Матема 4 -Фундаментальная фантазия в истерическом неврозе
Субъект отождествляется с objet a[31 - Объектная причина желания выглядит следующим образом: во-первых, влечение кристаллизуется на частичном объекте, будь то сосок, сцибалум, образ или звук в соответствии с оральным, анальным, скопическим и инвокаторным частичными драйвами соответственно. Во-вторых, частичный объект передается через Другого, то есть через язык, что порождает четыре разных вида objet a: вбирание ничто, отдавание ничто, взгляд и голос (Ванхель 2014, 133). Эти проявления objet a – то, как Реальное сохраняется, несмотря на непрерывную репрезентативную деятельность «говорящих существ». Следовательно, это то, что относится к Реальному драйва и, следовательно, к дуккхе. Objet a обозначает инаковость изгнанного Реального в данном феномене. Когда субъект занимает позицию objet a, отсутствие бытия не рассматривается внутри себя, а прорабатывается через другого, что характерно именно для истерии и перверсии.] с наложенной на него воображаемой функцией кастрации, которая служит цели реализации Другого. Если из этой формулы убрать воображаемую функцию кастрации и обозначить Другого как разделенного и отсутствующего, мы получим формулу для перверсии. Это принципиальное различие, поскольку перверт идентифицирует себя с jouissance другого, стремясь полностью его реализовать. Истерик же, напротив, идентифицируется с желанием другого в его постоянно меняющемся потоке, благодаря воображаемой функции кастрации.
Истерик – не всемогущая причина желания другого, как перверт, а его объект. Поэтому истерику нужен кто-то, с кем он хотел бы вступить в симбиотические отношения, – мастер. Найдя такого мастера, истерик ожидает от него ответа на проблему нехватки бытия, но ответ никогда не бывает удовлетворительным. Поэтому истерик кастрирует мастера, возлагая на него вину за неспособность обеспечить удовлетворение, и улетает в поисках лучшего мастера. Конечно, как следует из структурной невозможности когда-либо найти ответ, поскольку ответ – это как раз истерический субъект, перемещение в погоне за идеальным фаллическим Другим бесконечно. Это привело Лакана к выводу, что истерическое желание – это желание вечно неудовлетворенного желания (Лакан 2017, 425).
Позитивный аспект этого затруднительного положения можно найти в творчестве, которое проистекает из истерического дискурса. Продуктом истерического дискурса как такового является именно знание. В поисках ответа, но не имея возможности «включить свет внутри» своей субъективности по отношению к Другому, истерик случайно проводит множество «исследований», задавая вопросы различным «мастерам».
В духовных традициях этот этап известен как «искатель» (Санск.: саньясин), когда человек отправляется на поиски учителя из-за неудовлетворенности собой или миром. Перепробовав различные пути и традиции, успешный искатель останавливается на одном пути и последовательно занимается им, занимая тем самым позицию «ученика». Здесь человек принимает дисциплину, используя практики традиции для работы над собой, чтобы разрешить проблему нехватки бытия.
Именно здесь человек начинает обращать свет внутрь и углубляться в процесс подлинного отделения. Пройдя по этому пути достаточно долго, субъект переходит в статус «посвященного» традиции. Здесь жизнь и практика переплетаются: человек посвящает себя практике. С этой стадией схожа буддийская концепция вошедшего в поток: заповеди нравственного поведения, учения и практики традиции интериоризируются, становясь частью сущности человека. Происходит неизбежное смирение, вытекающее из убежденности в эффективности метода; таким образом, человек уже не перескакивает на другой путь практики или «интуитивно» находит свое синтоматическое решение. Человеком движет вера и последовательное органическое применение метода в сочетании с тесным взаимодействием с учителем.
Эволюция духовной практики происходит через «испытание» учителем. Это называется «девять лет подметания пола», когда человек переживает определенный экзистенциальный кризис, который испытывает и посвященного, и учителя. Если этот кризис преодолен, наступает стадия «трансформации», когда учитель преобразует ученика. Если между учителем и посвященным существовало доверие и открытость, сродни братским отношениям, происходит глубокая передача семени знания, в результате чего субъект «перерождается» в того, кто действительно воплощает искусство данной традиции. Тот, кто затронул это семя связи с Духом – пробуждение – достиг «ученичества» в линии традиции[32 - Этот отрывок был перефразирован из подкаста Дэмиена Митчелла, который можно найти здесь https://www.youtube.com/watch?v=gQy2gXySw9g.]. Этот классический процесс духовного развития, несомненно, характерен для буддийских и даосских систем практики: того, что я называю «духовной традицией».
Конечно, нельзя сравнивать описанный выше процесс с фундаментальной фантазией истерика, поскольку в первом случае происходит движение за пределы невроза и субъективности. Учитывая структуру фантазии истерика, можно с уверенностью сказать, что истерик действительно очень хорошо подходит для того, чтобы начать путешествие к Духу, если ему посчастливится найти традицию, с которой он сможет установить искренние и прочные отношения.
Тем не менее, из аналитических случаев мы узнаем, что наиболее распространен следующий исход. Вначале анализируемый истерик принимает все означающие аналитика, идентифицируясь с его желаниями, интерпретациями и, в конечном счете, знаниями. Быстро наступает улучшение психического состояния пациента, сопровождаемое либидинальным ликованием и энтузиазмом по поводу терапии. Однако так же быстро это улучшение нивелируется, поскольку истерик обнаруживает, что либо аналитик недостаточно хорош как мастер дающий знание касательно jouissance, либо истерик недостаточно хорош и должен поддерживать терапию любой ценой, тем самым становясь зависимым от аналитика (Верхаге 2004, 381). В последнем случае разница между терапией, идеологией и сектантством стирается, превращая все в совокупность, в которой постоянная погоня за неудовлетворенными желаниями происходит за счет жизненной силы, здравомыслия и свободы воли участников. К сожалению, такой исход порой встречается в системах духовных практик.
В сексуальных отношениях позиция истерика характеризуется определенным отвращением к сексуальности. Истерики хотят быть причиной желания другого, а не объектами его jouissance. Поэтому они избегают доставлять партнеру полное либидинальное удовлетворение. Нередко во время полового акта истерик воображает себя кем-то другим, что гарантирует отсутствие реального присутствия и, следовательно, не затрагивает реальную тревогу, связанную с драйвом. Лишенный этой радикальной открытости к себе и другим на уровне влечения, истерический субъект отправляется на поиск сексуальных партнеров, подобно поиску «мастеров».
В то время как дар искренности, доверия и храбрости в сексуальных отношениях, а также готовность преодолеть фундаментальную фантазию воплощения чужого объекта невыполнимого желания – редкое благословение, все же его не следует путать с духовной практикой. Последняя требует иного принципа, а именно – созерцания Духа напрямую, независимо от бессамостного отражения другого в акте близости. Мы коснемся этого принципа в заключительной главе.
Что является основой пути практики для субъекта с истерической структурой? Повернуть свет внутрь, взять на себя ответственность за свое желание, отказаться от отождествления с объектом, вызывающим желание другого, встретиться лицом к лицу с Реальным дуккхи и с тревогой, связанной с ним, «в этом саженном теле». Почти повсеместно приходится проходить через множество феноменов конверсии, возникающих в результате вытеснения подавленных означающих на тело. В данном случае речь идет о теле стадии зеркала: воображаемом, сексуализированном, хрупком теле, предполагаемом в аффективном отражении других и инкорпорированном означающих, которые гарантируют удовольствие и целостность. Необходимо учитывать особый характер диалектического обмена означающими в рамках Символического: артикуляция истерика всегда проходит через фаллическую инстанцию (S1), создавая постоянно раздвигающийся горизонт знания. Знание в истерии разрастается, но оно пусто, поскольку основной вопрос, о котором идет речь, а именно тревога, относящаяся к Реальному, им не затрагивается. Истерик любой ценой избегает его затрагивать. Отсюда постоянное стремление к новым знаниям, которые скользят на полозьях неудовлетворенного желания.
Фобия
Находясь на стороне истерии, фобия действует, поддерживая функцию Имени Отца, подобно перверсивному закону. Однако разница в том, что объекту фобии, в отличие от преверсивного закона, удается более долговременно регулировать jouissance, относящийся к первому требованию другого об удовлетворении. Из-за неспособности отцовской фигуры/функции установить эдипову триангуляцию субъект-фобик вынужден прибегать к самосозданному ограничению jouissance.
Объект, вызывающий страх у фобика, одновременно останавливает требование (материнского) другого своим качеством поглощающего, пожирающего слияния. По словам Финка, фобия – это рассвет невроза в целом (Финк 1997, 205), когда некая форма означения рудиментарно проделывает брешь в требовании другого, позволяя человеку искать идентификацию с желанием Другого с последующим каскадированием последнего через сеть означающие. Фобический объект, таким образом, является одновременно ограничителем отчуждающего слияния с (материнским) другим и лазейкой в него. Провоцирующее страх качество этого слияния проистекает из позиции воплощения объекта наслаждения другого. Сведение себя к объекту чужого драйва сопряжено с трепетом, поскольку заставляет задуматься о своей безопасности на уровне эссенции.
Предикамент психического расстройства – это недостаточная инсталляция функции отца. Отсутствуя, она дает начало субъективным структурам, которые частично или полностью поглощены jouissance, относящимся к изначальному слиянию с (материнским) другим. Даже в невротических структурах, где метафора отца установлена, она всегда установлена частично: в ядре воображаемой структуры, известной как эго, сохраняется определенная степень цепляния за слияние с первым другим. Для цепляния нет другого решения, кроме духовной практики. Однако существуют различные подходы к ней, определяемые в первую очередь предрасположенностью, темпераментом и сочетанием врожденных и приобретенных склонностей субъекта. Эти факторы определяют выбор наиболее подходящего средства для освобождения от нарциссического цепляния, отождествления и порожденной им трясины заблуждений.
Фундаментальная фантазия в обсессивном неврозе
В отличие от истерика, обсессивный неротик преодолевает отделение от груди посредством самореализации. Здесь задействованы два механизма: изоляция и инкорпорация. Обсессивный изолирует означающие, относящиеся к нехватке, и включает objet a в себя. Фрейд пишет об изоляции следующим образом:
Мы знаем, что при истерии можно вызвать амнезию травматического опыта. При обсессивном неврозе этого часто не удается достичь: переживание не забывается, но, напротив, лишается своего аффекта, а его ассоциативные связи подавляются или прерываются, так что оно остается как бы изолированным и не воспроизводится в обычном процессе мышления. Эффект этой изоляции такой же, как и эффект вытеснения при амнезии (Фрейд 2001c, 120).
Таким образом, означение, относящееся к Реальному дуккхи, вырывается из ассоциативных связей внутри Символического и лишается своего аффекта. Это делается в угоду воображаемой тотальности, которую обсессивный субъект лелеет[33 - Финк намекает, что принципиальная разница в воспитании между обсессивными и истериками заключается в том, что первым дается больше любви, заботы и внимания, а вторым – меньше. Поэтому обсессивный невротик воспитывается под впечатлением, что ему чего-то не хватает, в то время как истерик подсознательно думает, что не хватает другому. В результате обсессивный невротик отправляется в путешествие по непрерывному восполнению нехватки в себе, в то время как истерик делает это с другим (Финк 1997, 183—4).]. Таким образом, бессознательное как бы отрицается. Отсюда характерная жесткая «отстраненность» обсессивного: неверие во внутреннее субъективное расщепление; твердая уверенность в том, что субъект полностью контролирует все свои мысли. Обсессивный, если и занимается психоанализом, то только на уровне теории.
Не следует путать «отстраненность» обсессивного невротика с отстраненностью человека, занимающегося духовной практикой. Первый отстраняется из-за цепляния за квоту jouissance и ошибочного предположения, что он может контролировать свое сознание. Напротив, второй отстранен из-за вовлеченности в практику, которая постепенно искореняет бессознательное через осознанность и ясное понимание. Культиватор приходит к принятию случайности и существенной неопределенности феноменального существования, что способствует большому чувству открытости и легкости независимо от обстоятельств. Напротив, энергетическая динамика обсессивного жесткая и сдержанная из-за цепляния за состояние психического равновесия, которое обеспечивается воображаемым отождествлением с objet a. Постоянный мыслительный процесс должен создавать «идеальную вселенную» обсессивного.
Несмотря на то что обсессивное бессознательное старательно изолируется, давление драйва сохраняется. Обсессивный невротик низводит драйв до низшего уровня, внедряя либидинальные объекты в свою личность, средства к существованию и статус. Они могут варьироваться от символического получения академической квалификации и повышения уровня эмпирических достижений (спорт, финансы, исполнительское мастерство, искусство и т. д.) до приобретения объектов статуса (недвижимость, бизнес, транспортные средства, гаджеты, модные тенденции и т. д.) и карьерного роста. При этом каждый достигнутый объект всегда ведет к другому объекту на «лестнице в небо» фантазии обсессивного. Отсюда и матема:
Матема 5 – Фундаментальная фантазия при обсессивном неврозе
Здесь расщепленный Другой (перечеркнутое А) призван мобилизовать объектную причину желания в ее непрерывном метонимическом смещении посредством фаллической настойчивости, лишь чтобы обнаружить повсеместное отсутствие удовлетворения. Обратите внимание, что разделенный Другой находится на месте субъекта. Это происходит потому, что обсессивный невротик реализовал себя, «успешно» изолировав бессознательное и отдав Другому всю неадекватность, относящуюся к субъективности. Побочным продуктом этого является невозможность достичь своего jouissance, поскольку jouissance отдан Другому. Это гарантирует подавление беспокойства, связанного с Реальным дуккхи. Однако каждый объект удовлетворения, проходящий через Другого, автоматически становится кастрированным, поскольку у субъекта нет прямого доступа к jouissance.
Здесь кроется важнейшее различие между обсессивным и субъектом психоза. Как и обсессивный, субъект психоза искореняет бессознательное из-за идентификации с «единственным»: полное слияние с (материнским) другим, без эдиповой триангуляции. Однако субъект психоза не приносит jouissance в жертву Другому: «оно» остается внутри. Поэтому он не нуждается в повторной инкорпорации. Платой за это является тревога в психозе, монолитная и всепоглощающая.
Из-за отождествления с Другим обсессивный пребывает в размышлениях. Обсессия Декарта «Я мыслю, следовательно, я есть» – это обсессия в ее совершенстве. Онтологическое прозрение Гамлета происходит в том же регистре: «Жив я или мертв?» – «Я жив, но моя жизненная сила подчинена Другому и грозит смертью». В границах языка обсессивный пребывает, пытаясь разрешить вечные вопросы своего бытия. Чтобы противостоять этому, обсессивные невротики любой ценой отрицают свою причастность к Другому. Они стремятся «поддерживать фантазматические отношения с причиной желания, которая ни от кого не зависит» (Финк 1997, 97). В своих фантазиях они являются единственным источником своего jouissance.
Отсюда берет начало позиция обсессивного невротика в сексуальных отношениях: каждый партнер – это временный сосуд для объекта желания, который обсессивный выбирает по своему усмотрению, чтобы иметь или отказаться от него, или так он фантазирует. Для обсессивных невротиков необходимость иметь дело с «инаковостью» другого вызывает тревогу. Поэтому другого «фантазируют», чтобы он соответствовал объекту обсессии. Можно заметить, что это прямо противоположно позиции истерика. Поэтому часто можно увидеть, как двое образуют пару. Именно здесь утверждение Лакана о «несуществовании сексуальных отношений» становится наиболее ясным. В то время как истерик хочет удовлетворить желание другого, но при этом избегает быть объектом его jouissance; обсессивный хочет именно этого jouissance за счет желанной «инаковости» субъективности другого. Очевидно, что истерики будут фантазировать о том, что во время секса они находятся в другом месте, а обсессивные будут представлять себя с кем-то другим. Сексуальные отношения, в которых обе стороны практически отсутствуют, не могут считаться существующими.
Как следует из структуры фантазии обсессивного субъекта, чтобы прикрыть нехватку бытия и обеспечить постоянный доступ к объекту желания, необходимо возвести сложную систему означения. Эти системы, начиная от научных теорий, философских догматов, религиозных доктрин, идеологий, корпоративных кодексов и т. д., в случае с обсессивным субъектом призваны аннулировать желание другого. Желание обсессивного здесь – подчинить другого закону. Однако, поступая таким образом, обсессивный удерживает свое желание на уровне невозможности, поскольку символический закон никогда не сможет полностью охватить Реальное jouissance.
Здесь мы сталкиваемся с еще одним фундаментальным различием между истериком и обсессивным, на этот раз в сфере карьеры. Из-за особой любви к структурированной систематизации обсессивный субъект выбирает карьеру в технических областях с их догмами определенности и точности, в том числе в религиозных организациях. В то время как истерик стремится в сферу искусства, где творческий поиск удовлетворения, инновации и постоянная смена объекта желания гарантируют истерику позицию объекта желания другого.
И истеричность, и обсессивность воплощают общую невротическую характеристику: отказ «принести свою кастрацию на службу jouissance другого» (Лакан 1977, 357). «Во что бы то ни стало другой не должен „кончать“ на меня» – таков невротический девиз. Однако, как ни странно, следуя «непристойным требованиям суперэго» об удовлетворении, невротик вынужден обслуживать jouissance другого в ущерб собственному удовлетворению здесь и сейчас. Это происходит благодаря различным предписаниям, передаваемым из поколения в поколение или добровольно принимаемым на себя «для служения высшей цели». К сожалению, чаще всего такая цель – невротическая конструкция, призванная сохранить эгоистическую тотальность и отгородиться от Реального дуккхи. Напротив, подлинное бескорыстное служение другому возникает из прозрения, знания и видения единства: взаимосвязанности существ в процессе старения, болезни и смерти.
Безусловно, для преодоления невротического самосознания требуется тщательный анализ и скрупулезная проверка мотивации, побуждающей человека делать то, что он делает в жизни. В случае с обсессивным неврозом акцент должен быть сделан на том, как используются системы знаний или практики. Если они представляют собой сеть, накинутую на желание другого, чтобы аннулировать его, например, если кто-то следует предписаниям духовной практики, живет отреченной жизнью, только чтобы избежать встречи с болезненной «инаковостью» мирских субъективностей, то это, несомненно, невротический прием. В таком случае можно быть уверенным, что это не путь к трансценденции, а пит-стоп, чтобы лелеять свои предпочтения и предубеждения.
Для обсессивного переживание Реального инаковости, с ее несовершенством, неудовлетворенностью и непредсказуемостью, – это способ практики. Однозначно, это не прятаться от мира в монастыре, а взаимодействовать с миром, жить среди людей, не пытаясь подчинить их своему вероисповеданию.
Таким образом, боль, изолированная и не скованная в дискурсе обсессии, может быть познана, пережита и интегрирована. Нужно быть осторожным, используя такую глубокую систему означений, как Буддхадхамма, которая искусно соединяет в единое целое означающие отсутствия, дуккхи и истинной природы реальности. Нужно быть осторожным, чтобы не остаться на уровне одного лишь означения. Навязчивая тенденция – зацикливаться на мыслях и языке, путая их с «реальной вещью». В этом случае вся энергия направляется на «навешивание ярлыков»: набрасывание сети означающих на явления и ошибочное представление об этом как о мудрости.
Действительно, вышеупомянутое является характерным состоянием всех говорящих существ, однако у обсессивных оно поднимается до уровня, практически затмевающего все остальное. Единственный шаг вверх от этого – шизофренический психоз, при котором Символическое полностью принимается за Реальное.
Практика непосредственного переживания реальности является краеугольным камнем духовных традиций. В частности, это практика Сатипаттана Випассаны, в рамках которой ум тренируется замечать и познавать все явления такими, какие они есть, включая феномены навешивания ярлыков. Однако, на мой взгляд, это не самый эффективный инструмент для обсессивного, поскольку, быстро вовлекаясь в процесс инсайта, он стремится полностью перенести его в ментальную сферу, подавляя все беспорядочные соматические явления и относящиеся к ним означающие.
Напротив, практики, расположенные на ступеньку ниже випассаны, связанные с физической тренировкой и энергетикой, подходят лучше, поскольку они возвращают обсессивного в тело. Изучение и практика искусств движения, таких как паркур, боевые искусства, танцы и прочее, которые обеспечивают контакт с Реальным непредсказуемости, присущей окружающей среде и другим людям, более полезны для того чтобы вывести обсессивных из лелеемой ими эгоистической тотальности с символической конструкцией, поддерживающей ее, в здесь и сейчас материальности и смертности этого тела.
Отсюда можно применить энергетические практики, направленные на выявление взаимодействия между разумом и телом посредством Ци. Воздействие на этот интерфейс путем очищения блокировок, устранения стагнации и, в конечном счете, высвобождения аффектов подавленных означающих может привести к конгруэнтным и сбалансированным отношениям с самим собой и восприятию другого, что заложит основу для прозрения и возможности вступить на путь трансценденции.
Невроз и состояние транса
Главной характеристикой невроза является расщепление: субъект отрезан от плотских корней драйва и пребывает в желании или мысли. Доступ к интенсивности jouissance осуществляется только через симптом или… диссоциацию, опьянение, эйфорическое безумие, вакханалию, танец или театр. Другие пути – экстремальные виды спорта, пики физических нагрузок, музыка, искусство и секс (при условии, что последний происходит между любящими партнерами, достигшими той степени близости, которая позволяет им отказаться от невротического «быть в другом месте» и полностью отдаться акту любви, потеряв при этом свое «я»). Все эти действия имеют одну общую черту: они вводят субъекта в состояние транса. Независимо от того, вызывается ли он с помощью веществ, повторяющихся ритуалов, воздействия опасности, перформативного события, вхождения в «состояние потока» или иным способом, транс позволяет человеку временно отказаться от агентства эго и преодолеть расщепление. Таким образом, человек может приобщиться к необузданному. Здесь возникают бодрость, креативность, освобождение, живость и благоприятный доступ к Реальному.
Практики транса существовали на заре времен практически в каждой культуре на нашей планете. Шаманизм уходит корнями в глубь веков. Здесь зародился театр. Вводя зрителей и участников в отрешенное состояние катарсиса, медиумы и исполнители способствовали освобождению от тисков языка и его предписаний, что позволяло интуитивному, подсознательному, Реальному существу выйти на первый план. В современной культуре мы сохранили все эти ритуалы. У нас есть массовые фестивали электронной музыки, где тысячи людей впадают в транс, отказываясь от контролирующих способностей своего разума и отправляясь в путешествие по неизвестному. Растущий интерес к культурам коренных народов, шаманизму и лекарственным растениям указывает на все те же невротические потребности: прикоснуться к jouissance, относящемуся к драйву, высвободить творческую энергию из тисков языка. Однако здесь следует быть осторожным, поскольку эта потребность связана с жаждой, уходящей корнями в невежество относительно внутреннего устройства человеческого разума. Даже если невротик хочет безудержной свободы, именно этой свободы он боится больше всего на свете.
Другая опасность заключается в том, что, устраняя разделение в психике, человек открывает себя для всего, что относится к невежеству, ненависти и жадности в его бессознательном. Если предварительная работа по различению, созерцанию или гармонизированию компонентов психики не проводится, в состоянии транса возникают низменные желания: собственничество, агрессивность и глупость, которые приводят человека к рассеиванию энергии и эссенции. Человек впадает в смущенное состояние и теряется в злонамеренном jouissance.
По этой причине в традиционных обществах транс-ритуалы проводились в строгих рамках. Таким образом, низменные энергии, связанные с неведением, удерживаются в безопасном пространстве обученными медиумами и шаманами, чей дар и навык передовались их поколения в поколение. Эти энергии могут быть трансмутированы и направлены на развитие таких искусных качеств, как внимательность, доблесть, уважение, смирение, нравственность, концентрация и проницательность.
В своей диссертации «Транс-формирующий Танец: Практика Транса от Традиционных Сообществ до Современного Танца» доктор Яп Динг Чай рассказывает о таких транс практиках, существующих в наше время на Яве, Индонезия. Это бедойо и бантенган – две разные формы театрализованных транс представлений. Бедойо – это придворный танец с очень изысканной и заранее заданной хореографией, исполняемый искусными танцорами, обученными с самого раннего возраста. В отличие от этого, бантенган – это карнавал бычьего транса с сотнями участников, который может проходить на улицах, где любой желающий может впасть в транс. Яп пишет:
В бантенгане исполнители впадают в глубокий транс, в то время как в бедойо зрители заворожены, словно бедойо действует как гипнотический прибор. В обеих формах происходит анестезия через эстетизацию. Их формы успокаивают, чтобы открыть внутреннее восприятие. Создавая пространство для возможности ошибки, неконтролируемого и невыразимого в своих собственных подходах, бедойо и бантенган оба включают в себя пространство для намерений и противоречий» (Яп 2021, 65).
Эти ритуалы оживляют дух сообщества, вызывая катарсис и умелое инвестирование jouissance. Ритуалы бантенган, проводимые Масом Агусом Риянто на Яве, собирают тысячи обычных людей, которые в остальное время заняты ремеслом или возделыванием полей, чтобы принять участие в чем-то потрясающем в истинном смысле этого слова. По словам Маса Агуса, мероприятия бантенгана рассеивают «экономику вялости» (Инд., economi lemah), «выносят на поверхность экстраординарное (Инд., luar biasa), с искренностью, без проекций, ничего, ничего» (Яп 2021, 61). Наблюдение и участие в ритуале бычьего транса вызывает благоговейный трепет. Действительно, все, что связано с идентификацией, неудовлетворенным желанием или жизнью в собственной голове, пытаясь выжать jouissence[34 - Здесь jouissence означает «наслаждение смыслом», которое обозначается заменой «a» на «e» в оригинальном термине jouissance.] из концептуальных выдумок, которые возбуждают, – все это уничтожено. Ничего не остается. Истинная сила, насилие, которое ни на кого не нападает и никому не причиняет вреда, возникает в нем как чистое выражение жизни. Jouissance в его благожелательной форме запряжен и укрощен, подобно быку, который подчиняется кнуту своего хозяина.
Яп пишет:
В отличие от центростремительной направленности бедойо, исполнитель транса быка бантенган излучает энергию и силу центробежной, взрывной природы. Сила бантенгана психофизическая, изображающая инертную потенцию реального быка, часто спокойного и послушного. В ритуальном исполнении бантенгена очевидно, что зрители испытывают чувство благоговения в ответ на демонстрируемую энергию и физическую силу. В этом перформативном ритуале нет фиксированной хореографии, однако, подобно психофизическим актерам в греческой трагедии, исполнители вызывают катарсис через висцеральную эстетику. Наблюдаются спонтанные всплески энергетического неистовства, все еще в рамках бантенганской эстетики – приземленные движения боевых искусств и трансовая одержимость духом быка и других животных». (Яп 2021, 65)
Подавление необузданной агрессивности – пандемия современных невротических обществ. Вспышки криминальной активности, домашнее насилие, повсеместная конкуренция и подлость, употребление наркотиков и алкоголя, тревога и депрессия – все это свидетельствует об этом подавлении. Конечно, существует множество других причин для возникновения этих явлений. Однако предположим, что я сравню искренность исполнителей бантенгана и состояния, в которых живут или временно пребывают люди в западном окружении. В этом случае можно с уверенностью сказать, что такой искренней, добродетельной и уязвимой, но безобидной агрессивности не существует ни на спортивных соревнованиях, ни на мероприятиях корпоративной культуры, ни на танцполах фестивалей электронной музыки. В этих сферах всегда есть какая-то повестка дня, какая-то подземная преднамеренность, которая остается негласно замалчиваемой и нечестной.
Широко распространенные в мире проблемы с психическим здоровьем и психосоматические заболевания свидетельствуют о невозможности искреннего доступа к драйву. Редко можно встретить таких медиумов, как Мас Агус Риянто, которые могут организовать по-настоящему честное и безопасное пространство для трансформации. Многие неошаманы утверждают, что их пространство безопасно, а доступ к духам подлинный. Тем не менее, высок риск столкнуться с шарлатанством. То же самое можно сказать и о сцене внутренних искусств и духовной культивации.
Здесь необходимо сделать одно принципиальное различие: транс и медитация – это не одно и то же. Транс и практика внутренних искусств – также не одно и то же. Транс – это способ войти в состояние психической нерасщепленности. В отличие от этого, медитация – это достижение единения, то есть поглощения осознания своим объектом.
