-а-мóр… а-а-а-а-а-а… а как… взглянет… хр-р-р-р-р-р-р-р…

Старик не договорил, зевнув во весь рот, и громко захрапел, заснув как сражённый губительным взором Марв-ун-Лли́гада. Áррэйнэ же ещё долго лежал, осмысливая сказанное отцом, пока сон не поборол и его. Повернувшись на бок он подоткнул под щёку согнутую в локте руку и сам незаметно уснул.

Ночь легла над равниной, негромкими трелями птиц и сверчков наполняя простор. Фыркали кони, и тихо звучали уже полусонные речи воителей, ставших загоном на отдых. Ночь без лунного света – как сажа, как тёмное дно в опустевшем колодезном срубе – плыла над землёй.

– Ладно – спасибо за ужин! Пора двигать к бродам. Рад был тут земляков повидать.

– Ну смотри – до рассвета и звёзд видно даже не будет, – предводитель загона ткнул в небо ладонью, – вон какая тут хмарь натянула, почти как на дождь!

– Доберусь, большак чистый. Храни Гудсти вам тропы. Эй, земляк – не проводишь?

Тот, к кому обратился им встреченный тут северянин из Къеттиров, бессловесно кивнув встал с согретого лапника возле огня и направился к гостю – как-то нехотя, словно сквозь силу. Но отказаться не мог.

– Или Хвёгг тебе разум уел что ли, Бундин? – отойдя на две сотни шагов по тропе до шумевшей водой половодья излучины речки вместо прощания молвил ему дальний родич их скригги Грени Сырой, сорокалетний мужчина из Стейнхаддаргейрда, – мало ты своё слово нарушил, ушёл без согласия Мейнара – так и с кем же пошёл?

– С земляками, – негромко ответствовал Бундин, не желая всей силой того разговора – проклиная тот миг, когда в стан по пути заявился их родич.

– С кровопийцами! – фыркнул Грени презрительно, – Брейги тот даже на севере славу дурную набрал трижды больше иного разбойника. Ты что – дурень, не видишь, кому пошёл в службу?

– Я почтенному Хугилю верно служу, а не Жалу.

– Да Копыто и в собственном доме у брата родного отнюдь не в чести́– он от Эвара казни с тех пор помутился, одним воздаянием дышит! И набрал себе в службу таких же уродов – одедраугров семя все эти твои земляки! Ты чего – не слыхал от своих там ни разу – как они с твоим дядей тогда всех Хатгейров как волки овец перерезали, баб и детей не щадя? А до этого их же железом все Гальдуры в Ормхал отправились – помнишь? От такого злодейства, что там учинили, немногая слава… дядя твой как остыл, до сих пор о том кается – а они из таких, что лишь только гордятся! Кровопийцы и выродки, Вотин свидетель – и ты с ними пошёл как баран?

Бундин молчал, бессловесно шагая за родичем дальше вдоль речища.

– Кинь ты их – и со мною поехали! У меня коня два – как раз сядешь верхом на подменного.

Сын Иннигейрд несогласно мотнул головой.

– Не могу… Я присягу дал Хугилю верно служить.

– Вот дурак ты, мальчишка! Да присяге такой по цене клятвы Красной Секиры вес сло́ва! Уходи, пока глупостей сам не наделал – а дядя простит. Ты ему ведь как сын – тебя больше родных своих любит наш Быстрый.

– Не могу…

– Ну дурак! Ну дубина безмозглая! – Грени Храр вдруг озлился, – посмотрю я, что дядя твой скажет, как узнает о том, с кем ты знаешься! Он все Помежья в час распри изъездил, тебя всё стремясь разыскать – а ты вот благодарность какую ему отколол!

Бундин схватил земляка за рукав верховницы, препыняя на месте.

– Ты молчи уж, прошу! Не тверди о том дяде, не нужно…

– А ты думаешь – он не узнает однажды? От другого кого, если я промолчу – мир большой, а Помежья поменьше уж будут.

– Ну прошу тебя, родич – не нужно. Сам я выбрал – и мне и решать, и нести за то плату.

– Тьху ты, дурень! Ума у тебя как у пня, одно слово – безмозглый…

Земляк, недовольно ворча и презрительно глядя на Бундина, вдруг усмехнулся.

– Вот же боги как шутят порой – что к кровопийцам тем, старого Гальдура кто со всем родом прирезал и сжёг до последней души, его собственный сын теперь в службу подался! Оборжаться со смеху на это всё глядя, как ты с ними водишься!

– Я сын Херве Холодного – а вовсе не Гальдура! – вспыхнул вдруг Бундин, отшагнув от Сырого, – кто отец мой – я знаю!

– Да ну? Всем известно, кто был твой отец… старый Гальдур Хардаусэ, скригга их львиного дома. От кого ты сбежать хочешь, парень, от собственной крови укрыться?

– Ты молчи… Даже мать то не знала.

– А может признаться себе не могла – что легла под того мести ради – перед тем, как второго супруга со всеми в дому́его к Хвёггу отправила скопом? А ты семя его – и с убийцами кровных на пару тут водишься! Вот уж дядя над тем посмеётся сквозь слёзы, как всё расскажу!

– Не расскажешь!

Вспыхнувший Бундин очнулся лишь только тогда, когда булькавший ртом сквозь кровавую пену земляк стал как куль оползать с его рук вниз на землю, теряя из пальцев узду скакуна. Нож в ладони у парня по самую рукоять ловко вошёл между рёбер, пробив насквозь сердце и лёгкое. Одним быстрым и метким движением даже во тьме – темноте волчьей ночи, мгле кромешного мрака меж небом с землёю, но́чи рока и зла, кое он сотворил одной вспышкой – и не в силах исправить всё то, что содеял.

Выбор был сделан. Пути назад не было.

Бундин в волнении взнял мертвеца на плечо как мешок, моля Всеотца не замазать одежды лениво сочившейся кровью из раны – чтобы хоть то тряпьё не несло на себе знака смерти, убийства, коим он осквернил себя тут. До разлившейся паводком быстро текущей реки было десять шагов, показавшихся бездной, безвременным топким болотомсквозь долгий овраг по корчам и камням бездорожья. Но вот и вода, чья шумевшая плынь как блестевшее зеркало мыла уже оголённые корни кренившихся на бок деревьев у берега.

Тело с всплеском исчезло в потоке, уносимое прочь на закат – дальше, дальше, как можно подальше от места злодейства, какого он сам не желал совершать. Не желал – но содеял.

– Где ты шлялся так долго, Ничейный? – окликнул его захмелевший от пива Три Жала.

– Да земляка проводил… Говорили с ним долго, – Бундин сел у костра, при мерцающем свете стараясь себя осмотреть и стереть с верховницы багровые пятна свидетельства страшного деда.

– Спи давай – завтра утром с рассветом к востоку. Нам почтенный велел двигать в Ёрваров земли.

– Лёг уже. Доброй ночи.

Выбор был сделал. Пути назад не было.

Дни неспешно тянулись один за другим, точно бусы на нити кольцом собираясь в седмины. Порой вечерами Áррэйнэ снова ловил себя на той мысли, что опять забыл утром напомнить дейвóнке, что сам же велел той начать собираться в дорогу домой – а может и помнил, но некогда было напомнить о том. Воинство готовилось к предстоящей выправе на запад, и приходилось зорко следить за недалекой отсюда землёй по ту сторону Чёрной – не появился ли там их противник, как до́лжно упали весенние воды бежавшей на север Дуб-э́байн и прочих притоков, подсохли ли прежде разлитые топи и низменности в лесных дебрях между высокими гривами – пройдут ли там напрямую тяжёлые вóроты и возы. Нужно было учить конницу действовать в общем строю и отдельно десятками, обучать новичков бою в копейной стене, на мечах и секирах. Всё немалое хозяйство кадарнле также свалилось на плечи Льва А́рвейрнов – до тех пор, пока его войско не выйдет в Дейвóналáрду, предстояло подготовить каждый кáита-гаóйтэ, каждый воз и коня – не доверяя порой даже верным помощникам. Впереди снова гряла война…

Коммох знал, что дейвонка должна отправляться домой, и это всё же опечалило лекаря, привыкшего к Майри как к дочери. Он конечно не смел возразить тому, что решил его сын – что придётся расстаться с такою толковой помощницей – и лишь изредка хмурил свой взор, замечая как настороженно смотрит Áррэйнэ на мелькавшую тут и там женскую стать, взволнованно теребя шею, точно вспоминая о чём-то.

А та словно и не замечала печали отца и косых взоров сына, всё так же радостно встречая каждый новый день в укрепи и занимаясь порученными ей делами – смотрела за скакунами, собирала коренья и травы по близлежащим полям и прилескам, готовила для Коммоха впрок разные снадобья и отвары, вела всё хозяйство у старика – и словно не думала собираться в дорогу. Каждый день Áррэйнэ видел её точно птичка сновавшей по кадарнле по делам или просто вовсю хохотавшей с людьми его воинства, которые рады были заболтаться с этой помощницей лекаря родом из Дэирэ – и верно рассказывали множество историй о своих прежних выправах и подвигах под вершенством Убийцы Ёрлов.

И замечая тут и там её стройную стать с плетёным венком в волосах, её радость и смех, Лев как-то безропотно оставлял очередной день выигранным за дейвóнкой. Словно оправдываясь, что толковых рук лишится отец с отъездом помощницы, Áррэйнэ примирялся с её присутствием, не желая расстраивать Коммоха этим суровым решением… и порой самогó себя тайно ловил на той мысли, что вовсе не только одно это заставляет его быть забывчивым.

Сама Майри каждое утро принималась за уже ставшие привычными ей те обязанности, к которым Áррэйнэ словно нарочно добавил ещё и упрямую рыжую кобылицу, строптивей которой она не видала животных. Впрочем, в седле Тиннэ была на редкость послушна, и не раз словно вихрь уносила дейвонку на простор расцветавших лугов и приречий, где среди солнца в лазури небес над зелёным простором земли была по-прежнему так и не досягаемая для неё здесь свобода. Которая вдруг стала ей ещё меньшей, когда в укрепи появился Убийца Ёрлов, возникший таким же вот солнечным днём словно из ниоткуда со звоном узды его серого словно пепел пожарищ коня – и с тех пор неотступно являвшийся на пути каждый день, и сидевший подле неё у Коммоха за столом долгими, полными их разговоров вечерами.

Утро было уже на исходе, когда Майри вышла за водой для котлов. Там, у обделанного брёвнами жерла колодца она натолкнулась на уже издали знакомую стать.

Прислонив к срубу грязные снасти с теслóм, без рубахи, голый по пояс и измазанный в глине и извести Áррэйнэ стоял к ней спиной, неторопливо отмываясь от засохшей корки, сковавшей его руки по самые плечи, по коже которых виднелись зажившие давние шрамы – как свежее пятно от копейного жала, так и долгие зарубцованные полосы от ударов плетьми. Он почуял как зверь за собой чей-то шаг и настороженно вздрогнул, обернувшись лицом к ней. В глазах его на миг вспыхнуло что-то – и Майри стало не по себе от того взора, который словно пригвоздил дейвóнку к земле точно острая пика. И не столько испуг был в том взгляде, сколько ярость – когда сын Коммоха стремительно повернулся к дейвонке, чтобы не оставлять ту одну за спиной у себя.

– Я помочь лишь хочу, – Майри осторожно потянулась за деревянным ковшом, желая показать, что намеревается полить ему воду на руки и плечи.

– Хорошо, – он уже вновь был спокоен, и его колючий взор стал прежним, мирным. Áррэйнэ подставил ей обе руки, пока Майри струёй выливала на них ковш холодной воды, от которой кожа схватилась как будто гусиная.

– Спасибо, – добавил он тише.

– Не иначе горшки сам лепил? – усмехнулась дейвонка, зачерпнув ещё ковш из ведра.

– Крыша у бурры с весны протекает, – повёл он плечами от холода, вытирая с локтей разводы белой извести, – нужно же кому-то её починять, чтобы добро не портилось. А кому это делать, как не приёмышу лучшего камника в Эйрэ?

– Порою не верится, что в тебе как две жизни сплелись. То в одной ты был камник, то в другой – кто ты есть… И сам ты – то а́рвейрн, то дейвóн.

– Может и так… – негромко ответил он, жменей сухой травы оттирая со своих локтей грязь от раствора, – …что с рождения я был им. Но кто я теперь – ты сама это знаешь.

– Порою не знаю, кто есть ты, – мотнула она головой, выливая ему на подставленные ладони очередной ковш воды, – разная о тебе идёт слава.

– Верно говоришь, разная. И сама как домой возвратишься – узришь и услышишь, почему мне те прозвища дали сородичи ваши.

– И неужели всё правда, что о тебе говорят? – она пристально глянула на него – и Áррэйнэ поднял голову, ощутив её взор на себе.

– Может и так.

Мгновение он молчал, стиснув зубы.

– Я уже восемь лет как не камник, а ратному делу пришлось научиться ещё прежде, чем ты повзрослев на парней стала заглядываться… – пошутил он, стараясь поддеть её чем-то, – и всякое на свои глаза пришлось увидать – в разных местах, среди разных народов. Видел сотни трупов на ратных полях, как вороны живым ещё очи выклёвывают. Видал, как победители побеждённых прямо на поле битвы вешают – всех без пощады – а раненых топорами и копьями добивают, добычу с них обирая. Как горят селища, как кишки в пыли волочатся и на кольях висят вражьи головы… как чьих-то жён и дочерей позорят насилием. Как огонь в пепел всё обращает. Видел я это везде – и у кочевников в Травяном Море, и средь южан и людей из Ардну́ра, и здесь в Эйрэ тоже… и у дейвóнов не меньше. Всегда так – месть у каждого накипела в душе – и каждый по-своему мстит. Кто-то в бою на себе равных, а кто-то – на слабых и безоружных, чтобы свою неотмщённую кровь окупить. А кто-то по сущности есть таковым, кровопийцей…

Он резко повернул к ней лицо.

– Думаешь, дети Дейна милосерднее нас, как иные твердят среди ваших?

Она несогласно мотнула головой, всё так же пристально глядя в глаза.

– Говорят у вас многие свердсманы, будто бы а́рвейрны дики, раз остался у нас давний обычай сохранять своих недругов головы, даже выкуп богатый за них отвергая. Дети Бури Несущего с древних времён верят, что в них остаётся вся прежняя сила врага, его слава и доблесть, которую победитель себе получает. Может и так – сам так делал не раз в эти годы, как все…

Теслó в его пальцах левицы с размаху вонзилось в чурбак, отозвавшись глухим резким стуком железа о дерево.

– Только жёлуди битвы лишь прах… Что мертво – не страдает. Живых терзать хуже – сама это знаешь, в неволе побыв.

Он умолкнул на миг.

– И что с Клохламом сделали ваши тогда – тоже слышала. Так отчего же его сыну Борне не быть таковым, кем он есть весь свой век – каким они сами его прежде сделали? – произнёс он негромко, глядя в упор на дейвонку. Но дочь Конута вдруг в его речи почуяла, будто не про Уйра сказал это Аррэйнэ, а про себя самогó.

– Свирепым твои же тебя называют – но не жестоким, как Старого…

– Иногда оно подле друг друга идёт. И сам по юности такое творил, о чём не знать тебе лучше… Глуп ещё был – понравилось убивать, как ощутил то умение. Это сейчас ваши южные гейрды от радости мне серебро и товары возами свозили – счастливые тем, что к ним я привёл войско, а не Клохлама сын – от кого лишь слезами и кровью откупишься мёртвым… кто людей своих руку сдержать не стремится. А каким он был прежде, моложе – едва лишь закончилась Сторстрид – о том тебе Ёрвары много расскажут, как было…

– Да, слыхала я многое прежде от старших… – согласно кивнула дейвонка

– Слыхала… – он хмыкнул с какой-то угрюмой насмешкой, – мои люди в ответ выжгли ваш ходагéйрд уж не меньше, чем Уннир ардкатрах наш прежде спалил – а прочих иных городищ и без счёта, как кровью залили там всё и разрушили. Мертвецов на мне столько, что боязно всех перечесть. Спроси у любого из ваших, кто бы мне самой лютой кончины не жаждал – за всё, что мои тысячи в Дейвóналáрде вчинили? Кто бы из дейвóнов меня а́рвейрнским зверем не называл – найдёшь ли таких?

Он затих, долго взирая в глаза молчаливо внимавшей дейвонке.

– Что же, пусть называют… Рук моих только две – но в ответе один я за все те десятки и тысячи, что рядом со мной на войне. Как бы порядок я в воинстве не держал, без нужды грабежи и насилие пресекая – но каждую руку в бою не удержишь, каждого озлобленность и всесилие перед слабым не остановишь, кому властвовать жаждется жизнями. Так тому видно и быть – и мне, как и Клохламу с Борной чужую тех страшную славу за всех одному нести до́лжно.

– Но всё равно ведь нам мстишь? – спросила его Майри, не отводя своего пристального взора, – за отца своего Ллура, за друзей твоих павших… и за себя прежнего, кем ты был – так?

Áррэйнэ вдруг устало сел наземь, прислонившись спиною к колодцу и тяжело дыша во всю грудь.

– Того вы́блюдка, кто копьём меня ткнул в первый год – если жив – разыщу среди ваших, Тремя поклянусь – не прощаю такого… – ладонь его стиснулась в прочный кулак.

– А это… Не знаю, кому мстить мне за это – кто меня прежней жизни лишил. В каждом северном селище я стариков переспрашивал каждого, чтобы хоть что там узнать, про дома́ про прогибшие – всё без толку, страшились сказать хоть их режь, про Горящего Гнев лишь твердили в испуге… Лишь один вдруг сказал, поглядев мне в глаза: «Ты и вправду из них, из их львиного дома…» – и ни слова потом не промолвил от ужаса. Если бы знал только хоть… а так неужелимне как и Старому до последнего смертного весь ваш род нужно вырезать, чтобы не ушли от расплаты и те, кто тогда весь мой орн истребил?

В его зрачках вспыхнул тот прежний огонь, который Майри видала не раз – и сейчас вздрогнув в страхе, когда зеленоватые глаза Льва вдруг стали холодными словно лёд, в котором блеснула вспыхнувшая в их глубине ярость.

– И ты меня тоже боишься, – он заметил её мимолётный испуг, вставая на ноги.

– Когда ты такой как сейчас, – тихо проговорила она, отводя свой взволнованный взгляд.

– Какой?

– Когда зверь в тебе вдруг просыпается. Что лишь смерть ты приносишь вокруг безоглядно, как ветер из бездны…

– Может так… Только даже в первый год распри я больше жёг тверди, чем кровь проливал. И то для того лишь, чтобы своё минувшее там узреть в пламени, раз Бури Несущий в пожаре Аг-Слéйбхе мне прежнюю память раскрыл.

– И узрил?

– Лишь напрасно те тверди спалил… А воюю я только с мужами-воителями, а не с их жёнами и детьми. Я хочу, чтобы меня все страшились, а не ненавидели.

– Почему?

– Потому что ненависть убивает и страх…

Убийца Ёрлов умолк, словно вспоминая в этот миг своё прошлое – то, что он помнил, ту страшную цену его небоя́зни – пламень и смерть, пожиравшие близких, его дом и всю прежнюю жизнь. Как же он мал был тогда, чтобы противостоять этому… но достаточно взрослый, чтобы помнить. Помнить – и мстить.