…Но Буря Придёт
Солнце вставало к полудню, когда на следующий день встретив у коновязей тащившую сено дейвóнку он остановил её для разговора. Лев на миг замер. Так близко стояла она, что до глаз её было казалось полшага, полвдоха до губ – и зрачки в синеве глубины их как будто соткали усмешка с вопросом – и на миг он казалось забыл как дышать, неспособный шагнуть те полшага назад – или ближе.
Но тот миг был столь краток, оборвавшись со взмахом ресниц её глаз, точно крыльями птицы закрыв этот взгляд, оборвав это чувство, что вдруг захлестнуло его, преградило решимость. Выдохнув, без всякой учтивости Аррэйнэ прямо велел дейвонке седлать Огненную – и ни днём позже – срок её пребывания в укрепи вышел вместе с высохшими разливами.
– Тебе нельзя больше быть здесь… – добавил он тише, пытаясь казаться спокойным.
Прежде встретившая его лукавой усмешкой, после услышанного от Убийцы Ёрлов Майри внезапно померкла лицом, и улыбка растаяла, оставив после себя плотно сжатые губы и колкий прищур её глаз в задрожавших ресницах.
– Ты не мой вершний, Áррэйнэ, чтобы приказывать мне… Своим сотникам повелеть можешь ехать хоть к скáйт-ши в утробы! – выпалила она ему, кинув сено в кормушку – и помолчав какой-то миг бросила прямо в лицо:
– Но раз ты так боишься меня, безоружной, и жаждешь, чтобы я убрала́сь на все ве́тра четыре подальше – твой драгоценный покой не смущать – то я так и сделаю. И раньше чем ждёшь ты! – и лишь махнув перед его взором заплетенной косой, стремительно развернулась и быстро пошла прочь едва ли не бегом. А Áррэйнэ точно речи лишившись молча стоял и смотрел ей вослед, даже когда дейвóнка скрылась из виду среди намётов.
– Шщар тебя унеси! – только и смог озлословить он, и быстро пошёл к срубу Коммоха, чтобы никто не видел того, что творилось с ним – желая укрыться как можно дальше от всех.
– Что с тобою, сынок? – взволнованно спросил Коммох, видя, как Áррэйнэ тихо вошёл с хмурым лицом и после приветствия рухнул без слов на лежанку, – заболел ты?
– Ничего, отец. Немного посплю… Вчера с сотниками допоздна засиделся, дела обсуждая – так прямо в сон клонит, – с ходу соврал он, зажмурив глаза и желая забыться. Как же хотел он скорее убрать её прочь, выставить эту дейвóнку отсюда, чтобы не видеть тут больше обличья, так напоминавшего ему о едва не настигшей его прежде смерти, о беспамятье в змеевых норах… И в то же ведь время и так не желал отпускать её – когда эти глаза стояли перед его взором точно влитые, и завтра их он не увидит.
– Непогода наверное к вечеру будет… Мне самому кости ломит, словно змей их глодать уже вздумал, – вздохнул старый лекарь, перебирая на полке многочисленные горшки со снадобьями и мазями.
– В такую же пору мой орн весь и сгинул – в пламени средь дождя… – пробормотал Áррэйнэ, когда воспоминания тонкой струёй вновь нахлынули в сердце. Ему привиделись размытые образы минувшего: объятый бушующим пламенем дом, рушащиеся стены и перекрытия древнего чертога, шум тяжёлого ливня вокруг, за которым не было видно совсем ничего – лишь окружавшая всех их голодная смерть, с каждым мгновением приближавшаяся к нему в том пугающем свисте огнищ, который он вновь услыхал при осаде Аг-Слéйбхе дейвóнами. Как тяжела была эта мрачная память… и тем тяжелее, что больше он так ничего и не мог снова вспомнить, как ни пытался.
Но самой колючей занозой в груди и доселе сидела она – словно вкованная туда ударом небесного молота Бури Несущего. Что бы не делал, как бы он не пытался заставить себя – но мысли подобно ветрам в круговерти незримых путей вновь и вновь возвращали к нему облик Майри.
– Тогда спи, сынок, отдыхай. Я схожу к Хугу – надорванная спина его беспокоит, не в силах встать сам от рассвета, – Коммох взял с полки найденный наконец-то горшок с нужной мазью, – да и отменное пиво Круáху сварила для мужа вчера – как уж тут не распробовать?
– Хорошо, отец. Разбуди меня к вечеру, если сам не проснусь. И ещё… если Майри попросит тебя хоть о чём – так выдай ей всё, что попросит.
Старый марв-сьарад удивлённо поднял брови ввысь, но не стал переспрашивать сына, для чего это нужно – словно и сам догадавшись. Дверь за ним тихо закрылась, и Аррэйнэ, оставшись один в опустевшем жилище, уснул.
Тревожный был сон этот, полный страшных видений из прошлого… точно вставший пред ним из мглы смерти мертвец, что тянул свои хрупкие кости ладоней, шепча пустотой вместо рта имена давно мёртвых. Вновь он видел огонь, полыхавший вокруг, настигая его как тогда – испуганного до ужаса ребёнка. Лев вновь зрил пожиравший их древнюю укрепь бушующий вихрь ненасытного пламени, словно сокрушаемые незримой рукой исполина горящие стены и балки – и навеки засевший в его детской памяти звук вражьих вóротов, что он вновь услыхал при осаде врагом их ардкатраха.
Сквозь летевшие пламенным ливнем с небес раскалённые искры и чадный гар дыма он видел объятый огнём древний родовый столп, изрезьблённый по потемневшему дереву ясеня золотом рези ветвей бесчисленных колен того орна, к которому он некогда принадлежал. Áррэйнэ смотрел на него через время, как гар пожирал их семейное древо, стирая их всех из живых и из памяти живших – когда пламя губило в объятиях всех его родичей, тщетно пытавшихся вырваться прочь из стерквéгга – и пугающий запах обугленной плоти въедался Льву в ноздри. Снова ему снилась смерть их семейства, его жизни и прежнего имени, какое он тщетно пытался услышать и вспомнить среди бушевавших столпов всесжиравшего хищного пламени…
Сон внезапно прервался, и он настороженно взвился с лежанки, чутко вздрогнув от скрипа открывшейся двери – как дикий зверь ощущает у логова поступь чужих и враждебных шагов – а привыкшая к таким пробуждениям в долгих выправах рука стиснула спрятанный в поясе нож, вырвав острое жало из ножен и вперив клыком на врага. Сруб погрузился во тьму – на дворе уже был поздний вечер. Отец так и не разбудил его загодя, и он проспал бы так и до полуночи, если не больше, пока старик наконец не вернулся.
Однако в дверях он увидел не Коммоха. Остановившись у порога и удивлённо глядя на Аррэйнэ в проёме застыла Майри. В левой ладони дейвóнка держала собранный куль с вещами, и была одета по-дорожному, в кожаных поножах и верховни́це вместо привычного платья, с долгой накидкой-плащом поверх плеч. Где-то снаружи урчали раскаты далёкого грома, предвещая ночное ненастье и ливень.
Какое-то мгновение они оба молчали, лишь встретившись взглядами.
– Куда ты так в темень собралась? – наконец спросил он негромко, убрав нож назад.
– Хотела с отцом попрощаться… – твёрдо ответила Майри, не выпуская куль из пальцев и не трогаясь с места возле порога, прислонившись спиной к полузакрытой двери.
– Я не гнал тебя вон, чтобы в ненастье одной выправляться, когда ночь на дворе. Ты пути в тех лесах не отыщешь – ещё в топи за рекой угодишь, или на хищного зверя напорешься… – Лев осёкся, поняв, что сам виноват, раз она так нежданно сорвалась в дорогу точно назло ему – не страшась непогоды и тьмы.
– Здесь страшнее тебя зверя нет больше, А́ррэйнэ! – резко бросила прямо в глаза ему Майри – и во взоре её он увидел пылавшие ярость с обидой.
– Может и так… – он с безразличием встретил её резанувшие сердце слова́.
– Раз я так ненавистна тебе – то и делать мне больше здесь нечего, – голос дейвонки был твёрд и решителен, хотя Аррэйнэ всё же услышал в нём горечь.
– Не ненавистна ты мне, Майри… – он вдруг в первый раз назвал дейвóнку по-имени, – но тебе же спокойнее будет, если ты не останешься в кáдарнле тут на виду у всех. Любой из моих тебя может узнать, кто тебя вдруг там в девичьих видел – а их тут из стражи дворцовой полно.
Он на мгновение смолк.
– Кáллиах через какую седмину появится в укрепи – а уж он-то тебя, долговязую, и с обличья, и по шрамам твоим в миг узнает, как ты тут а́рвейрнкой не обряжайся. Многие помнят с лица ту, кто едва меня там не прирезала. Что, если кто-то…
– Скорее ты сам тут боишься, Áррэйнэ! – с издёвкой резко бросила она ему прямо в глаза, – страшишься, что про прославленного Льва А́рвейрнов его люди подумают – как узнают, что он подле себя держит девку дейвóнскую, и даже прогнать её вон не желает, раз своею рукой придавить её боязно!
И с язвительным смешком добавила:
– Ещё вдруг решат, что он с ней…
– Замолчи!!!
Он стремительно взвился с лежанки, и кулак Льва с размаху ударил в дверную подпору – совсем рядом с лицом её. Майри вздрогнула, вновь увидев воочию ту внезапную вспышку – пусть и понимая, что её бы он сам не ударил, лишь выпустив в дерево резко вскипевшую ярость – но всё равно устрашась того взора свирепого хищника, что жил в его сердце, в этот миг снова явленного в полыхнувших как пламя глазах.
– Или боишься, что я тебя снова прирежу, раз у горы не сумела… – спокойно добавила она, проглотив подступивший к горлу комок и преодолев тот короткий испуг.
– Вот – погляди на меня!!! – Áррэйнэ вскинул к лицу её руку, разбитую в кровь, стиснув пальцы в кулак, – кто же ты такая? Откуда взялась? Хотел же тебя я отправить ко Всеотцу – так отпустил на свою же беду, пожалел!
– Что дурного в добре? – вопросила она его тихо.
– Видишь в кого я уже превратился, что девки какой-то страшусь?! Скоро все люди мои потешаться в глаза уже будут, что Ёрлов Убийца стал мягче опары – и не врага сокрушает, а препирается с бабой, точно мы двадцать лет уж женаты…
Майри неожиданно расхохоталась, глядя прямо ему в глаза – и от этого смеха и Áррэйнэ резко остыл, точно его огрели дубиной меж глаз. Он лишь безвольно махнул в кровь разбитой рукой и опять рухнул ниц на лежанку.
– Уходи, раз собралась…
Она так и не отвечала, молча застыв у порога.
– Ты можешь и завтра уехать, с рассветом… не гоню я тебя. И так я твоих земляков сотни в этой войне положил, чтобы ещё кровь какой-то упрямицы брать на себя, если к волку на зуб попадёшь.
И через миг добавил:
– Скоро снова начнётся война. А ты… ты дейвóнка. Нельзя, чтобы ты была тут.
– Я уйду…
Она взялась ладонью за дверь, но вдруг застыв на какое-то время на месте, положила свой куль и перевязь с ножнами на пол, и неслышно подошла к лежанке, сев на самый край подле него. Лев ощутил, как ладонь коснулась его головы, и вздрогнул, словно её рука опять стискивала холод ножа – но девичьи пальцы легко перебирали вихры волос, будто пытаясь успокоить.
– Если ты не ненавидишь меня, Аррэйнэ – то отчего так боишься, что гонишь меня от себя как гнилую болезнь? – негромко шепнула она, гладя его по волосам, – может я и хотела тогда твоей смерти, так давно то забыла – дважды ты сам пощадил меня. Отчего?
– Потому что ты… – начал он было, но резко осёкся, не договорив.
– Что я? – её пальцы осторожно гладили его по волосам, и Áррэйнэ словно опять ощущал руку матери на голове, как помнил тем крохотным, едва сохранившимся кусочком минувшего, оставшегося в его душе – таким дорогим ему воспоминанием – и хотел, чтобы это длилось бесконечно. Но это была не его мать, а она… Майри.
Он резко повернулся лицом к ней, глядя сквозь сумрак в глаза. Áррэйнэ внезапно схватил ладонь дочери Конута, крепко сжав её пальцами, и приложил к своей груди.
– Послушай, – сказал он, – что ты со мной сделала…
– Что такого я сделала? Что дурного? – спросила она тихо, не понимая.
– Или ты впрямь чародейка, и вместо ножа мне заклятье какое шепнула? Я прежде никого не боялся, никакой девки тем больше – врага десятикратного не страшась. А теперь вот… я… – он словно не знал, как объяснить ей всё то, что творилось с ним.
– Ты боишься руки моей, тебя прежде сразившей – или меня самой? – тихо, едва ли не шёпотом спросила Майри, пристально глядя в глаза ему.
Её пальцы так и лежали у него на груди, ощущая биение сердца и прикасаясь к неровностям шрамов – может тех самых, оставленных ею два года назад – а может полученных прежде в сражениях, до того как они повстречались нежданно – и повстречались врагами… Она осторожно дотронулась пальцами до их грубых бугров, точно ощупывая каждый.
Дейвóнке вдруг стало так жаль его – храбрейшего из воителей. Подобного ему не рождалось, наверное, даже среди потомков Горящего – и который сам их сородич по крови рождением… но не духом, когда-то отобранным вместе с той жизнью, беспощадно исторгнутой кем-то из сердца и памяти. И он – не страшившийся никого, смотревший и смерти в лицо, возвратившийся к свету из тьмы безвозвратных нор Шщара – он отчего-то боялся её, свою неудавшуюся убийцу. Боялся не столько рассудком – иначе давно бы им понял, что Майри уже не страшна ему. И та сильнейшая ненависть к Убийце Ёрлов давно не живёт в её прежде жаждавшем кровной мести за родичей сердце, которое вдруг отчего-то так часто стучит в этот миг.
Её пальцы нащупали желваки глубоко вросших в кожу рубцов или шрамов. В какие же времена и когда он был ими изранен – разве мало следов на нём прежде оставила меткой судьба, что голодная сталь настигает его своей яростью снова и снова? Хотя и не шрамы то были, а скорее какие-то наросты дикого мяса, вросшие в кожу и даже незримые глазом. Она провела по ним кончиком пальца, ощущая их ровные, словно вырезанные края, напоминавшие некий рисунок, причудливый знак. Что-то вроде головы – или пасти – оскаленной и развёрнутой вправо, к восходу, обрамлённой по краю неровностью гривы. Словно вдавленное в кожу звериное обличье – как символ, похожий на льва.
– Что это? – спросила она, прикасаясь к его груди пальцами, – что здесь?
– Не знаю… – как-то безучастно ответил он ей, не глядя на женщину, – точно дикое мясо какое-то. Это на мне от рождения верно – сколько сам себя помню…
– Это лев – как и ты? – вопрошающе шепнула она.
– Не знаю я, что это… Но он словно живой, точно часть меня. Иногда мне сдаётся, что знак и есть я – настоящий. Не знаю…
Майри молчала, внезапно охваченная каким-то волнением. Этот шрам, столь подобный на ощупь рисунку… или знаку… Ведь те же Гальдуры знаком их дома имели трёх львов, как известно. Или и впрямь он из них своей кровью походит – рождённый на севере здешних Помежий? «Ты и вправду из них – из их львиного дома» – так же сказал кто-то помнящий что-то? Или нет?
Что-то давнее, позабытое, тихо вертелось в её встрепенувшейся памяти, ускользая от нитей рассудка и не даваясь быть ею постигнутым. Что-то подобное она некогда слышала в детстве… но память о том ускользала от Майри как струи воды через пальцы. Символ… Лев…
За крохотными оконцами сруба медленно гас багровевший закат, и раскаты далёкого грома ползли над равниной, клокоча среди завеси туч. Áррэйнэ вдруг поднял взор на дейвóнку, вместо взволнованного ставший совсем иным, жгущим, обжёгшим дочь Конута – пристально впившись в глаза –как не смотрел на неё ещё прежде ни разу.
Она тоже взирала из сумрака, взволнованно сжав пересохшие губы – и в какой-то миг, когда сердце её вдруг забилось скорее в волнении, и дочь Конута склонилась к нему близко-близко, Майри наконец поняла, отчего же сама не находит в себе сил покинуть врага их семейства, что произошло с ней – что она любит его.
«Не надо… Не до́лжно… Не смей!» – прошептал внутри сердца незримый ей голос, – «ведь потом будет трижды больнее – ему, и тем больше тебе…» Но дочь Конута слепо отринула это предвестие чего-то тревожного, отогнав его прочь от себя – глядя лишь на него, пригибаясь всё ближе и ближе к мужчине.
– Всё боишься меня, Лев? – шепнула она вдруг, пристально глядя в глаза ему.
– Нет, – он мотнул головой, став внезапно спокойным – и взор его вспыхнул как угли.
– Ты меня бойся…
Его руки с силой обхватили дейвóнку, притянув к себе, и она почуяла жар от мужского дыхания на губах. Правая ладонь Áррэйнэ вцепилась пальцами в её густые волосы на затылке, отчего Майри вздрогнула всем телом, словно потеряв над собою всю волю, укусив его жадно за щёку – и оба, не удержавшись на узкой лежанке обвившими друг друга и торопливо искавшими завязки их одежд руками, рухнули на укрытый сухой осокой пол, ничего не замечая вокруг себя.
ГОД ТРЕТИЙ "…ПРОКЛЯТИЕ ТРИЖДЫ ТОБОЮ ЗАСЛУЖЕННОЕ…" Нить 6
Она так не отправилась за Дуб-э́байн, оставив осёдланную и снаряжённую в долгий путь Тиннэ до рассвета встревоженно фыркать и выбивать копытами развязшую землю, ожидая хозяйку на дворе под ночным ливнем – и ни во все следующие дни и седмины.
Она осталась подле него.
Верно, хозяин раздуваемого четырьмя вольными ветрами горнила, сам пламенеющий ликом Небесный Кузнец швырнул целую пригоршню искр – им обоим засыпав тем жаром рассудок – иначе ничем не понять было Льву того пыла беспамятства, кое пало на них.
Казалось бы, он жил как и прежде до той грозовой ночи – поил и чистил Ветра, выслушивал донесения из дозоров, отдавал указания сотникам, учил людей в ратном кругу биться по одиночке и кучно – но теперь подле него везде была она… или наоборот. Каждый вечер гостя у отца Аррэйнэ широко распахивал перед ней створу двери, когда раскрасневшаяся от жара печи и его взгляда Майри несла на стол горячий горшок с ужином, или подхватывал из рук тяжёлое корыто, когда она собиралась нести полоскать у колодца его мокрые от пота рубахи.
А она, сидя днями у изгороди катрóтэ и бережно пришнуровывая к его броне очередную выстиранную подбойку, с восторгом смотрела лишь на него одного – её Льва – перед двумя клинками которого, даже дававшего товарищам слабину, не мог выстоять в сшибке никто и из лучших бойцов Р’уáйг Ламн-á-слеáна. Не взирая на усмешки понимавших всё воинов кáдарнле, она с радостью тащила ему ковшик свежей воды из колодца – напиться и смыть c лица пот, с хохотом срывая с него потную сырую рубаху и уволакивая её постирать и заштопать – озорная и так же безмерно счастливая.
Как стремительно мчались те долгие дни скоротечного лета, когда они были вдвоём, были рядом… Словно солнце быстрее обычного мчало по кругу, крадя у них время для счастья – и они торопились догнать его ночью, забыв и про сон. Лишь её смех он слышал, когда лес шумел гамом тысяч гнездящихся птах; лишь её глаза видел меж грубого дерева укрепи и железа клыков среди ратного круга; лишь её две руки ощущал вместо бившего в грудь остужавшего ветра – теперь их не боясь… и думал, что так теперь будет всегда, как сейчас.
Они говорили, и говорили, и говорили… Всю свою жизнь он поведал ей с самого первого мига: как был найден странствующими камниками кийна Килэйд на севере Помежий Дейвоналарды; как стал учеником старого Ллура и познакомился с Тийре – лучшим другом и верным товарищем; как после стал одним из воителей áрвеннида и тем, кем он слыл, будучи прозванным А́рвейрнским Львом и Убийцею Ёрлов – и то немногое, что он помнил из прежней, сожжённой в пожарище прошлого жизни в неведомой тверди незнамого орна, кем прежде он был… И ему хотелось говорить бесконечно, наблюдая за тем, как внимательно она его слушает, и как светятся её синие точно небо глаза – и словно дейвонка гордится всем тем, кто он есть и каков. Гордится тем, что она любит его…
Сама же Майри не знала, как рассказать о себе. Разве могла дейвóнка признаться Льву Арвейрнов, что она происходит из древнего рода Несущих Кровь Дейна, первых врагов Эйрэ в этой войне – его врагов? И потому она просто поведывала Áррэйнэ о своей жизни, не называя ничьих имён и названий тех мест, что могли бы открыть ему родово́е их имя – лишь то повествуя, как она в раннем детстве лишилась родителей, как росла в Глухом селище, затерянном среди чащ на самом севере Дейвóналáрды – едва ли не там, где медведи под окнами гадят – прежде чем вместе с двоюродным братом запрошлой весной устремилась в загоне его на восток, угодив там в неволю.
– Отец был храбрейшим воителем, одедра́угру равным и силой, и ростом. Дядя о нём говорил, что ему удалось даже дикого тура убить наповал кулаком прямо в шею, а в сшибке он мог шестерых на мечах зарубить.
– Шестерых? – присвистнул Лев от услышанного, – ну и крепкий мужик был!
– Дядя так говорил – сам тому был свидетелем. Но и его взяла смерть… Говорят, что от рук же своих в спину подло убили его там на Севере где-то в угодьях у Эваров. Были у него средь дейвóнов могучие недруги, от чьих рук и ему уцелеть не удалось.
– Предательство и сильнейших ведёт порой к гибели… – тихо промолвил Áррэйнэ, жуя во рту кончик сорванного стебля златоцветного зверобоя.
– И он сам не спасся, хоть и силы был неимоверной, – продолжала она, лёжа своей золотоволосой головой на его коленях и перебирая пальцами нанизанные на нить нашейные бусы из сухих ягод шиповника поверх нижней рубахи, слушая как шумят на ветру колыхавшиеся над ними зелёные ветви высоких берёз на одном из приречных холмов.
– С лица я его плохо помню – мала была слишком тогда… А вот стати он был исполинской – головой о любую притолоку цеплялся. У него на руках как на брёвнах тогда восседала. Точь-в-точь был как тот здоровяк, что ещё подле тебя и Тийре тогда стоял, когда ты меня в бурре при всех их замуровал.
– А-а, Молот! – отшвырнув стебель изжёванного кровецвета усмехнулся ей Аррэйнэ, когда дейвóнка упомянула их Кáллиаха из Дайдрэ, – первый мой друг после нашего áрвеннида. Этот сын кузнеца тоже словно утёс уродился. Такому что коня, что жену под свой рост отыскать было горе – если даже и клайомх ему что соломина в лапе. Рассказывал как-то в питейне, что в детстве прорицавший дэирви́ддэ предрёк ему силу десятерых, но наложил на то смертный зарок не вступать правонóжь в темноту. С тех пор ночью шаги всякий раз пересчитывает… Вот даже по пьяни то помнит – клянусь!
– И правда, что всякий ваш гейс преступившему то только смерть предрекает?
– Может и так. Хоть вон Гайрэ смеётся над тем, что ему предрекли.
Рука Аррэйнэ снова сорвала тугой сочный стебель расцвившего жёлтым комком кровецвета, обгрызая в зубах его кончик.
– А я сам… и не знаю… Богов не обманешь, как ни пытайся быть трижды умнейшим. А может и сами мы рок наш несём от рожденья до ям – сами проклятья свои порождая…
– А на тебе какой гейс их лежит? – спросила она, обернув к нему голову и пристально глянув в глаза.
Лев пожал плечами, задумчиво глядя сквозь шумящую рябь берёзовых листьев над ними.
– Не давали зароков провидцы мне прежде. Силы десятерых у меня нет, чтобы жизнью платить за великое. Говорят боги хитро, понять их веления сложно, что будет нам долей даровано свыше…
– И я от подруги одной у горы таковое слыхала, – она нежно погладила его колючую щёку – затем пальцы её заскользили всё ниже и ниже по ткани рубахи до пояса, перехваченные его рукою за пясть, не давая спуститься и дальше.
– Не соврала она. Кто же поймёт, что мне дали те долей – предсказав как-то «и восемь сильней десяти»? В счёте я-то силён, что обратное верно всегда – а в знамениях богов голова не помощник, что нам жребием будет – и возьмут они что с нас за это…
Левая рука его исподволь стиснула шейный окру́г Пламенеющего.
– Прорицания просил я у них лишь, чтобы дали найти тех врагов, кому жажду отмщения – кому должен воздать за кровь рода, кем прежде я был.
– И сказали они тебе? – она взяла мужскую ладонь в свои пальцы, прислонив её нежно к щеке, – предрекли тебе имя врагов твоих?
– Нет… Сами они предо мною предстанут, сами мне назовутся по чести и признаются в том, что содеяно было однажды.
– Глупый – да разве в таком признаю́тся? – поцеловала она его пальцы.
– Пусть признаю́тся – а пусть и молчат. Все равно их найду я однажды… – голос у Аррэйнэ стал вдруг холодным и жёстким как камень, – ибо не до́лжно такое прощать. Так предречено мне… Изрекли жизнедавцы, что возьму я их жизнь без пощады – не уйти мне и им от судьбы предрешённой, что задолго до нас была прежде всем спрядена алым в единую нить. Но горькой за то для меня будет плата…
Он умолк на мгновение, глядя на небо в сплетениях гибких ветвей окружавшей их рощи.
– Может и есть какой гейс – да его я и сам же нарушил…
– Какой? – она подняла с его колен голову, взволнованно взглянув в глаза А́ррэйнэ.
– Тебя полюбить… – усмехнулся ей Лев, – и возьмут ещё боги с меня за него – может мерою трижды тяжёлой…
Она вдруг приподнялась, обняв его, и легла головой на плечо, крепко-крепко прижавшись к мужчине – не желая того отпускать от себя.
– Есть на мне от богов что-то злое, что с рождения следом идёт чёрной тенью. И провидица в Эйрэ мне то же прозрила – что всем тем, кто мне дорог, кто подле меня – будет гибель. И страшусь, что и ты не сумеешь избегнуть… что лишь много смертей принесу я вокруг себя многим.
– Так уж много такого случилось доселе? – усмехнулся ей Аррэйнэ, – скольких уже мертвецов насчитала?
– Насчитала… – её голос вдруг стал глухим, тихим, – не родных своих даже ослушалась – против воли богов я пошла… и ту цену взимают они, им плачу́ я её раз за разом.
Дейвонка запнулась, сглотнув комок в горле.
– Я сюда не одна добиралась – увязался за мной один мальчик откуда-то с юга, с Долины Речного Истока, что родню разыскать всё стремился. Дурно было со мной ему ехать, как чуяло сердце… но я всё же решилась взять Бранна в попутчики к северу. И как были уже мы у русла Сырой, нас дозор из тех кадарнле вдруг там настиг.