Кабул – Кавказ

– Да, и вопросы свои заранее приготовь, чтобы лохом не выглядеть. Меня не подставь, мне дедушка самому еще нужен.

– Зачем? – упавшим голосом поинтересовался Балашов.

– Так… – уклончиво ответил Витя. – Он вопросы решает. Помогает плавать по опасным морям бизнеса. Консалтинг!

– Может, вместе сходим? С чего это я, к незнакомому человеку? Тем более консалтинг…

– Несерьезно. Ты писатель, ты и иди. Не в гости ведь, а по делу. Что мне, водить классика за руку, как первоклассника? С поллитрой в ранце? Да и я лично не знаком еще… Ну, что молчишь? Учти, они все по жизни обиженные вышли, их хлебом не корми, дай своими байками поделиться. Хоть консалтинг, хоть без… Ты ж ему – бальзам на раны.

– А он что, еще и конторский?

– Да какая тебе разница! Ты, Балашов, застрял в прошлом веке. Хотя для дела оно, может, и к лучшему…

Перед походом Балашов заметно волновался. Вот откроет дверь огромный сердитый дядя, пригласит скупым жестом на пахнущую одиночеством кухню, где стол покрыт клетчатой клеенкой, а на подоконнике торчком топорщится из стеклянной банки одинокая стрелка зеленого лука, сядет напротив, как при допросе, прицелится рыбьим глазом да спросит:

– Ну, а ты, сынок, что за птица? На кого пишешь, за кого стоишь? А знаешь ли ты, голуба, где вообще такая территория – Чечня?

Потому, прежде чем отправиться на улицу Амурскую, Балашов достал атлас мира и внимательно изучил одеяло из разноцветных лоскуточков с вроде бы знакомыми надписями «Тбилиси», «Турция», «Дагестанская АССР», «Грозный». Грозный запомнился хорошо, потому как среди лоскутков, зажатых между Каспием и Черным морем, Чечено-Ингушская АССР была единственной, окрашенной в ярко-желтый цвет. Балашов впервые пожалел о пропущенных в школьные годы уроках географии, его познания оказались ох как скромны, и единственным путем к успеху казалась хорошая водка. Но кто знает, какую водку «чеченец» считает хорошей? Балашов подумал, вздохнул и приобрел перцовку. В двойном размере. Для верности.

– Вы к кому? – поинтересовалась бдительная консьержка, пробуравив сперва самого Балашова, а потом его сумку недобрым глазом. «Ну, началось».

– К Миронову, – выпалил Игорь.

Лицо чекистки расправилось и приняло выражение равнодушной благожелательности. «Команда «вольно»…

– А-а, ну идите.

У двери, перед тем как позвонить, Балашов посмотрел на часы и немало удивился – было 9: 58!

«Чеченец» оказался вовсе не великаном, но руку стиснул дай боже как.

– Проходи в комнату, я сейчас, – бросил он резко и, будто мячик, отскочил от гостя, покатился по коридору.

Потом долго, минут пятнадцать, кого-то отчитывал с кухни по телефону. Игорь ловил лишь обрывки доносящегося до него непонятного разговора: «Сергей, ты же оперативный работник, в конце концов!.. Ну так проявляй! Купи ей конфеты, цветы подари, и не какой-нибудь веник. Давай, и чтоб адрес был. Настя и то научилась, а ведь не в погонах…» Слушать было трудно, в комнате работали сразу два телевизора. Один, маленький, черно-белый, показывал ОРТ, второй, побольше, – НТВ.

Еще больше, чем два телевизора, Балашова поразило другое открытие: в проеме секретера, среди разноцветного пиратского ополчения незнакомых бутылок, царствовал, как в гареме, гигантский «Гленфидиш» в пятилитровой таре. Но дело было не в литраже – фокус заключался в том, что емкость была на две трети пуста! Как-то стало даже неловко за свои перцовые мизеры.

– Извини, что заставил поскучать. Важное дело, а люди совсем работать разучились. – Хозяин закатился в комнату неожиданно и решительно и в мгновение ока заполнил собой пространство, оттеснив за кулисы эфирную реальность.

– Сейчас приступим к скупому мужскому завтраку!

– Спасибо, Андрей Андреич, я завтракал, – из вежливости отказался Игорь, но «чеченец» лишь взмахнул прямой ладонью, развалив воздух на две густые половины, что колуном.

– Мой совет: никогда не отказывайся от второго завтрака, поскольку он может оказаться первым ужином. Тем более что ты пишешь о Кавказе. Дальше. Судя по бледному лицу, меня посетил человек тонкой организации. Так? Так. А тонкому человеку для подпитки нервной системы и вообще мозга просто необходимы витамины, которые и содержатся в простой, здоровой русской пище, той, что со времен Ивана Четвертого зовется «за-ку-ской». Отсюда совет номер два: от пользы для организма грех отказываться. Ну так как?

– Уговорили, – легко согласился Игорь. Да, он не будет писать про Чечню, да, он забудет про этого кагэбэшника, как только покинет его жилище, но… Ему здесь нравилось.

– Настя, бросай компьютер, иди к нам, – крикнул хозяин. – Сейчас. Секретарша накроет стол в момент.

«Так. Секретарша в десять утра на дому. Наверное, красивая», – подумал Балашов, уже смекнувший, что Андрей Андреич, похоже, в жизни толк знает. Вот тебе и конторский… Он открыл сумку и извлек оттуда свой позор.

– Отлично! – Хозяин на удивление искренне обрадовался перцовке. – Сразу видно человека интеллигентного и грамотного. Знающего, что ничто лучше перцовой настойки не прочищает печень. Молодое поколение-то сейчас совсем без понятия. Перцовка – правильный напиток. Но, если позволишь, его мы оставим на потом, а начнем вот с этого. – Миронов скакнул на кухню и вернулся с початой «Столичной». Балашову нравилось и то, что в речи Миронова отсутствовали вопросительные обороты.

– Вчера проверял, мин нет. «Кристалловская». Особая скважина, вода из известкового холма, вкус особый, «Смирнов» рядом не стоял.

Андрей Андреич, не дожидаясь появления Насти, достал рюмки и наполнил их густым, дымящимся ледяным паром напитком.

– За знакомство, Игорь!

После первой хозяин все же принял состояние покоя и уселся в кресло.

– С чего Петр решил, что я эксперт по Чечне? Не знаю, – начал Андрей Андреич.

Кто этот Петр, Игорь понятия не имел, но решил промолчать. «Все Витькины штучки. Сам договорится бог знает как, а толком ничего не расскажет».

Хозяин по-своему понял молчание гостя.

– Это хорошо, что и ты не знаешь. Все говорят: Чечня, Чечня… Зачем Чечня? Почему в Чечне? Почему добить не могут? Почему отпустить не могут? Почему вошли? Почему вышли? Почему Басаева никак не поймают? Слепцы. Не видят, что Чечня – чирий, а под самым задом вулкан зреет! Никто не понимает – ни здесь, ни на Западе!

Игорь тоже ничего не понимал, но снова согласно кивнул. Ему хотелось выпить, как следует закусить, повидать наконец эту Настю.

– Ты о чем пишешь? О чем думаешь, что еще важнее. Какие для тебя в Чечне загадки?

Балашов принялся вспоминать свои домашние заготовки, но потом бросил и сказал просто:

– Меня таксист озадачил. Сказал, солдат в Чечне – как рыба в ухе. Каков он на вкус, такие и мы. В смысле – общество. А воевать не за что.

Андрей Андреич бесшумно, внутрь себя, засмеялся. Он обновил рюмки и крикнул:

– Настя, ну что ты? Я же сам все приготовил! – Потом доверительно сообщил Балашову: – Хорошая девка, надежная. Но нетороплива… Да, уха – это хорошо. Таксисты – народ чуткий. Все время в движении, разных людей наблюдают. Уха… Я сказал Петру: об Афгане писать пора, что там Чечня. Самое время подходит об Афганистане писать. Там бомба главная, больше, чем в Косово. А Кавказ – это так, заполнение антракта. Напиши нормальную книгу об Афгане – на все вопросы по Чечне ответишь. И зачем, и почему, и даже как. И про уху. Скажу тебе, этого никто пока не написал. И не случайно. Как в детективах говорят: история, покрытая мраком тайны… Что же мы! Выпьем за медлительных русских дев! Анастасия, придешь ты наконец? Мы без тебя всю икру под статью подведем!

– Не подведете. У вас много, – спокойно возразила Настя, появившаяся с подносом в комнате. Она показалась Балашову нелюбезной и чуть полноватой, но в целом – хозяин в глазах писателя уверенно набирал очки.

– Куда опять? Сядь ты уже. Молодой человек заждался.

– А закусывать вы без хлеба изволите? Неинтеллигентно, – бросила Настя через покатое смуглое плечо и вновь исчезла.

– Женат? – быстрым шепотом спросил Андрей Андреич и подмигнул.

– Ешь икру, не стесняйся. Всю надо уложить сегодня, – призывал хозяин, и гость послушно намазывал на хлеб ценный продукт, в начале дружеского завтрака заполнявший большую масленку с верхом, а теперь лишь тонким слоем покрывавший ее дно. – Икра – лучший естественный восстановитель белка, сжигаемого в нас алкоголем. И стрессом. Жизнь-то наполнена эмоциями! А эта икра – лучшая из лучших, потому и стоять не может. Свежий засол, вчера с Дальнего Востока привезли.

– Уже второй день едим, никак осилить не можем, – добавила Настя, которая то ли от пошедшей в дело перцовки, то ли по привычке умышленно смущала Балашова, откровенно рассматривая его неморгающими глазами.

– И смех и грех, как говорится. Один мой друг там – местный олигарх. А другой такой же дух – один из отцов губернии. И меж собой – как кошка с собакой. А ведь оба наши. И все меня, маленького человека, в посредники меж собой тянут. Вот и икорка оттуда. Так сказать, цена процесса мирного урегулирования.

К концу первой перцовки Игорь хоть и смутно, но уже понимал, что «нашими» у «чеченца» были специальные люди, отслужившие вроде бы и в КГБ, но не совсем там, а в некоем рыцарском ордене под названием «Вымпел». Духами же Андрей Андреич широко очерчивал всех, кто повоевал в Афгане, хоть с той стороны, хоть с этой. Ему вспомнился вопрос таксиста о герое – борце с террором. И Галино предостережение о потере себя. Тут оно буквально выражалось в беззастенчивом взгляде секретарши. Может, Галя права и пора отказаться от этой затеи, спешить домой до наступления мрака?

– Густая уха, – продолжал Миронов, чья мысль будто уходила какими-то лишь ей известными проходными дворами от наружного наблюдения и выныривала в самых неожиданных местах. – Как твой таксист выразился? Общество определяют «афганцы». Духи. Все наше общество. А Чечня – следствие. Одно из многочисленных. Нет, не последствие, а следствие. Путать не надо. А на вопросы твои ответим. Главное, правильно их задать.

– Вы определяете? – переспросил расслабившийся, уже давно переместившийся к середке дивана, поближе к Насте, писатель.

– Не мы, а «афганцы». Если бы мы, куда лучше было бы. Хотя, как говорится, категории «бы» история не ведает. Но мы аналитики, нам можно. Под перцовую настойку.

Когда Игорь покидал «чеченца», на часах было пять, а в голове приятно шумело на все десять. Это особое приятство было достигнуто употреблением фужера коньяка, последовавшего за «посохом». Коньяк медленно растекся по сосудам и грел тело мягким теплом, закрепляя градусом сочную фразу, которую на прощание сказал хозяин, обратившись скорее к раскрасневшейся секретарше:

– Игорь, я вижу, у тебя в наличии потенция к восприятию главного и к алкоголю высокая резистентность. Виден человек здорового образа жизни. Редкость в эти времена. Жду в гости. Завтра вечером приходи.

– Буду, – обещал Балашов, с пьяных глаз позабыв и про Гросса, и про намерение отказаться от всего лихого замысла. В голове у него засели несколько фактов, а остальное пространство занимали, плавая над поверхностью текучего, как ртуть, мозга, облачка из бессвязных фраз, сложить которые в мысли предстояло уже утром. Только утром.

Факты были таковы: если он хочет выжить, то больше никогда сюда ни ногой, но… икра, соленые огурцы и перцовка чрезвычайно полезны всякому живому существу. Грамотно и умеренно потребляемый алкоголь прочищает сосуды мозга. У трезвенников же мозг к старости зашлаковывается и теряет способность к мышлению. Остается только, потребляя водки и коньяки, дожить до старости, но в этом и заключается искусство выживания, которому учили в диверсионной школе КГБ «Вымпел». Выпивать, то есть выживать, надо грамотно. Далее. Андрей Андреич искусством этим овладел. Потому выжил. И еще. Помимо искусства выживания, существует некая дуга кризиса, что-то вроде дорожки, по которой конфликты, кризисы эти, вышагивают, как часовые на посту, от одного конца до другого и обратно, так что движение это можно рассчитать почти математически, вроде качаний маятника. Сей премудростью также владеет Андрей Андреевич Миронов и передает мастерство по наследству Насте. Настя хороша, и округлость формы ее особенно красит.

На сем факты кончались, а начиналось лирическое: вроде как, по Миронову, механика тикающих часов заведена-взведена несколькими ключиками, что зовутся «объективными противоречиями». Идеология и деньги. А деньги – это торговые пути. Это черные вены, по которым течет густая кровь цивилизованного человечества – нефть. Черные вены, как назло, пролегают под кожей именно там, где наморщиваются, наезжают друг на друга тектонические плиты мировых идеологий. Да еще наркотики караванами меж гор-морщин… И вся эта история с географией зовется геополитикой, в которой предмет интереса Игоря занимает место ничуть не большее, чем тот самый желтый лоскуток в атласе. И еще что-то про глупцов, которые сидят на той самой бомбе с часовым механизмом, рассуждают о правах человеков да об империях зла и не слышат тиканья ходиков, не видят ни истинных причин, ни, главное, грядущих трагических событий, которые с неотвратимостью разнесут на мелкие части и их самих. Не знают геополитики, мля.

Примерно это Балашов попытался втолковать Кречинскому, объяснить, что, прежде чем лезть в Чечню, он непременно должен разобраться с дугой кризиса. Собственная убежденность в том, что он больше никогда не посетит Миронова, в Игоре исчерпалась и не вернулась даже по наступлении сравнительной трезвости.

– Взрыв грядет. Понимаешь, Боба? Нет объективных причин надеяться на светлое будущее. А де-то-на-тор – в Афгане. Вот. Это как пупок, который развязали. Судьба России тоже, между прочим. Разобраться надо, пока не началось. А я чувствовал, мы тут, все себе классики, отделились от пуповины мира. А я восстановлю. Призвание!

– Пить надо меньше, – злился Кречинский. – С-сам ты дуга кризиса, Балашов.

Боба все-таки выяснил причину балашовского настроения. Он так принялся честить комитетчиков, геологов, политиков, что Игорь поневоле начал трезветь. Больше всех досталось ветеранам Афганистана. Миронова он упорно называл «афг-ганцем».

– Ты умом р-рехнулся, старик. Ты же на туфту к-купился, – голосил он. – Сейчас ребенку известно, что эти ветераны спецслужб, эти «Витязи», «Вымпелы», «Альфы» и «Беты», «Омеги», эти, г-господи, какие там еще буквы есть, они же ни хрена не могут на деле, они же только б-болтать умеют. Они даже нормальную крышу дать не могут, сами бандитов просят! Все в Афгане п-проперли, а теперь в Чечне туда же! Зато язык – до пупа… Судьба Р-россии! Ты о своей т-творческой с-судьбе побеспокойся!

Балашову стало неожиданно обидно за своего «чеченца» и за девушку Настю. Может быть, Кречинский и прав, но только вся эта жизнь, крыши, бандиты, да и пен-клуб, все это – аппликация. А у Андрея Андреича что-то по-другому, спокойное и крепкое. Что-то неинтеллигентное и притом правильное. То, что может пережить и интеллигенцию, и новую Москву, что ли? То, чему он пожелал бы пережить? Нет, бред. С чего это он желает пережить Москву какому-то комитетчику, имеющему знакомых олигархов на Камчатке? Из-за грамотной закуси, что ли? И все-таки отчего-то ведь возжелал?

Он подумал о том, что квартиры – это карманы. Они вздувают, наполняют объемом однородное месиво Москвы, и туда-то, как и в старые «застойные» времена, понапихана настоящая жизнь. Только мало осталось таких ниш, заполненных каждая своей душой, многих выцарапал, как устриц, выцарапал да перемолол большой новый Молох. И еще подумал, что, может статься, путь к таланту чистоты, проходящий вне своего края, очень опасен тем, что не знаешь, то ли по нему ты шагаешь, то ли как раз и поддаешься искусу.

– А ты знаешь, как в Афгане, в кишлаках, барана готовят? Если хороший гость приезжает? – сам не зная зачем вспомнил Игорь.

– А п-при чем тут б-баран? – споткнулся Боба, подозревая подвох.

– Выкапывают яму, разводят костер из можжевельника, из арчи. Представляешь, дух какой? Сверху камни кидают, а на них – барана, целиком. И ветками накрывают, чтоб томился. Вкуснее такого барана ничего на свете, говорят, нет. Разве что настоящая икра с Дальнего Востока.

– Ну и что? Что с того? К-какая икра?

– А знаешь, Кречинский, что такое дружественный кишлак?

– Как ч-что? Это который на нашей с-стороне! – в голос орал уже Боба, опасаясь, что с Балашовым приключился некий безвозвратный сюрчик и что сам он вот-вот станет персонажем какого-нибудь нового романа и провалится вместе с приятелем в черную временную дыру.

– А это тот кишлак, где осталось много мужчин. Потому что тогда он не зависит от бандитов. Вот такой кишлак нейтральный, и если с ними без зверства, а с умом и с опытом, если туда приехать с рисом, патронами и «шилом», то и тебя встретят по-человечески. И приготовят барана. И тогда ты, глядишь, и выживешь за червонец военных лет, и люди твои будут целы, а жители кишлака проклянут тех, кто решил, что ты должен уйти с их земли. А потом, через десяток лет, когда в такие же кишлаки двинутся с оружием совсем другие лихие люди, ты будешь есть икру с Дальнего Востока и вспоминать, как армия спасителей превратилась в банду грабителей и наркоманов, думать о том, как тяжко узнавать будущее по прошлому. И радоваться тому, что в жизни есть если не счастье, то хоть воля: друзья на Камчатке, печень в порядке… И плевать тебе на тех, кто тебя треплом называет. Главное – потреблять грамотно. Вот это творческая судьба. Она хоть как-то с судьбой связана, а не только с творческим онанизмом! С путем. А чеченские страсти и матери с черными выплаканными дырами вместо глаз – то, что хлеб для Гюнтера вашего Гросса, – то совсем другое. Больничка, раковый корпус. А я так не желаю.

– Слушай, тебе в секцию п-поэзии п-перевестись бы. Не думал об этом, а? – Кречинский успокоился. Конечно, хотелось ему на балашовском загривке въехать к Набатову, но не из прагматизма, ей-богу, а лишь из любопытства. Так сказать, потусоваться. Рассказ же про барана, как ни странно, пробудил в нем аппетит не только физиологический, но и писательский. Ему представились желтые пески, камни, смуглые люди в белых одеждах, смачно жующие сочное дымящееся мясо. Во всем этом привлекательном соцреализме было одно непонятное место – «шило», но спрашивать, что же это за шило такое, он не стал.

– Т-так, старик. Ну, ежели т-тебя этот совок зацепил, дои своего «афг-ганца». Т-только будь человеком, меня не подводи. Завтра к семнадцати ноль-ноль подкати в Домжур, а там говори что хочешь. Т-только про раковый корпус не надо. Икры не обещаю, но водка там не хуже, чем у твоего ветерана. Знаю я их, небось, поил какой-нибудь «Гжелкой», а сам про «К-кристалл» и п-про известковые воды впаривал. А то с чего бы из т-тебя такая п-поэзия с утра поперла?