Мёд для убожества. Бехровия. Том 1

ГЛАВА 5. Вкус товарищества

Широкое распространение в Бехровии шагающих машин – и теперь повод для насмешек в республиканских концернах. Меж тем, сохраняя хладность ума, смею отметить: при несомненной дороговизне производства и хрупкости движителей шагоходы не так безнадежны. Их отличают высокая проходимость на пересеченной местности, лучший обзор для возничего и… эффект устрашения. Да-да, трудно поверить, что Глёдхенстаг всерьез готовится к боям на своей территории <…> Однако примечателен случай, когда убежденный шпик и провокатор Комитета по имени <стёрто> (позывной «Живодёр») дезертировал от одного вида железных чудовищ Бехровии.

Клаус Шпульвиски, доклад на XII Ежегодном съезде Комитета в честь годовщины Революции

В обеденной правит полумрак. Только свет очага пляшет по стенам огнефеями, да свечи роняют отблески на длинный стол, изъеденный жуком. Обеденная – в прошлом молельный зал кирхи. Кирхи, ныне заброшенной и утратившей блеск, но бывшей когда-то храмом старых божеств Востока.

Теперь на Востоке нет других богов, кроме Императора. Пролитой кровью и дымящими заводами он искоренил все старые культы: вековые песни вырваны с языками, их знавшими; тысячелетние легенды забылись. Каменные идолы, старше самого человечества, обрастают мхом или водорослями, и лишь болотные гады и рыбы морские приходят к ним на поклон.

Но здесь, в ветхой кирхе на самом краю Бехровии, угасшие духи Востока не разучились ждать.

Взирают с брусовых стен исполинские бородачи, вырезанные в дереве. Их меха, топоры и рогатые шлемы давно потемнели и выщербились по краям. По стропилам слетают крылатые девы. Где-то обожженные до углей, где-то содранные по небрежности, они поют полчищам маленьких восточан, что беснуются, вдавленные в колонны. Восточане сшибаются в жестокой сече, мрут, оживают, блудят и пьянствуют – чтобы на новом витке колонны опять порубить друг дружку на куски.

И так раз за разом, пока сумасшедший круговорот жизни и смерти не поднимет их по стволам к самому потолку. А наверху, где продыху нет от въевшейся сажи, закончится их путь, обещавший быть вечным. В темноте, под слоями копоти. В забытьи.

И под эту бесшумную резню я ковыряю ложкой в миске. Я ем этот неведомый холодный суп с большой охотой, делая такие большие глотки, насколько позволяет ошейник. Желудок наливается приятной тяжестью – пока в однородно-пунцовой, кислой с горчинкой массе супа не всплывают какие-то… продолговатые предметы.

– Что это? – хмурясь, задаю вопрос всем и одновременно никому. – Большущие червяки?

– Ага, – напротив по столу поддакивает Лих, роняя изо рта хлебные крошки, – глисты-переростки!

Но тут же вскрикивает от звонкой затрещины: Вилка сидит рядом.

– Дык то бехровские миксины, – Строжка прихлебывает гешир из блюдца и с гордостью поднимает палец кверху. – Пресноводные, во как! Такие токмо у нас живут, эндемиком считаются.

Я недоверчиво поддеваю миксину ложкой, но та скатывается обратно и уходит на дно. Червеобразно, несъедобно, пугающе.

– Жрать-то их можно? – уточняю я.

Справа от Лиха раздается презрительное фырканье.

– По-твоему, тебе их в ботвинью просто так положили? – Вилка каждый раз заново убивает меня взглядом – кусачим и злым, огрызающимся из-под косой челки. – Уж если б хотели отравить, то не переводили еду на такое убожество.

Так это ботвинья… Странно, что самой ботвы в супе не видать.

– Это точно, ага… – зевает Табита, разглядывающая на просвет стакан мутного виски. Уже полупустой и к тому же не первый. – Но кажется мне, скоро нас тошнить от рыбы будет. С тех пор, как респы в Княжествах, торговля совсем никакая.

– А меня уже тошнит, – огрызается Вилка, закидывая ноги в сапожках на край стола.

Похоже, я распробовал супчик. Кислинка в нем – от кваса и щавеля, мягкая горечь – от редьки и репы. Ну а хваленые миксины – всего-навсего копченые рыбешки, только без косточек. Необычное блюдо, совсем не западное – но с голодухи я вычистил миску до блеска.

– Раз тошнит, то поделилась бы с голодным стариной Бругом! – подмигиваю девчонке, облизывая еще соленые от миксин губы. – Мы же теперь товарищи по цеху как-никак.

– Да от тебя меня тошнит, – рот Вилки – треугольник презрения. – Не раскрывай свою пасть, «товарищ». Так от тебя только сильнее пасёт.

– Я тебе и не целоваться предлагаю, – хмыкаю в ответ. – Но за добавку обещаю умываться утренней росой, а рот розовой водой полоскать – если тебе так хочется. Дважды в день!

– Ты вконец сумасшедший, да?

– «Романтик», ты хотела сказать?

Лих от смеха давится хлебом, Строжка обеспокоенно-шумно дует на гешир, а Табите, кажется, поровну на нашу перепалку сквозь призму бурого алкоголя.

Вилка резко спускает ноги, готовая вскочить:

– Ты просто идиот, – ее тонкие пальцы ложатся на кнут, обернутый вокруг талии.

– Или романтик?

– Идиот!

– Или…

– Прекратить, – Табита с грохотом опускает пустой стакан на стол. Как раз вовремя: похоже, у Вилки глаз дергается. – Ты, Бруг, заткнись и жди добавки молча. А ты, Вилка, поверь: если твой многоуважаемый мастер решила усадить кого-то за общий стол – значит, на то есть веская причина.

– Субординация, – многозначительно вставляет Строжка между глотками гешира.

– Он вчерашний преступник! – Вилка сдувает челку, что лезет в глаз и только сильнее ее распаляет. – Убийца, перевертыш… Дикарь! Серьезно, дикаря за стол?!

– Если всё сложится, этот «дикарь» станет полноправным цеховиком, – Табита с приятным «чпоньк» откупоривает начатую бутылку виски. – Нашим цеховиком. И раз так, лучше уже сейчас вам начать притираться…

– Пх-х, притираться, – Лих хмыкает в кулак.

– Не буду я к нему притираться! – вскакивает девчонка.

– …характерами, – кончает Табита.

Вилка сжимает-разжимает пальцы – точно вцепится кому-то в лицо. И я не питаю иллюзий, чью симпатичную мордашку она предпочтет расцарапать в первую очередь.

– Что-то ты переволновалась, – спокойно, как вол, продолжает Табита. Чудится, ее больше волнует, как бы не пролить ни капли виски, чем душевное равновесие Вилки.

– Я. Не. Волнуюсь, – уверяет Вилка сквозь зубы. Выходит, разумеется, крайне убедительно. – Пусть сидит здесь, хорошо. Пускай ест нашу еду! Но когда он опять озвереет… Когда убьет кого-то или кто-то умрет из-за него – вы поймете, как говенно облажались.

Табита отпивает из стакана, блаженно опустив веки.

– Лих, проводи сестру в комнату, – приказывает она. – Хорошо бы ей вспомнить, как разговаривать со старшей по званию, и сделать выводы.

– Эх, дочурка… – Строжка с грустью ставит чашку на блюдце.

Лих поднимается с насиженного места, но Вилка бросает на него такой испепеляющий взгляд, что тот с силой плюхается обратно.

– Ладно-ладно, не очень-то и хотелось… – поднимает он руки, как бы сдаваясь.

– А ты, – вот и моя очередь превращаться в пепел – от пылающих серо-голубых глаз, – берегись. Один косяк – и ты труп.

Она снимает со спинки стула мятый плащ – цвета мокрого камня, и исчезает за колонной.

Где-то в глубине кирхи скрипят несмазанные петли, и по ногам стелет сквозняком.

– Хорошенько притерлись, – я поскреб миской стол, изображая трение.

– Она всегда с пол-оборота заводится, – Лих хватает с подноса пирожок. Готов побиться об заклад, тоже с миксинами. – Но чтоб кто-то та-а-ак ее выбесил… Никогда не видел!

– Энто ей желтая желчь-то в голову бьет, – старик качает головой. – Издержки молодости: гуморы бурлят.

– Пройдет, – констатирует Табита, хрустнув шеей. – Но ты, Бруг, не заигрывайся, ага? Мы с тобой не друзья и связаны только договоренностью. Ты нам, мы тебе. Никаких симпатий – просто сухая работенка.

– А это тоже часть нашей договоренности? – показываю на свой ошейник. Он новый, не тот, что был в подвале.

– Именно, – Табита кивает. – Это гарантии.

– Гарантии того, что я до конца дней своих буду ходить на поводке? – я скрещиваю руки на груди. – Тогда вам следовало присобачить к ошейнику цепь. Или вы не в курсе, как работают ошейники?

– Мы-то знаем, что да как с энтим ошейником, – Строжка поправляет очки. – К нему никаких поводков не надобно. Токмо вовремя настраивать механизм, смазывать…

– Какой еще, к черту, механизм? – насупливаю брови.

– Прости уж, братец, – виновато моргает старик, – запамятовал, что ты у нас новенький. Энтот ошейник – гремлинова работа. Они их раньше сами пользовали, чтоб каторжан в узде держать, хе-хе… Да каторжане посмирнели, когда гремлины покопались у тех в гуморах, вот и…

– Строжка, давай ближе к делу, ага, – вздыхает Табита, зевнув над заново полным стаканом. – Меня от твоих лекций в сон клонит.

– Любите же вы старика затыкать, молодежь, – ворчит дед. – Так вот, если ты, братец, пощупаешь ошейник за загривком… Да, в энтом самом месте. То найдешь, значит, винтик. Эй, аккуратнее с ним! Не то убьет.

Я вмиг отдергиваю палец от выпуклой, ушастой головки болта.

– С чего это он меня убить должен? – усмехаюсь я. – Слышал, что курение убивает. Что выпивка – тоже. Но чтобы винтики…

– О! – оживляется Лих. – У меня так приятель гвоздей съел. На спор, за бутылку водки. Он гвозди даже пожарил сначала! А всё одно потом живот резали.

– Но спор-то он выиграл? – хмыкаю я.

– А то! Только от гвоздей у него в животе язва открылась, – Лих широко улыбается. – И водку ему теперь нельзя!

– Смейтесь, смейтесь, – брюзжит Строжка. – Да токмо, если винт особым способом не подкручивать, он сорвется – и оп-ля! Насквозь пройдет и не заметит. Пробуравит шейные позвонки, точно хлебный мякиш.

Мне и правда становится не до смеха. Может, я и живучая тварь, но не настолько, чтобы обходиться без шеи.

– И вы правда думаете, – я щурю глаза, – что во всем вашем городишке старина Бруг не найдет никого, кто снимет эту игрушку?

– Рассмешил, ой рассмешил! – неисправно скрипит дед и хлопает по столу худой ладонью, густо усеянной старческими пятнами. – Как найдешь согласного, дык покажи мне энтого умельца! Токмо знай, что неправильная подкрутка тоже смертью чревата… Тут инструкция важна! А гремлины ее невесть кому не раскрывают…

– Просто потрясающе, – выдыхаю я. – И сколько времени у меня в запасе до… «подкрутки»?

– Четверть суток, – сухо отвечает старик. – Но лучше загодя подкручивать… Одни боги знают, насколько надежна эта гремлинова приспособа, хе-хе.

Восхитительно. Просто восхитительно. Мало того, что я буду зверушкой на побегушках, так еще и на счетчике! Каждые чертовы шесть, а лучше пять часов придется терпеть артрозные старческие пальцы на холке. Скажи кто-нибудь неделю назад, что жизнь Бруга будет зависеть от рассеянной памяти деда-склеротика, я бы рассмеялся тому в лицо. Обмолвись кто-либо, что я буду гонять харчи в пыльной кирхе, связанный «гарантиями» занудных легашей… О, я бы как следует дал тому под дых.

Но жизнь – подлая сволочь. И остается только одно. Стать сволочнее нее.

В глубине кирхи хлопает дверь. Тяжелое громыхание шагов сотрясает мои мысли.

– Добавка, – хмельным, неровным голосом объясняет Табита, откинувшись на спинку стула.

– Ой, не, – Лих держится за живот, глубоко выдыхая. – Еще хоть кусок, и на мне дублет разойдется.

Огромное, вдвое выше человека существо возникает между колонн. Его необъятное пузо, покрытое серой щетиной, кажется, растет прямо из шаровар – таких просторных, словно сшиты из цельного паруса. Ручищи и гнутые ноги, толстые как бревна, оканчиваются пальцами-копытами, а каждый кулак – размером с мою голову. Бочковидная грудь, огромная клыкастая голова, вдавленная в покатые плечи минуя шею… Зверь мог выглядеть еще свирепее, если б не одутловатая морда – с выражением полного смирения на ней.

– С Хорхой вы уже знакомы, – ухмыляется Табита. – Он волок тебя на плече от самой станции, ага.

– Точно, – поддакивает Лих, – и та-а-ак тебя о стену приложил! Клянусь, я даже грохот слышал!

– Ну спасибо, э-э-э, Хорха, – я смотрю на зверюгу снизу-вверх. Мне становится не по себе, когда я вспоминаю, с какой легкостью тот оторвал меня от земли. Как пушинку.

– Хорк-ха, – отвечает полулюд, навострив широкие рваные уши.

Когда Хорха не то говорит, не то хрюкает, его обвисшие жирные щеки трясутся под пучками дымчатого меха – почти что студень. Доброжелательная улыбка? Злобный оскал? На серой морде сложно различить какие-то эмоции – уж больно нечеловеческая у Хорхи мимика. А от глаз-бусинок и вовсе остался только черный блеск – так прочно они угнездились в складках нависших бровей.

– Хорха-то у нас парень ладный, – успокаивает Строжка, как бы секретничая со мной. – Сила животная, а нрав… Столько доброты ни в одном человеке нет.

– Хорк-ха тха-гу, – отвечает полулюд и согласно дергает пятачком на оплывшем кабаньем рыле. Я только сейчас замечаю, что в руках у него – массивный котелок. Хорха опускает его на стол, лязгая крышкой, и из зазора валит пар с насыщенным рыбным запахом.

– Свинуш-цеховик, – озвучиваю я свое внезапное открытие.

– Наблю… дательный, – икает Табита.

– Но ведь свинуши как рабы, – недоверчиво объясняю я свое удивление. – В Республике они за еду и крышу работают, а здесь… Цеховик?

– Бехровия – свободный город, сынок, – гордо поясняет Табита. – Бесправных здесь не бывает, ага. Что человек, что гремлин, что свинуш – разницы нет. Здесь каждый получает ровно столько, сколько может заработать честным трудом. А респы – просто гамоны. И их гамоново «равенство» – пустая брехня.

– А где ж мои права, раз Бехровия такая вся из себя замечательная? – огрызаюсь.

– Вместе с правами приходят и обязанности, – отвечает женщина. – Так что, как мастер – цеховику, советую тебе перестать вякать о своих законных правах, не то придется и за преступления по закону ответить.

– Когда мы Хорху взяли, – скрипит старик, пытаясь сменить тему, – он-то на котельной трудился. Угольщиком, значит. Совсем плохой был, тощий, больной…

– Хозяин котельной споил его, гамон, – Табита выпячивает челюсть. – Дошло до того, что Хорха работал за спирт, будто мы в каком-нибудь Стоцке! Но мы всё утрясли… По-своему, – она мрачно улыбается, прикрыв глаза болотного цвета. – Иногда можно и забыть о правах тех, кто сам о чужих правах забывает.

– Таби! – шикает на нее Строжка.

– Но это неправильно, ага, – поправляется женщина. – В общем, Хорха теперь полноправный цеховик.

– Мы-то отучили его от спирта, да вот от силосной водки никак не удается… – гнет свое Строжка.

Помбей. Я вдруг вспоминаю, как расплескал флягу этого пойла тогда в Прибехровье.

Какая же хитрая баба…

– Так вот на кой черт ты достала помбей, когда мы вели нашу милую беседу, – щурюсь я. – Ты приманила свинуша на запах.

– Ха, раскусил-таки, – довольно щерится Табита. – Ловкий прием, ага?

– Шельма, – цежу я, обиженный на себя за собственную глупость. Я ведь еще и сам метнул ту дьяволову флягу… А для чуткого свинушьего обоняния это было похлеще взрыва на парфюмерной фабрике. Идиот.

Лих, до того сосредоточенно ковырявший в зубах плоской деревяшкой, вдруг влезает в разговор.

– О, точно! – выплюнув щепку, он проводит языком по зубам. – Этот трюк еще дядя Яков выдумал. Ну, когда он еще…

Лих внезапно умолкает, словно сболтнул лишнего. Он опускает взгляд в стол, а Табита меняется в лице.

– Лих, етить тебя… – шепотом ругает его Строжка.

– Мы засиделись, – гробовым тоном объявляет мастер. – Подъем рано, а вы тут… языками чешете.

– Ну, я просто… Того… – жалко оправдывается Лих, поскребывая ногтем по пустой миске.

– Отс-с-ставить, – обрубает Табита, поднимаясь из-за стола. Несмотря на количество выпитого виски, движения женщины остались ровными, чего не сказать о заплетающемся языке. – Я уш-ла. И вам стоит. Строжка, – она бросает на старика холодный взгляд из-под горшка темных волос, – дальше сам.

– Хрок-ха н-ху на? – вопросительно хрюкает свинуш, обнажив желтые клыки.

– Доброй ночи, ага, – завершает она и, накинув на плечи чернильный плащ, пропадает за колонной.

В кирхе воцаряется неловкое молчание. Ровно до тех пор, пока не хлопает входная дверь.

– Это что еще было, дружище? – не выдерживаю я.

– Дядя Яков, – вполголоса повторяет Лих, – больная тема…

– Лих, ёкарный ты балбес! – скрипит на него Строжка, строго сверкнув стеклышками очков. – Помолчи-то уж, ради богов. Тебя в разведку не возьмешь, всё-то выболтаешь…

– А я что? – Лих надувает губы. – Я ничего…

– Ой, – дед отмахивается, – чем трепаться попусту, ступай-ка и проводи братца Бруга до его комнаты.

– Понял, понял, дед, только не зуди, – фыркает Лих.

– Мне кто-нибудь уже расскажет грязные тайны цеха или нет? – не унимаюсь я.

– Всё-всё, разговорчики завтра, молодежь, – ворчит старик. – Я встану с зарей-то, дык тогда и ошейник утром налажу, пока спать будешь… Всё настроение отбили, экие вы.

Собравшись пойти прочь, я закатываю глаза. Но тут же вспоминаю про котелок на столе, уже успевший расстаться с жаром и паром:

– Погоди, дружище, а добавка?

Но Строжка, оказывается, сложил очки в кармашек на груди и куда-то уковылял. Уверен, он прекрасно расслышал мои слова, но прикинуться глухим ему показалось лучшим выходом. Удобно ты придумал, ушлый старикан.

В обеденной остался только немногословный свинуш. Хорха уже схватил котелок в охапку и другим копытцем сгребает грязные плошки-поварешки в свернутую скатерть.

Ну и Лих, конечно – опершись о колонну, напевает какой-то незнакомый мотив. Парень старается делать праздный вид, но не высказанная им обида повисла в воздухе, явная и почти что осязаемая.

– Ты там скоро?

– Да-да, дружище, – усмехаюсь я невесело. – Уж не терпится осмотреть свои хоромы.

Скорей бы спать – и с головой в рабочие цеховые будни!

Нет, шучу.

Мое новое жилище роскошью не отличается. Горемыку Бруга поселили в полупустом двухэтажном бараке, возведенном на заднем дворе – между кузней и дощатым гаражом для мудреных местных кибиток. Лих рассказал, что раньше, когда цехом руководил таинственный «дядя Яков», бараки были битком: цеховиков селили по двое-трое и даже делили здание на мужскую и женскую части.

Куда пропал Яков – тайна, покрытая мраком. Но, какая бы участь его не постигла, ныне цех Хрема находится в упадке. Большинство цеховиков плюнуло на Табиту и разбежалось по городу: одни вступили в Белое братство и иные цеха, другие подались в констебли или вольные кондотьеры, что охраняли питейные заведения и усадьбы богачей… А третьи – встали на путь криминала. К счастью для этих третьих, Калека, личность даже более загадочная, чем таинственный Яков, своим бандюгам платил щедро.

В цехе Хрема осталась лишь жалкая горстка – и заселила второй этаж бараков, где было суше осенью и меньше насекомых летом. Нижний этаж остался под склад всякого хлама – наследия лучших времен. Лих объяснил, что Табита уже не один год порывалась устроить там уборку, но Строжка всякий раз был агрессивно против ревизии драгоценного мусора. Утверждал, что там «всё нужное» и «авось пригодится». Но на деле все эти одежды, заскорузлые до прочности цемента, потемневшая мебель и бесформенная металлическая начинка, вырванная из невесть каких агрегатов, так и врастают в стены и пол бараков по сей день.