Джанго Рейнхард. Я проснулся!

Серия

«Легенды джаза»

Серия основана в 2008 году

Michael Dregni

DJANGO

The Life and Music of a Gypsy Legend

Перевод книги Майкла Дреньи «Джанго. Жизнь и музыка цыганской легенды»

При оформлении книги использовался иллюстративный материал из архива автора.

© Дреньи М., текст, иллюстрации, 2004

© Куприянов С., перевод, 2024

© Оформление, ООО «Издательско-Торговый Дом „Скифия“», 2024

От переводчика

Когда в далеком 1982 году мне, молодому романтическому юноше, который мечтал научиться играть на гитаре, как и сотни тысяч ребят того времени, попалась книга «История подлинного джаза» Юга Панасье, меня поразила почти мифологическая история о гитаристе-виртуозе, который играл только двумя пальцами. В то безинтернетное время, когда о своих рок-кумирах мы узнавали в лучшем случае из журнала «Ровесник», а их лица представляли по фотографиям, тысячи раз переснятым с телевизора гэдээровской программы «Рунд», на которых себя не узнали бы и сами кумиры, ходило много разных слухов о чудесных историях про простых дворовых мальчишек, которые становились идолами для миллионов. Ходили слухи, что «Битлы» совсем не знали нот, а Джими Хендрикс сам себе сделал гитару. Мы питались этими слухами и успокаивали себя тем, что, возможно, и нам все же повезет и мы получим славу и известность, не имея на то ни таланта, ни упорства, не вкладывая многочасового каждодневного труда. Поэтому и история о французском гитаристе встала для меня в тот же ряд, что и большинство слухов. Уж слишком она была сверхъестественной. Звали этого гитариста – Жан Батист Рейнхардт или – Джанго.

Много позже эта история попалась мне снова и с новой силой захватила меня, но уже не как байка, а как подлинная история жизни, полная драматизма, оглушительного успеха и разочарований, славы и забвения, любви и страданий. Его жизнь исполнена бесконечного символизма – начиная от имени и заканчивая внезапной смертью, которая подвела черту под славной эпохой свинга, его жизнь – будто захватывающий роман, написанный гениальным писателем, словно старый черно-белый фильм, такой же наивный и искренний, как и сам Джанго.

Джанго Рейнхардт стал первым неамериканским музыкантом, оказавшим огромное влияние на джаз и популярную музыку того времени и в значительной степени обусловившим направление их дальнейшего развития. Его талант во многом способствовал переосмыслению роли гитары как солирующего инструмента в джазовых оркестрах, инструмента, со временем ставшего неотъемлемой частью рок-культуры. Оригинальная манера Джанго нашла своих последователей в период расцвета гитарного рока и, в частности, джаз-рока и фьюжн. Своим учителем его называют Джон Маклафлин, Ли Ритенур, Рон Вуд и Нил Шон, а сама история жизни Джанго настолько вдохновила Тони Айомми, что он смог после травмы не только вернуться к гитаре, но и стать ведущим гитаристом Black Sabbath.

Его пример вдохновил не одно поколение цыганских музыкантов. Тщательно оберегая наследие Джанго, они дополнили и обогатили его, превратив в самостоятельный стиль – джаз-мануш или цыганский джаз, который и по сей день имеет немало поклонников и последователей.

Жизнь Джанго – это цепь удивительных случайностей, неожиданных встреч и знакомств, которые кардинально повлияли на его жизнь и карьеру, а его характер – удивительное сочетание гениальности и глупости, смелости и трусости, щедрости и скупости – бесконечный источник вдохновения для кинохудожников от Тони Гатлифа до Вуди Аллена.

В процессе работы над переводом у меня возникло много неожиданных вопросов, связанных с историческим контекстом и географией жизни нашего героя. Ответы на них я раскрыл в примечаниях, а где-то позволил себе дополнить текст некоторыми подробностями, которые помогут читателю лучше понять атмосферу тех лет и личность самого Джанго.

Особую благодарность хочется выразить автору книги – Майклу Дреньи. Благодаря его исследовательской скрупулезности и дотошности данная биография Джанго Рейнхардта является наиболее полной и подробной из всех написанных ранее. Дреньи удается сочетать сухость исторических дат, беспристрастность биографа с живой картиной пестрого цыганского быта и захватывающей панорамой французской музыкальной жизни. Во время чтения перед нами возникают образы парижских улиц, кабаре, танцевальных залов. Между строк мы слышим звуки аккордеона и уличных музыкантов на Монмартре, медь джазовых биг-бэндов парижских ресторанов и, конечно же, гитару Джанго. Перед нами бешеным калейдоскопом проносятся лица музыкантов, с которыми приходилось играть Джанго, от всемирно известных до почти совсем забытых. Все они являются неотъемлемой частью портрета великого гитариста – Джанго Рейнхардта.

Искренне признателен Майклу за его помощь при переводе и подготовке издания на русском языке, к которому он отнесся с большим воодушевлением, за его консультации и за предоставленные из личного архива иллюстрации, которые украшают эту книгу.

Сергей Н. Куприянов

Часть первая

Я проснулся (1910–1922)

Джанго был музыкой, которая создала человека

Ранним утром, когда воздух можно пить, как холодную родниковую воду, на опушке леса у бельгийской деревушки Либерши, где расположился цыганский табор, Жан-Эжен возился с лошадью, а женщины хлопотали у костра, готовя нехитрый завтрак. Дым от костра стелился по опушке, окутывая кибитки. В окне одной из них показалась голова мальчугана – он отодвинул кружевную занавеску и таращился любопытными глазами на происходящее на улице. Ему казалось, что кибитка плывет по облакам. Спустя некоторое время мальчишка скрылся, а затем появился в дверях и, спустившись по лестнице, помчался к Жану-Эжену, сверкая босыми пятками по мокрому от росы изумрудному лугу, оглашая окрестности радостным криком: «Джан го! Джан го!». Среди франкоговорящих цыган-манушей это означало «Я проснулся!». Отец подхватил мальчишку и высоко подкинул над собой. «Джан го! Джан го!» – смеялся и повторял он.

Я выдумал эту историю, но, возможно, она не так уж далека от истины. Так или иначе, «Джанго» стало цыганским именем нашего героя. Именем же, которое, следуя букве закона, жандармы и пограничники внесли в свой журнал, было – Жан Батист Рейнхардт. Но когда семья останавливалась на привал у ручья или в лесу, чтобы разжечь костер, его называли только по-цыгански. Даже для его собратьев-манушей имя «Джанго» звучало странно – образованное от первого лица единственного числа глагола «просыпатьтся», оно звучало для них слишком резко и коротко. Однако Джанго им очень гордился. В этом имени слышалась непосредственность, чувство жизни и определенный символизм.

Он родился в таборе на перекрестке дорог в глухую зимнюю ночь. Его отец, Жан-Эжен Вайс, осенью 1909 года, следуя по грунтовым и мощеным дорогам из Миди на юге Франции, правил своей единственной лошадью, которая тянула их кибитку на север, на широкие, открытые равнины Бельгии. Земля здесь была настолько плоской, что казалось, еще немного и можно будет увидеть, где она кончается. С Атлантики беспрепятственно дул холодный ветер. Вместе с ним шли темные дожди, казавшиеся бесконечными. Они превращали день в сумерки, и оставалось только молиться, чтобы на небе пробился хотя бы слабый луч солнца. После долгого путешествия Жан-Эжен, наконец, придержал лошадь и остановил свой фургон на перекрестке дорог в Катр-Бра. Как и много лет назад, семья собиралась переждать зиму у бельгийской деревушки Либерши на юго-западе провинции Эно. Они разбили лагерь в окружении небольшой группы цыган, чтобы переждать самые холодные месяцы у пруда Флаш-ос-Курбос – Вороньего пруда – названного так из-за вороньих стай, оккупировавших окрестные деревья. Семья была вынуждена обосноваться здесь надолго.

Кибитка Жана-Эжена (называемая по-цыгански «вурдон», а по-французски roulotte, что можно перевести как «фургон» или «трейлер») была типичным цыганским домом той эпохи. Это был большой деревянный ящик, размером около семи футов в ширину, четырнадцати футов в длину и шести футов в высоту. Он устанавливался на две оси с колесами на деревянных спицах. Одноосные кибитки тоже использовались, но реже. Упряжь кибитки Жана-Эжена удерживала их единственную лошадь, а простая скамья служила сиденьем для возничего. К входной двери вела небольшая лестница. С обеих сторон фургона были небольшие окна, которые занавешивались кружевными занавесками ручной работы – это создавало уют, и фургон выглядел домом. Внутри фургона к полу была привинчена чугунная печь. В холодные зимы она светилась прозрачно-красным светом и обогревала фургон. В передней части располагалась спальня, над которой возвышался комод, где хранились вещи. Один из углов фургона отводился для алтаря, в котором помещалась литография с изображением святой покровительницы французских цыган – Сары Ла Кали. Она была помещена в позолоченную рамку, украшена драпировкой и разноцветными нитками бус и освещалась церковными свечами. Под крышей фургона вешались различные деревянные ящики с брезентом, инструментами, ведрами для воды, кормом для лошадей и клетками для уток или кур, которых могли украсть с ферм по пути. По потолку и вокруг дверного проема тянулись резные завитки, выкрашенные в самые яркие цвета: золотой, алый, индиго – они сияли словно венец на церковных фресках или иконах.

В таком небольшом доме на колесах и жила семья Жана-Эжена Вайса: он, его жена Лоране Рейнхардт и их дети – десятилетняя дочь и его маленький сын от другого брака – имена которых не дошли до нас.

За выгнутой полумесяцем и увенчанной тонкой печной трубой крышей их семейного фургона виднелись прочные дома из красного кирпича жителей Либерши, а за ними возвышалась величественная готическая церковь Сен-Пьер-де-Либерши с устремленным в небо шпилем.

Бельгийцы говорили о себе, что родились уже с камнем в животе, готовые построить крепкий и надежный дом. Солидные дома семисот жителей Либерши согревались теплом каминов, на которых все больше завоевывали свое почетное место электрические радиоприемники, передающие новости мира и развлекающие их обитателей долгими темными вечерами. На городских улицах уже начинал господствовать автомобиль, наводящий ужас на цыганских лошадей. Современный мир 1909 года стремительно мчался вперед, оставляя за собой в пыли цыганский караван.

Типичный цыганский вурдон, фотографии начала XX века

Тем не менее прибытие табора жители Либерши отмечали каждую осень, организовывая ежегодную ярмарку. Цыгане, вливаясь яркими красками в серый цвет бельгийской осени, продавали украшения, корзины, изделия из кружева, которые они сами изготавливали, а также товары из своих дальних странствий. Они предсказывали судьбу, разматывая ее из клубка линий на ладони, предвещая богатство и любовь, продавали амулеты, отгоняющие зло. Некоторые цыгане специализировались на изготовлении и починке плетеной мебели. Другие были жестянщиками и латали медные кастрюли, которые приносили сельские женщины, и с помощью пары ударов молотка и набора приемов, который мало изменился со времен изготовления рыцарских доспехов, могли превратить кусок жестянки в новенький горшок. Третьи торговали лошадьми. Этой теме можно было бы посвятить отдельную книгу. В этих краях цыгане издавна были известны как maquignons, буквально – «изготовители лошадей». Они волшебным образом могли превратить захудалую клячу в прекрасного рысака, а подозрительные крестьяне, в свою очередь, старались обнаружить их извечные хитрости и трюки, такие как полировка копыт (чтобы скрыть повреждения и плохой уход), «водная диета» (при которой лошадь выглядит упитанней) или корень имбиря, вставленный в лошадиный анус для бодрости. Все это было частью многовековых отношений между цыганами и жителями Европы.

Жан-Эжен был мастером по изготовлению корзин. Он также имел массу других навыков и способностей, необходимых для выживания при кочевом образе жизни. На то время ему было 27 лет. Он родился в 1882 году, хотя никто не помнил, где именно. На единственной сохранившейся фотографии, сделанной в Алжире в 1915 году, Жан-Эжен больше похож на преуспевающего мэра французского городка, чем на странствующего цыгана. С фотографии на нас смотрит молодой мужчина с выраженными скулами, темными зачесанными назад волосами, проницательными и выразительными глазами. Рот скрыт традиционными темными усами – символом мужественности, – большинство цыганских мужчин начинают носить их, едва они пробиваются. Он одет в темный костюм и выглядит солидным и главное – опытным мужчиной. Как гласит цыганская пословица, «Кто путешествует, тот учится». Плетением корзин Жан-Эжен занимался только в тяжелые времена.

Традиционные цыганские промыслы: дрессированные медведи, музыка и гадание

У него был особый талант, он был артистом – еще одна область, где цыгане были непревзойденными мастерами. Он мог жонглировать наравне с лучшими цирковыми артистами и завлекать зрителей трюками фокусника. Но особой гордостью Жана-Эжена была музыка. Он играл на скрипке, цимбалах, гитаре и фортепиано. Он был руководителем танцевального оркестра цыган. Именно эта гордость светится в его глазах на фотоснимке: Жан-Эжен, исполненный достоинства, скрестив руки, сидит за роялем в окружении музыкантов своего оркестра. Если руки музыканта, стоящего рядом с ним, похожи на руки крестьянина, который с таким же выражением мог держать плуг, с каким он держит альт, то руки Жана-Эжена выглядят как тонкие руки художника.

Чтобы заработать несколько франков, Жан-Эжен настраивал рояли, ремонтировал другие музыкальные инструменты. Он мог найти на блошином рынке поврежденную скрипку, выторговать ее по дешевке, восстановить и снова продать. Но содержал он свою семью именно как музыкант. Он переоборудовал заднюю часть фургона, сделав миниатюрную сцену, на которой он и его жена показывали свои магические и музыкальные представления.

Лоране Рейнхардт на сцене представляли как Прекрасную Лоране, но в цыганской среде – в честь ее смуглой красоты – ее называли Negros, что по-испански значит «черная». Она делала украшения на продажу, но, выйдя замуж за Вайса, приобрела еще одну профессию и стала выступать как танцовщица. В 24 года она покоряла зрителей своими движениями и даже в старости Негрос начинала танцевать, как только звучала музыка. Она привлекала зрителей своим необычным лицом чайного цвета, черными, как крыло ворона, волосами и высоким ростом. На фотографии того времени Лоране выглядит красивой, а взгляд темных дерзких и бесстрашных глаз, а также несколько выступающая челюсть придают ее лицу мужественность и решительность.

Именно накануне одного из таких выступлений в Либерши и родился Джанго. Ночь на воскресенье 23 января 1910 года была жуткой и холодной. Горожане собрались на ежегодное представление Жана-Эжена и его труппы «Романи» в трактире Адриана Борсина, известном как Chez Borsin. Счастливые, как от развлечений, так и от «обезболивающего средства» против зимней тоски, горожане с нетерпением ждали музыки Жана-Эжена, бурлескной комедии его друга Луи Ортика и зажигательного танца Ла Бель Лоране. Но судьба не благоволила этому. В это время Негрос была в своем фургоне у Вороньего пруда и страдала от родовых схваток. Она было отправилась на выступление в трактир, но на полпути начались схватки, и цыганки проводили Негрос обратно в табор. Они зажгли свечи, приготовили чистую ткань для родов, и когда из города донеслись далекие звуки аплодисментов, пространство фургона огласилось криком новорожденного. На свет появился Джанго.

Тремя днями позже, 26 января Жан-Эжен и Негрос, укутав Джанго и надев свои самые лучшие наряды, отправились с несколькими цыганами в церковь Сен-Пьер-де-Либерши. К цыганам присоединилось несколько горожан, также одетых в воскресные наряды. Они вошли в церковь. Впереди шел Адриан Борсин, плотный тучный мужчина, рядом с ним его сестра Изабель, дородная и солидная дама. Борсины выступали в роли крестных родителей Джанго – символ редкой дружбы между цыганами и горожанами. После церемонии крещения и наречения имени Жан-Эжен и Негрос устроили праздник в честь своего новорожденного сына. Трактир Борсина от пиршества и музыки снова ожил.

В среде цыган-манушей не праздновали свадьбы, но крещение, особенно первенца, было грандиозным событием. 24 января Жан-Эжен подал заявление о выдаче свидетельства о рождении сына городскому секретарю Анри Леменсу. Леменс изысканным почерком бюрократа начала века вписал юридическое имя Джанго как «Жан Рейнхардт», под фамилией матери. Дело в том, что Жан-Эжен представился Жаном-Батистом Рейнхардтом – псевдонимом, который он использовал, чтобы скрыть настоящую фамилию от французских жандармов, разыскивавших его для призыва в армию. И подписал неуверенной рукой неграмотного человека внизу свидетельства о рождении – «Ж.-Б. Рейнхард». Леменс еще раз проверил документ и добавил к фамилии новорожденного букву «т», соответствующую эльзасскому правописанию.

Это был простой и в то же время изощренный акт замещения пограничными чиновниками и другими государственными бюрократами цыганской идентичности. Процесс замены цыганских имен на христианские начался, видимо, уже в далеком прошлом – в те времена, когда цыгане впервые появились в Европе. Цыгане принимали случайные имена и фамилии, которые они услышали во время кочевья и которые не несли для их обладателей никакого значения. Но среди соплеменников они обходились только своими цыганскими именами. Как правило, они принимали фамилии той страны, в которой жили, и большую часть времени скрывали свое цыганское происхождение. Когда они пересекали границу или подавали документы, чиновники часто переводили и искажали написание и произношение их имен и фамилий. В то же время цыгане часто меняли свои фамилии как перчатки, то есть по мере необходимости.

Свидетельство о рождении Жана Рейнхардта, 1910 г.

Так, фамилия Жан-Эжена могла быть записана и как Вайс, на немецкий манер, и как Веес, что хорошо видно на примере многочисленной родни Джанго. Кузены одной и той же степени родства могли носить как один, так и другой вариант фамилии. А братья Жана-Эжена и вовсе скрывались от жандармов под псевдонимом Шмидт.

Эльзасская фамилия Негрос – Рейнхардт, буквально – «сердце Рейна», скорее всего, была выбрана из соображений целесообразности ее предками, долгое время жившими в окрестностях Страсбурга в Эльзасе. Итак, Джанго был зарегистрирован как Жан Рейнхардт. Он получил юридическое имя Жан в честь своего отца, но его истинной натурой было именно цыганское имя – Джанго.

Цыгане выбирали имя для ребенка, исходя из совершенно разных соображений. Это могла быть физическая особенность – например, Баро (Большой, Первый); природное явление – Чата (Тень), Зуна (Солнце); названия животных – Беро (Медведь) или, как правило, для девочек, название растения или цветка – Файола (Фиалка), Роза, Драка (Виноград). Имена могли отражать характер ребенка или надежды его родителей: например, Грофо (Благородный) или Шнукенак (Славная музыка). Чаволо (Мальчик или Сын) или Чайя (Девочка или Дочь) – были простыми указаниями пола ребенка. Ребенка могли назвать просто Бу-Лу, Бим-Бам или Нин-Нин (как назовут брата Джанго, с которым мы познакомимся позже), не вкладывая при этом в имя никакого смысла.

Назвав своего первенца необычным именем Джанго, Негрос и Жан-Эжен выбрали для него цыганский глагол, а причину этого мы, видимо, никогда не узнаем. Может быть, они видели в своем ребенке нечто особенное и наградили его таким же особенным именем.

В раннем возрасте Джанго стал искусным похитителем кур. Среди цыган считалось благородным обмануть кого-нибудь или украсть что-либо из окружающего их нецыганского мира. Это приносило им проклятия от нецыган и порождало недоверие. Однако для цыган воровство было частью выживания в их долгом скитании.

Главным в похищении курицы была тишина. Нельзя было допустить, чтобы птица предупредила хозяев своим кудахтаньем. Как и большинство трюков, этот был прост и передавался от отца к сыну из поколения в поколение. Обычно грабитель подкрадывался к курице, держа наготове какую-нибудь ткань или мешок, который затем резко набрасывал на нее, и прежде чем курица успевала подать голос, грабитель засовывал ее под мышку и ловко скручивал ей шею. А затем так же бесшумно исчезал с крестьянского двора, как и появлялся.

Джанго также стал искусным ловцом форели. Где бы ни путешествовала его семья, его тянуло к ближайшей воде, чтобы порыбачить. Он рыбачил и на побережье Миди и на деревенских ручьях. Когда у него не было удилища или снастей, Джанго ловил рыбу способом, который жандармы называли pecher a la chatouille — «щекотание рыбы». Лежа на животе в траве на берегу реки, он медленно водил руками в воде, пока не натыкался на рыбу. Его пальцы нежно щекотали брюхо рыбы, убаюкивая и подманивая ее до тех пор, пока не появится возможность надежно схватить рыбу и вытащить из воды.

Еще одним необычным и сугубо цыганским охотничьим промыслом была охота на ежей. Еж – деликатес французских (и не только) цыган, который они ласково называли «нигло». Еж – ночное животное, живет скрытно в глухих местах. Охота на него требовала хитрости и хорошего нюха. Цыгане специально натаскивали собак выслеживать ежей, как свиней для поиска трюфелей. Как только собака обнаруживала добычу, ежа загоняли в полотняный мешок и били дубинкой по голове. У восточных, балканских или французских цыган, безусловно, были свои заветные рецепты приготовления нигло, а у Негрос, вероятно, был свой. Лучшим временем для охоты считалась осень, так как еж, перед тем как залечь в спячку, набирал жир. Ежа готовили при свете луны, так как считалось, что лунное сияние усиливает аромат. Чтобы очистить его от колючек, в шкуре ежа проделывали отверстие и через него надували до тех пор, пока шкурка не отделялась от мяса. Затем ежа обмазывали глиной и запекали. Образовавшуюся скорлупу разбивали и отделяли вместе с колючками, которые оставались в глине[1].

Для Джанго рыбалка, кража кур, охота на ежей были ранними уроками жизни. Они требовали находчивости, сноровки, смелости. А безнаказанное воровство кур, вероятно, убедило маленького Джанго, что он мог иметь все, что хотел, поскольку ничто не мешало ему взять это любым способом.

По воле случая Джанго Рейнхардт родился в Бельгии, хотя с такой же вероятностью он мог родиться во Франции, Италии, Испании или даже в Северной Африке – любом другом месте на пути кочевой жизни его семьи. Иногда его называют бельгийским цыганом – по месту рождения; французским, потому что большая часть его жизни и творчества была связана с Францией; или даже немецким, поскольку его семья была родом из Эльзаса. Но границы государств для цыган никогда не были препятствием. И его подлинным отечеством всегда оставался цыганский мир.

Долгое время считалось, что родиной цыган был Египет. Даже английское gipsy происходит от egyptian. Существовала теория и о семитских корнях цыган, проистекавших из Византии, где их называли «атингани» (название от которого, скорее всего, произошло слово «цыгане»). В наше время, основываясь на исследовании родственных лингвистических связей между цыганским языком и санскритом, ученые считают, что родиной цыган является Индия.

Когда в 1001 году исламский вождь Махмуд Газнийский вторгся в Индию, из индийцев, принадлежащих к низшим кастам, была сформирована оборонительная армия, которая в течение трех десятилетий сражалась с мусульманами на севере Индии и в Персии. Из Персии некоторые воины вернулись в Индию, часть шла наемниками в другие страны или мигрировали на Запад. Они путешествовали по так называемой романской тропе, ведущей в Византию и далее в Европу, где их появление впервые было отмечено в Сербии в XIV веке. Другие двигались через Северную Африку, в конечном итоге пересекая Гибралтар, и проникли в Европу через Испанию в XV веке. По мере продвижения на Запад, цыгане в каждом государстве получали свое название. Ввиду их смуглой кожи их называли «египтянами», «атингани». Их называли и «синти» как выходцев с берегов реки Синд в Индии, и «мануши» – от цыганского manus и санскритского manusa, что переводится как «истинный человек». Именно манушами цыган называли во Франции, Бельгии и некоторых районах прилегающих к ним стран. В Испании они стали известны как gitanos или, во французском произношении, gitans. На Балканах и в некоторых восточноевропейских странах их называют «ромами», что означает «люди». Так или иначе, все эти названия актуальны и сейчас и отражают определенный ареал обитания цыган и их местные особенности, которые возникли при длительном взаимодействии цыган с населением этих стран, его ментальностью, культурой, языком.