Джанго Рейнхард. Я проснулся!

Военное наследие цыган отражается в термине, которым цыгане по всему миру называют представителей других народов, – «гаджо» или во множественном числе «гадже», что на санскрите означает «гражданский», «невоенный».

История цыган неразрывно связана с преследованиями. Вынужденные покинуть свои дома в Индии, они были призваны в армию правящей арийской кастой. Прибыв на Балканы, они попали в рабство. В Европе в народном фольклоре долгое время бытовало мнение, что цыгане вбили гвозди в крест Христа, а в большинстве европейских стран были приняты законы, призванные избавить их от предполагаемого цыганского зла. Первые упоминания о цыганах появились во Франции в 1418 году, а первые приказы об изгнании последовали уже в 1427 году. В указе 1560 года цыгане были приговорены к пожизненной работе на французских галерах. В 1682 году Людовик XIV приказал загнать цыган-мужчин в рабство, а женщин подвергнуть порке, а затем изгнать. Франция депортировала цыган в Магриб, Гамбию и Сенегал, а также в Луизиану в Новом Свете. Изгнанные из цивилизации, цыгане стали кочевниками и, скорее по необходимости, чем по желанию, народом без родины и земли обетованной.

Гравюра французского новостного журнала Le Petit Journal 1895 г. Жандармы требуют у цыган carnets antropometrique, своего рода удостоверение личности

Самые ранние следы рода Рейнхардтов можно обнаружить в XVIII веке. В полицейских записях отмечается, что они путешествовали по долине реки Рейн, через леса герцогства Швабии и в Швейцарии. Три поколения Рейнхардтов возглавляли страшную банду разбойников, терроризировавших одноименную Рейнскую область. Антуан-Александр Рейнхардт, известный как Антуан де ла Граве, наводил страх на весь регион, прежде чем был схвачен и казнен в Гиссене в 1726 году. Его внук Якоб, более известный как Ганникель, превзошел репутацию дедушки Антуана, совершая безжалостные набеги на города и скрываясь в чаще Шварцвальда. Однако и Ганникель закончил свои дни на виселице вместе со своим братом Венцелем в Зульце в 1787 году. Семейное предание гласит, что дедушка и бабушка Джанго переехали из Баварии в Страсбург, когда франкопрусская война 1870 года заставила их бежать на запад.

В свидетельстве о рождении Джанго Жан-Эжен указал в качестве места жительства их семьи Париж, хотя настоящим домом для них был табор. Именно здесь, на окраине Парижа, 1 марта 1912 года у Негрос и Жана-Эжена родился второй сын. Его назвали Жозеф Рейнхардт, а по-цыгански – Нин-Нин, обычным цыганским уменьшительно-ласкательным именем. Вскоре родилась дочь, которую назвали Сарой в честь святой покровительницы, а цыганское имя ей дали – Цанга, дословно – «щипалка», что говорит о ее роли в стычках со старшими братьями. С двумя детьми Жана-Эжена от предыдущего брака и тремя маленькими детьми от Негрос семья продолжала свои странствия.

В 1915 году, когда Джанго было пять лет, Жан-Эжен ушел из семьи. Французская цыганская пословица говорит: «Люби свою лошадь больше, чем жену. Жена может бросить тебя, но хорошая лошадь – никогда». Теперь Негрос осталась одна. Развод и уход из семьи были редкостью среди манушей. Однако у Жана-Эжена была предыдущая жена, мать его старших дочери и сына, и он вернулся к ней. История умалчивает, почему он вернулся и что стало с ними потом.

Теперь, когда Жан-Эжен покинул Негрос, она осталась с Джанго, Нин-Нином и Сарой. Уход отца оставил большую рану в душе Джанго. В последующие годы семья пересекалась с Жаном-Эженом в Алжире и Париже, но он так и не вернулся к ним. Негрос была вынуждена содержать семью, занимаясь плетением корзин, изготовлением сидений для стульев и ювелирным делом. Ее специальностью были браслеты из гильз от артиллерийских снарядов, собранных на поле боя у Марне после Первой мировой войны. Она научила Джанго выкапывать гильзы из окопов, очищать их. Они полировали гильзы до блеска, на их латунной поверхности гравировали узоры и продавали, чтобы прокормить семью.

Когда Жан-Эжен ушел, Негрос взяла в руки поводья и направила повозку по привычному маршруту, следуя временам года и тем возможностям, которые они давали для выживания. Когда расцветали нарциссы и ласточки снова кружились над крышами Парижа, она везла свою семью в Миди во Франции или дальше на юг, в Италию. Здесь она продавала свои браслеты отдыхающим на Средиземном море. Когда поля цветущей лаванды увядали в Миди, – что означало приход осени и конец прибыльного туристического сезона, – семья отправлялась на север, в Париж. Зимой Негрос со своим потомством возвращалась в гостеприимную Либерши, чтобы переждать холода.

24 и 25 мая, в дни праздника, Негрос отправлялась со своими детьми в паломничество в городишко Ле-Сен-Мари-де-ла-Мер, на дальний конец дельты Роны вдоль побережья Камарга. Это была бесплодная земля диких белых лошадей и ковбоев Камарга, солончаков и каменных городов, пытающихся выжить в этом суровом мире. Семья останавливалась среди полей вместе с караванами манушей и житан со всей Европы. В течение недели Негрос и ее дети отдавали дань уважения цыганской святой – Саре.

Во время своих путешествий по Франции, Испании и Италии цыгане приняли католицизм, иногда смешивая его с индуистскими верованиями, а иногда и вытесняя их. В то время как католики-гадже чествовали двух одноименных святых города – Сент-Мари-Жакобе и Сент-Мари-Саломе, приходившихся Иисусу тетями, цыгане почитали свою незаконнорожденную святую – Сару. Согласно легенде, Сара была служанкой двух святых Марий, сопровождавшей их после распятия, когда они были изгнаны римлянами из Палестины, посажены в лодку без весел и выброшены на берега Франции. Цыганская мифология гласит, что Сара была провансальской цыганкой, которая спасла обеих святых, когда их лодка перевернулась во время шторма у берегов Камарга.

Статуи двух святых Марий стояли в освященной часовне средневековой церкви Нотр-Дам-де-ла-Мер, но Негрос с детьми и другие цыгане шли не к ним, а к склепу, в который вела каменная лестница и где находилась деревянная статуя св. Сары. Ее поместили сюда, поскольку ее святость не была признана Ватиканом и почиталась только среди цыган. Джанго с семьей входил в склеп, почерневший от копоти свечей многих поколений паломников, чтобы поклонится цыганской святой, известной, как Сара-Ла-Кали или Черная Сара. Цыгане приводили сюда своих детей для благословения или оставляли детские фотографии на медальонах и благодарили святую милостыней. Если цыганская семья хотела выразить особую благодарность, они шили богато украшенный халат и накрывали им статую. К концу паломничества статуя покрывалась десятками таких халатов. После поклонения цыгане несли статую Сары на руках к океану, чтобы омыть ее в соленой воде.

С наступлением зимы Негрос снова направляла свой ветхий фургон, нуждавшийся в ремонте и мужских руках, в сторону Бельгии. И Либерши снова тепло принимал ее и детей, но в трактире Борсина уже не звучала музыка Жана-Эжена и Негрос не танцевала свои зажигательные танцы. Джанго и Нин-Нин подружились с местными мальчишками. А Нин-Нин даже посещал школу по нескольку месяцев в течение трех лет. Но, несмотря на все попытки матери усадить Джанго за парту, он не проявлял никакого интереса к школе, а если и посещал ее изредка, то старался как можно быстрее сбежать с уроков.

Лагерь паломников в Ле-Сен-Мари-де-ла-Мер на фоне одноименной церкви. 1940-е годы

Его тяготила ответственность и обязательства. С возрастом он пристрастился посещать бары, пить в них кофе или играть в бильярд.

Когда Первая мировая война докатилась до столицы Франции, Негрос с детьми бросила свой фургон под Парижем и вместе с толпой беженцев с востока страны двинулась дальше пешком. Они шли неделями вдоль обочин дорог. Негрос вела своих детей, неся с собой все, что можно было унести. Иногда их подбирала какая-нибудь повозка. В конце концов они достигли Миди, а затем продолжили путь вдоль побережья до итальянского порта Ливорно. Там они нашли место на корабле на Корсику, а затем сели на другой корабль, направлявшийся в Алжир. Алжир, расположенный на Варварийском берегу, был известен как «Белый город» – имя, которое он получил за свои белоснежные здания, слепящие глаза под африканским солнцем. В отличие от остального Алжира, касба (крепость) Алжира, старинная часть города – это мир ярких красок, где рыночные лавки образуют лабиринт вокруг форта и Большой мечети Джамаа-эль-Кебир. Это был арабский квартал, но здесь также жили цыгане-мусульмане ксоракс и африканские цыгане-мануши, которые эмигрировали или были изгнаны из Франции задолго до войны. Негрос нашла комнату по соседству с касбой для продажи своих корзин и украшений. Здесь, среди других цыган, они снова встретили Жана-Эжена, который руководил своим оркестром и зарабатывал по мелочи на танцах.

В 1920 году, когда закончилась война и Джанго исполнилось десять лет, Негрос привезла свою семью обратно в Париж. Они поселились в фургоне в одном из многочисленных цыганских лагерей, окружавших столицу. Здесь семья осела надолго.

Париж изменился. Если раньше это был бриллиант, сияющий блеском /а Belle Epoque (Прекрасной эпохи), то теперь, после войны, Франция находилась в состоянии шока. Чтобы забыть ужасы этого бессмысленного кровопролития, Париж, отметая все старое и устремляясь в новое будущее, как в штыковую атаку, со всей яростью бросился, как говорят французы, в les annees folle — «ревущие двадцатые», – безумные годы роскошной жизни и новых причуд, авангардной моды в одежде, музыке и литературе. Во многом это была попытка заглушить боль войны и забыть о ней. Париж воскрес как город новой эры. Это был город современного мира, город нового столетия, в котором были метро и канализация. А с приходом муниципальной электрификации и неоновой иллюминации Жоржа Клода славу Парижа можно было наблюдать и ночью, что дало городу новое название – Город Света.

Париж все еще был окружен кольцом средневековых крепостных валов. За пределами укреплений начинался другой город. Там Город Света превращался в Город Мрака. Вокруг Парижа простиралась огромная пустошь, известная как la Zone («Зона»).

Именно сюда парижские чистильщики выгребных ям сбрасывали отходы, и здесь же находили приют человеческие отбросы города. Это не был Париж широких бульваров, великолепных зданий, памятников и соборов. Вместо этого целые города трущоб сгрудились у фортификационных сооружений, словно нищие, протягивающие руки за подаянием. Ветхие лачуги, сколоченные из всевозможного хлама – обрезков досок, битого кирпича – были единственной обителью для этих несчастных. Жителей «Зоны» парижане называли les zonards и самыми страшными из них считали цыган. Мануши и житаны останавливали свои фургоны в «Зоне» вдоль мелкой речушки Бьевр. Именно здесь и поселилась Негрос со своими детьми. Французский поэт Серж Генсбур так описывал эти цыганские таборы:

Остатки некогда огромной территории трущоб, известной как La Zone (Зона). Конец 1940-х – начало 1950-х годов

«Там, внизу, в цыганском таборе, гитара жонглирует популярной мелодией. Слышна далекая танцевальная музыка, головокружительные вальсы, сладость аккордеона. Повсюду костры, каждый со своим котелком. Куры тушатся, а гитары не умолкают. Тяжелые серые тучи надвигаются на Порт-де-Клиньянкур, оставляя после себя моросящий дождь. Человек барахтается в колее дороги, похожей на патоку, в маленьких озерах и трясинах, на этом склоне, где стоит лагерь манушей, огромное скопление караванов, вурдонов и рулотов, превращающих la Zone в красочную головоломку кочующего города из более чем пятисот фургонов, стоящих бок о бок в безумном беспорядке. Ночью пятьсот рулотов сверкают, как восточные дворцы. И сквозь все это пробивается песня – жестокая, гнусная, текущая вперед с пронзительным криком О la Zone! Возможно, здесь, среди гнили, спрятано само очарование».

Негрос и другие цыгане предпочитали разбивать лагеря в «Зоне» рядом с местами, где они могли зарабатывать на блошиных рынках. Они перемещались между лагерем, расположенным у Порт-де-Шуази или Порт-д’Итали на юго-восточной стороне Парижа рядом с блошиным рынком Кремль-Бикетр, и их любимым рынком лошадей у галереи Вожирар, лагерем у Порт-де-Монтерей с его бесконечным воровским рынком на востоке и лагерем у Порт-де-Клиньянкур на севере с его огромным блошиным рынком в Сент-Уэне. Каждые выходные Негрос водила своих детей на эти рынки, что расцвели на полях «Зоны». Название «блошиные» эти рынки получили из-за блох, которые ютились в обивке старой мебели и другом тряпье, выставленном на продажу.

«Зона» стала миром Джанго. Из таких же, как он сам, манушей из «Зоны» Джанго сколотил банду под горделивым названием «Красные шарфы». Банда Джанго бесстрашно воровала груши из сада при монастыре Сент-Ипполит, наслаждаясь сладким соком запретного плода. Однажды, столкнувшись с предводителем конкурирующей банды, которого звали Большой Лушер (Косоглазый), Джанго бесстрашно встал перед ним и прорычал: «Кошелек или жизнь?!» В итоге Лушер оставил Джанго лежащим на земле с синяком под глазом. «Красные шарфы» пытались пустить под откос трамваи на авеню д’Итали, подкладывая на рельсы болты, украденные с ближайшей

фабрики; воровали уголь с повозок, когда те замедляли ход, поднимаясь на холм по авеню Гобелен; собирали металлолом и сдавали на завод. Как-то раз в одном кафе на авеню д’Итали Джанго с братом увидели боксерский ринг, где дрались за деньги, и на какое-то время он стал их местом заработка. Джанго и Нин-Нин лупили друг друга на ринге, а посетители швыряли им монеты, подбадривая дерущихся мальчишек. Братья, избитые и еле стоявшие на ногах, но с полными карманами мелочи, уходили оттуда в обнимку.

Негрос снова попыталась отправить Джанго в школу. Передвижной класс для цыганских детей организовал бывший учитель, известный как отец Гийон. Вынужденный рано уйти на пенсию из-за пристрастия к красному вину, Гийон открыл собственную школу в «Зоне» в домике, который он соорудил из старого автобуса. Но для Джанго и других цыганских детей, привыкших к свободе, этот гаджо-алкоголик не обладал никаким авторитетом. Джанго предпочитал школу улиц и кинотеатров.

Уже в юности Джанго увлекся азартными играми. Он играл во что угодно и где угодно: в карты, кости, но больше всего любил бильярд. Выиграв, Джанго иногда устраивал себе и Нин-Нину поход в кино. Но если был выбор, они предпочитали обходиться без билетов.

Джанго тянуло в кино словно магнитом. Джанго с братом были постоянными посетителями в большом кинотеатре «Луксор» в Барбесе. Послеобеденный сеанс состоял из двух фильмов, разделенных антрактом. Когда в перерыве зрители собирались в фойе, чтобы угоститься чем-нибудь в баре, Джанго и Нин-Нин смешивались с толпой и пробирались в зал на второй фильм. Их метод работал несколько недель, пока однажды в кинотеатре не устроили показ для детей из близлежащей школы. Среди свежевымытых и одетых в форму школьников два грязных цыганских мальчика были слишком заметны и, конечно же, их поймали. Управляющий кинотеатром заключил с ними сделку: если Джанго с братом развесят афиши перед входом и уберут мусор вокруг кинотеатра, то он пропустит их бесплатно. Они до колик хохотали над трюками Чарли Чаплина, с восторгом смотрели захватывающие приключения пиратов и 90 минут жили их жизнью – мечтали скрестить шпаги с Д'Артаньяном против гвардейцев кардинала, прятались от ужаса, когда на экране появлялся коварный Фантомас. Благодаря фильмам Джанго узнал о воровской чести и рыцарском кодексе и научился ходить с гангстерской развязностью[2].

Самая ранняя фотография Джанго, сделанная в 1920 году, когда ему было десять лет, запечатлела его с группой цыган и матерью. Джанго одет в потрепанный костюм, с небрежно повязанным галстуком, на его голове – лихо надетая фетровая шляпа. В то время как остальные цыгане смотрят в землю или в сторону, взгляд Джанго устремлен в камеру. Черные глаза излучают самоуверенность и заносчивость, а на губах застыла бесконечно озорная улыбка.

А потом была музыка. Она была главным заработком его отца и матери. Мелодии, исполняемые на цимбалах, банджо и гитарах, арфах и фортепиано, пропитали всю его сущность. Музыка сопровождала его во время паломничества в Сен-Мари-де-ла-Мер, где скрипачи-мануши исполняли песни в традициях восточноевропейских цыган, а испанские житаны исполняли фламенко на гитарах, – на блошиных рынках, где цыгане развлекали публику за деньги; у костров, где бы они ни горели. Музыка была неотъемлемой частью любого события – от крещения до похорон. Манушам и житанам, как, впрочем, и большинству цыган, музыка была необходима как воздух.

Жан-Эжен продолжал руководить своим танцевальным оркестром. В нем было семь человек, среди них – пианист Неллоне и мультиинструменталист Гилигу, владевший скрипкой, банджо и гитарой. На фотографии оркестра Жана-Эжена, сделанной в 1915 году, мы, помимо Жана-Эжена, видим двух скрипачей, басиста и двух гитаристов, один из которых держит двухгрифовую арфовую гитару, дополнявшую фортепиано Жана-Эжена. По тем временам это был амбициозный оркестр. Пианино в цыганских оркестрах было редкостью, однако Жан-Эжен героически возил его с собой. Сестра Джанго Сара вспоминала, как оркестр их отца играл в шикарных отелях Парижа и на Лазурном берегу, а также в танцевальных павильонах под открытым небом, известных как гингеты – загородных открытых кабачках, расположенных вдоль реки Марны за пределами столицы в Ла-Варенн-Сен-Илер. Гингеты были излюбленными местами отдыха парижан того времени. Сара иногда аккомпанировала на фортепиано своему отцу, игравшему на скрипке. Их репертуар включал популярные песни, легкие оперные арии, ранние уанстепы, классические вальсы Шопена, цыганские мелодии, а также «Чардаш» Витторио Монти и «Серенаду» Франтишека Дрдлы.

Первым инструментом Джанго была скрипка. Этот инструмент, который традиционно выбирали многие музыканты из-за его небольших размеров, идеально подходил для плаксивых мелодий популярных цыганских скрипачей Жана Гулеско и Жоржа Буланже. Джанго учился игре на инструменте у своего отца, дяди Гилигу или других родственников. Обучение происходило в стиле «вопрос-ответ» – практика, распространенная среди цыган. Взрослый учил ребенка мелодии и аккордам песни, старательно показывая их пальцами и терпеливо проигрывая песню до тех пор, пока ребенок не выучивал ее наизусть. С 7 до 12 лет Джанго периодически играл на скрипке в ансамбле своего отца.

В десятилетнем возрасте Джанго увидел, как его двоюродный брат Габриэль играет на потрепанном банджо. Он был очарован инструментом и мелодиями, которые подбирал Габриэль. Возможно, он научился основам игры на банджо именно у него, копируя приемы игры кузена и повторяя его мелодии на своем инструменте. Джанго умолял мать купить ему собственное банджо, но мать посмеялась над его просьбой, посчитав ее детской прихотью, да и стоило банджо немыслимых по тем временам денег – 50 франков. Только когда Джанго исполнилось 12 лет, он получил банджо, подаренное ему знакомым манушем по имени Ракло, который заметил увлечение мальчика музыкой. Ракло подарил Джанго миниатюрную банджо-гитару – распространенный в то время инструмент, который сочетал резонатор банджо с шестиструнным гитарным грифом. Инструмент заменил для Джанго практически все: уличные проказы, школу, поиски легких денег. Он изматывал себя долгими тренировками, пытаясь заставить свои неловкие пальцы следовать мелодиям, которые он, обладая феноменальной музыкальной памятью, запоминал, услышав всего один или два раза. Заставляя левую руку повторять замысловатые аккорды, он играл до тех пор, пока кончики пальцев не становились кроваво-красными. Со временем на них образовывались кровавые мозоли, которые лопались на жестких стальных струнах и обагряли лады кровью. Джанго также проявлял немалую изобретательность в поиске предметов, которые можно было использовать в качестве медиаторов: кончик ложки, мамин наперсток для шитья, монету, кусочек китовой кости, который когда-то служил для подбивки воротника рубашки.

Джанго играл мелодии, которым научился у отца, а также те, которые он услышал на улице и полюбил. Это и старая французская детская песенка Au Clair de la Lune и популярная похабная солдатская песенка La Madelon — ода буфетчице сказочной красоты, далекой от ужаса окопов. Джанго таскал банджо с собой повсюду и даже засыпал с ним в руках, как с любимой игрушкой. Мать вспоминала, чего стоила Джанго эта наука: «Однажды, когда я вернулась домой, я обнаружила его с покрасневшими и распухшими кончиками пальцев. Я подумала, что у него на руке сразу пять панарициев». В другой день учитель Гийон пришел в караван в поисках своего провинившегося ученика, но обнаружил Джанго, играющего на своем банджо. «Это то, что мешает тебе научиться читать?» – спросил учитель. В ответ Джанго лишь склонил голову и заиграл на банджо еще сильнее.

Видя растущее мастерство Джанго, Негрос продала ожерелье из искусственного жемчуга на рынке в Клиньянкуре и купила ему настоящий инструмент. Кузен Габриэль научил Джанго играть аккордами, и они стали выступать на уличных площадках. Вскоре Джанго нашел себе еще одного аккомпаниатора в лице горбуна по имени Лагардер, который играл на банджо. Вместе они отправились в Париж выступать дуэтом. Однажды Джанго так увлекся игрой и благожелательной реакцией зрителей, что совершенно забыл о времени. А когда он вспомнил о доме и подумал о том, какой будет реакция матери, то решил остаться с Лагардером. Так прошло три дня. В это время Негрос была в отчаянии – она искала сына по всему городу. Когда она обнаружила его в три часа ночи играющим у кафе на площади Италии, то очень сильно избила его. Лагардер сбежал, а их с Джанго дуэт распался. Лоране Рейнхардт была суровой матерью и имела определенное влияние на Джанго до конца жизни.

По выходным Джанго часто ездил в Порт-де-Клиньянкур, где находился танцевальный зал под названием «Ресторан Клодош». Не обращая внимания на суетящихся официантов в белых фартуках и шум обедающих, Джанго молча стоял в дальнем углу и внимательно слушал, как играет оркестр его отца. Иногда официанты пытались прогнать его, но навыки, приобретенные в «Зоне», помогали Джанго с легкостью уходить от них, прячась под столами. Особенно впечатлила Джанго игра на гитаре его дяди Гилигу. Все, что он мог запомнить в зале, Джанго кропотливо повторял дома на собственном банджо. Однажды дядя заметил, как внимательно Джанго наблюдает за его игрой, словно впитывая все движения пальцев его рук. Гилигу спросил Джанго, умеет ли он играть на гитаре, на что тот гордо кивнул. Тогда Гилигу предложил сыграть что-нибудь и протянул ему свою гитару. Джанго не просто взял несколько аккордов, а сыграл утонченную мелодию. Гилигу был поражен. Вскоре Джанго стал подрабатывать в «Клодош» каждую субботу, играя на банджо вместе с отцом и дядей Гилигу.

В «Зоне» был еще один цыганский гитарист, которому Джанго также стремился подражать. Это был испанский цыган по имени Огюст «Густи» Мальха.

Низкоослый и круглый, Мальха был одним из тех неприметных людей, мимо которых можно пройти по парижской улице и не заметить, как он обирает ваш карман. Однако Мальха использовал свои проворные пальцы в более благородных, хотя и менее прибыльных целях. Он был настоящим виртуозом – казалось, что у него было по шесть пальцев на каждой руке. Впервые он стал известен в 14 лет в Брюсселе, где одинаково уверенно и виртуозно играл как на гитаре, так и на испанской шестиструнной мандолине или бандуре. В Париже Мальха играл вместе с аккордеонистами в танцевальных залах. Джанго впечатлила не только искрометная игра Густи, но и его многочисленные перстни, инкрустированные драгоценными камнями, которые сверкали и переливались в свете прожекторов. Маленькому Джанго они казались символом успеха.

Огюст «Густи» Мальха с гитарой Selmer-520.

Коллекция Алена Антон нетто

Джанго также учился у еще одного житанского виртуоза – Жана Кастро, прозванного Пулеттом (Цыпленком). Пулетт был редкой птицей среди парижских цыган, поскольку умел читать ноты и играл в оркестре на сцене парижского театра «Шатле», аккомпанируя оперным дивам. Он объездил всю Европу, посетив даже в Англию, и обладал большим репертуаром вальсов, традиционных песен и цыганских мелодий. На протяжении многих поколений история Великого Житана передавалась из уст в уста цыганскими музыкантами, а его музыка до сих пор звучит в мелодиях, сочиненных его последователями. Пулетт выступал вместе со своим братом Ларо Кастро, мастером игры на бандуре. Братья Кастро также играли в ансамбле Le Ouatuor a Plectre («Квартете плектров») вместе с двумя другими житанскими музыкантами, Коко и Серрани Гарсиа. Le Ouatuor a Plectre иногда выступал в сопровождении певицы Роситы Барриос.