Барнаул-517

Глава 3

Военнопленный лейтенант Краузе не зря опасался сурового характера квартирной хозяйки Анны Степановны Киселевой, имевшей при разговоре о найме жилья вид насупленный и недовольный: вот будто не меблированную комнатку с отдельным входом, сменным бельем, кладовкой, керогазом и самоваром бабуля сдает, а целый город неприятелю оставляет под давлением тяжелейших фронтовых обстоятельств. Старушка Киселева – так звали ее на квартале соседи – жизнь и людей познала достаточно, нравом обладала решительным, и нутром чуя подвох в австрияке, уже получив деньги, разглядывала их подозрительно, будто чуя фальшивки, мяла в ладони, при том по-прежнему хмуровато зыркая из-под седых бровок на квартиранта, ни капли не смягчаясь от ломаного языка, коим Фриц хотел распотешить хозяйку. Отдельный вход в помещение и отдельный въезд во двор с высоким забором очень его привлек в сём домике.

Но и бабушке Киселевой деньги нужны – край, сильно поистратились за зиму, к тому же сена корове не хватило – пришлось в марте докупать возок, тем самым израсходовав накопленные три рубля – будущую майскую оплату пастуху на выпас коровы, потому Зорька и стоит пока в стайке, хотя пастух уже гоняет местное стадо на зазеленевшие пойменные луга Пивоварки. Зорька мычит, высунув голову в маленькое окошко из стойла, когда свежий весенний ветерок приносит с речки запах молодой зелени, жалуется.

А тут еще солдатское пособие за март месяц не выплатили. После февральского переворота, когда то ли царь сам от власти отрекся, или генералы собственные отрекли, только народ в Барнауле от радости с ума начал сходить: вполне солидные граждане носились мальчишками по улицам, шапки в воздух кидали, на всех перекрестках вроде сами собой возникали стихийные митинги, на которых местную власть организовали. Ново-базарную площадь срочно в площадь Свободы переименовали, учредили на ней Народный университет строить, а вот пособие солдаткам за март почему-то не выдали – вроде как ревизия в Петрограде случилась, ибо второпях учрежденное Временное правительство решило проверить, насколько сильно русский царь перед ними проворовался. А при царе-то государе, худо-бедно, по четыре рубля паёк российской солдатке за мужа-солдата шел ежемесячно, и по два рубля полагалось на ребенка. На каждого члена семьи демобилизованного, включая отца, мать, жену, детей полагалось в натуральном выражении муки – 1 пуд 28 фунтов, крупы – 10 фунтов, соли 4 фунта, постного масла – 1 фунт. На детей до пяти лет пособие выплачивалось в половинном размере. Итого их семейство в денежном выражении получало десять рублей в месяц. На Анну Степановну пособие не распространялось, потому как не матерью она солдату доводилась, а всего лишь тещей.

Немного для месячного семейного пропитания в городе Барнауле, гораздо меньше, чем хороший пимокат в мирное время своим трудом зарабатывал, но с огородом, коровой, курами да поросятами на еду хватало, слава богу, за три года войны ни разу не голодали. А вот как царя революционеры из Госдумы скинули, то свободы партий, политики, выборов депутатов разных мастей стало хоть отбавляй, опять же полицейских всех на фронт отправили, и потому хулиганов с воришками кругом вмиг расплодилось как мышей по осени, а денег на солдатские семьи почему-то не стало. И на школы тоже. Вроде и не совсем отказали в пособии, сказали подождать немного, пока де с финансами разберутся: что да как… Из городской казны местные депутаты сгоряча решили было выплачивать солдаткам, но городские деньги оказались настоль мизерными, что скоро окончились, и даже школы пришлось с апреля закрывать – нет денег на содержание. Март прошел, в апреле та же история – не платят солдаткам, дочь Анны Степановны Татьяна каждый день ходит стоять в большой очереди, не смотря на то, что на дверях управы постоянно висит табличка, извещающая, что нет денег. Даже на ночь не снимают. А народ все равно надеется: вдруг сегодня деньги пришлют?

Сколько предстоит трат дальше – подумать страшно, главная – собрать Андрейку в школу к осени, сапожки купить, пальто пошить, букварь с тетрадками, рубашку и штаны новые справить. Да и у Кости рубаха изветшала, штаны в заплатах – после старшего донашивает, на внучатах все как горит, потому плата десять рублей за комнату с отдельным входом и керогазом – очень хорошая подмога семейству, заменяющая пособие. Многие бы соседи согласились пустить даже и немца военнопленного за такие деньги, сдала и старушка Киселева свою комнату, перейдя жить на другую половину к дочери и внукам, на время, пока зять воюет на фронте с этими проклятыми германцами-австрийцами, в плену развеселыми дуралеями, заполонившими ныне Барнаул и все сибирские города говорливыми вороватыми толпами.

А сама всю прошлую ночь напролет глаз не сомкнула – думала правильно ли поступила, и со всех сторон выходило одно и тоже – нет, неправильно.

Нехорошо-то как, не по-людски получилось: зять на германском фронте кровь проливает, а теща, будь она неладна, на вражьи деньги польстилась, которые на содержание военнопленных то же самое Временное правительство выплачивает по военному ведомству своевременно, в отличие от солдатских семей. На германца в плену столько же выделяют средств, сколько на русского солдата на фронте, а сколько на офицера платят, коли им позволено частные квартиры снимать в городе и свободно по трактирам да ресторанам расхаживать, пить – гулять, песни немецкие по улицам орать среди ночи? Квартальных надзирателей не стало – совсем порядка в городе нет. Одни комитеты кругом, комиссары, да митинги непрестанные гудят, словно пчелиные семьи делятся и роятся.

Для семейства Анны Степановны край, как деньги нынче потребны… Самое время корову в стадо на выпаса отпустить, мычит Зорька в стайке, на луга просится. Поросенка на лето надобно прикупить на вырост, а лучше двух, чтобы зимой мясо было, а на какие, позвольте спросить, деньги? Только квартирантские, получается, выручат, других нет.

Шептала старушка Киселева втихомолку, не вставая, дабы не обеспокоить дочь и внуков, успокоительные молитвы:

«Господи, помоги – дом спаси и сохрани, от злых людей защити и огради. Пусть на моем пороге у ослушников Божьих отнимутся руки и ноги. Аминь. Аминь. Аминь».

Поднялась, как всегда, ни свет ни заря – завести блинную опару, когда еще яркий месяц висел на небе, в руку шепнула давнюю поговорку своей матушки:

Месяц, ты, месяц,

Золотые твои рожки,

Взгляни в окошко,

Подуй на опару.

Сделалось от работы ей немного легче. Оставив тесто доходить, отправилась сенца подбросить кормилице, напоить да подоить, и все шептала в темноту: «Копна, копна, полевая душина, береги душу от воровства, от поеда зайца, от молнии шальной, огневицы полевой, от скотины вольной, от пяти мужиков: старых, седых, крепких и молодых, от баб вороватых, от гуляк сохатых. Полевик, полевик, мой стог невелик. Встань задком, сбереги ладком. Тут ему стоять, тут хозяина ждать. Загребаю, загребаю, закрываю, закрываю на семь ключей, заговорных речей».

Когда села доить, по привычке сказывала вслух: «Как стоит святой собор, святая церковь, не шелохнется, крепко-накрепко, место по месту, камень на земле, так и ты, моя корова, стой о четырех ногах плотно-наплотно, крепко-накрепко. ножками чтобы не лягнула, головушкой не мотнула, рожками не боднула. Стояла бы ты сильной горой, доилась бы быстрой рекой. Отныне довеку будьте мои слова крепки и лепки, несокрушимы, неперечены».

Разделалась с парным молоком, пошла проведала курочек-несушек, собрала яички, потом только в огород заглянула, когда небо на восточном горизонте окрасилось слабым светом, с реки Барнаулки в спину задул ветерок и наступило свежее молодое весеннее безоблачное утро, обещавшее жаркий день.

«Дай, Бог, нам всего впрок. Возделываем землю руками, чтобы отблагодарила нас вкусными плодами! Расти землица, не плошай, пусть будет хороший урожай. Роди кормилица наша, роди больше, да роди лучше, да роди полезное. Пусть все, что родишь, к свету тянется, да растет скоро и крепко, нас радует и кормит. И ни мошка, ни тля, ни жуки, ни кроты, ни мля, никто помехой не станет урожаю нашему!»

По хорошей погоде лук-батун на грядках быстро шел в рост, ровненько на двух длинных грядках зеленея, уже можно дергать, да вязать пучки на продажу. Лука с укропом у бабушки Киселевой насажено много, это ведь первая зелень по весне с огорода, и в суп идет, и в квас с редькой, и просто на черный хлеб с солью, с лучком ребятишки в охотку едят. Чеснок подзимний тоже куда как хорошо взошел, зеленым лужком поднялся: «Язык режет, зато от болезней защищает и вкус пище придает, у нас в огороде густо растет. Кто слезы льет по луку, а кто по урожаю потерянному, а у нас в огороде лук растет всем на благо. Пойду в луга, где лук, возьму его силы на мои грядки. Слову моему быть, а луку моему не гнить. Господу поклонюсь, Господу помолюсь. Дай, Господи, урожая большого, чтобы лук рос, разрастался крупен и хорош был всем на удивленье. Мать святая луна, ты высока и сильна, сидишь высоко, видна ты далеко, светишь ты широко. Так бы необъятен и силен был урожай».

И самим тогда хватит и первую копейку какую-никакую по весне заработать можно, пока другого ничего нет. Нарвать сегодня большую сумку да снести на базар, но сперва приготовить, напечь блинчиков поболе…

«Сорняк от меня убегал, по тропам плутал, за ним я гналась, извести его клялась, так сорняк я поймала, клятву исполняла, я его извела, из огорода прогнала. Именно».

Скоро Анна Степановна пекла блины в сенцах на двух керогазах сразу, смазывая их растопленным сливочным маслом и укладывая высокой горкой в большую миску радостно и как всегда споро. Когда в ограде закричал Андрюшка, в голове блеснула молнией мысль, тревожившая всю ночь: «Ах, ты, боже мой, ясно дело немец кого-то привел, а еще слово супостат давал, вот точно супостатом оказался, как сердце предсказывало…»

Дочь Анны Степановны Татьяна тоже поднялась ни свет ни заря, в надежде до ежедневного похода в казначейство за пособием, успеть подготовить парники для помидорной рассады, а первым делом выставить внутренние зимние оконные рамы, чтобы накрыть ими парники. Рамы большущие, тяжелые и со стеклом надо быть осторожнее, работа эта прежде была не женская, потому мальчиков тоже подняла рано – помогать. Лишь меньшая трехлетняя Клава осталась почивать в своей кроватке.

«Рука Твоя, Господи, надежная, Заступи и укрой детей моих Андрея, Костю и Клавушку, – шептала солдатка Татьяна, с большим трудом вынимая набухшую за зиму от влаги тяжеленную раму из окна, – сохрани их, Господи, по Твоей воле, Укрась, Господи, их долголетием и многомудростью. Всякое зло отводи от них. Ангел-хранитель да пребудет с ними всегда и всюду. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Ныне и присно и во веки веков. Аминь.»

Работа с молитвой за деток подавалась ей всегда легче.

В огороде, однако, предстояло самое тяжелое дело: для новых парников землю следовало выбрать в глубину на два лопатных штыка, вниз заложить слой свежего навоза, поверху добавить перегноя с песком, пролить хорошенько парник крутым кипятком, закрыть сверху рамами, еще старыми половиками, чтобы парник за сутки прогрелся и навоз внизу «загорелся».

Через день можно будет высаживать в теплые влажные парники помидорную рассаду сорта «микадо», появившегося в Барнауле перед началом войны и дававшего урожай огромных розовато-красных плодов по фунту веса каждый. Андрейка с Костиком, как могли, старались: совместными усилиями перетащили шесть рам в огород, вынесли туда же ящики с рассадой, чтобы растения привыкали к свежему воздуху и солнышку. За месяц жизни на подоконниках те излишне вытянулись вверх. Андрейка пошел за лопатой…

Глядя на зеленые, ломкие ростки, Татьяна принялась вспоминать наговоры матери: «Иди, помидор из моего подола на грядку, расти, помидор для моего достатка. Дождем обмывайся, ветром обтирайся, в высоту и ширину разрастайся… Из одной миски один хлебай, здоровей расти, будь красен, будь вкусен, будь велик. Нет числа и счета верующему люду, ударам колокола церковного, муравьям в лесу, так бы не было счету помидорам на моих грядках. Вена алая, кровь красная, расти, ягода, сочная прекрасная. От солнца напитайся, от луны надувайся».

– Чего это, мама, шепчешь? – полюбопытствовал Костя.

– Вспоминаю наговор на помидоры. Вот когда будем высаживать в парник, а потом в грунт, троекратно повторю. Бабушке на базаре рассказали, как делать это надо – при посадке для хорошего урожая помидоров сначала пекут пару куриных яиц, кладут их в середину самого большого ящика с рассадой и выносят на огород. Сажают помидоры по одному растению, приговаривая: «Из одной миски один хлебай, здоровей расти, будь красен, будь вкусен, будь велик». Закончив высадку рассады и полив ее, следует съесть принесенные яйца, не уходя из огорода, скорлупу взять с собой, занести в дом и на трое суток положить на то место, где стояли ящики с рассадой. Затем мелко истолочь и посыпать на крайнюю грядку со словами: «Хорошо рассаду в землю спать положила, белым одеялом ее накрыла, хорошо уродится, сыты будем».

– Двух яиц нам всем маловато будет, – прикинул на глазок младший сын, – нас же трое работает, значит надо три яйца. Да еще Клавка своей доли потребует…

Заслышав крик Андрейки, Татьяна поспешила во двор, однако Анна Степановна успела к месту событий вперед дочери.

Одетый по форме, в застегнутом на все пуговицы австрийском мундире, Краузе небрежно отодвинул обнаженную фрейлен от окна, перегнулся через подоконник.

– Гутен морген, фрау!

– Вот что, любезный квартирант, мы вчера с тобой разве не договорились, чтобы никаких ночных мадам здесь не было? Договорились! А теперь, что получается? Голая проститутка у тебя в окно задницей перед малыми детьми вертит…

Краузе гордо выгнул красную жилистую шею.

– Дорогая фрау! Найн, найн! Я есть достопочтенный… достопочтимый квартирант. Я отшень люблю русский народ, и на фронте каждый божий день братался с русскими зольдатн, потому это очень карош народ, добрый, христианский люди есть. Вы тоже христианка, фрау, поэтому мы есть братья и сестры во Христе. Я вас хочу просить, очень просить. Не могли бы вы утром тоже говорить мне: «Гутен морген, герр лейтенант!», я привык к такому обращению, и тогда бы чувствовал себя, совсем как на родине в австрийском городе Линце. Мы все есть христиане, значит должны любить друг друга и обязательно уважать… всесторонне…

Татьяна вступила в разговор без предисловий:

– Здесь, слава богу, вам не Австрия, сударь, а русский город Барнаул, потому люди друг с другом по-русски здороваются. К тому же вы для нас человек чужой, еще недавно убивавший наших братьев на войне, может и в мужа моего Георгия Ивановича стреляли… На фронте вас в плен взяли, из христианской милости жизнь сохранили. Того – достаточно. Но, думаю, такой пленный, как вы, должен под лучшей охраной состоять, чтобы вреда какого не учинили. Зачем, мама, вы постояльца австрийского пустили на квартиру? Разве не говорила вам, что нельзя врага в дом пускать?

– Польстилась на десять рублей, прости господи старую, пальто, сапожки на осень надо Андрейке в школу? Одежду приличную необходимо справить, опять же за выпаса три рубля срочно требуется… Виновата, конечно… угораздило меня на старости лет… промашку дала старая…

В окно просунулись рыжие кудряшки мадам.

– В лаптях пусть ваш поца шлёндает, фуфайку какую накинет и навоз из-под коровы чистит, судьба у него такая, не хрен в школе штаны по лавкам зря протирать…

Краузе ушипнул ее за бок, мадам взвизгнула и мигом убралась.

– Нет, фрау, немецкий официр – всегда официр, извольте знать, или ваше благородие по-русски. Яволь! Извольте называть меня: «Ваше благородие, герр официр». Так вся Европа нам говорит! По-русски это много хуже звучит, но ничего, ничего… Мы, европейцы, привыкли в русском плену терпеть многое, отшень многое. Хотя терпение – национальная черта русских, но во имя дружбы-фройндшафт мы тоже согласны немношко потерпеть… Но не столько, как сейчас! Вы не смейт мне нит-чего заявляйт! Я платил десять рубель вперед!

– Нынче всех благородий отменили, голубчик. Революция на дворе… А кто там с вами? Тоже, небось, благородие? Кого в дом привели, а теперь по наглым мордам хлещете?

– Ах, да, революция случилась… Тогда зовите совсем просто, по-нашему, рабочему: тов-вар-исч Фриц. Я есть немецкий социал-демократ, недавно вступил в партию русских коммунистов – большевиков, состою в народной милиции комрада Сулима по охране городского порядка, у меня билет есть! Я из Совета зольдатн депутатов! А вы не зналь? Руссиш зольдатн и немецкий зольдатн – товар-исчи и братья, русский рабочий и немецкий пролетариат отныне рук об рук будут бить русский буржуй, официрен, купец и кулак-держиморда.

– Мещан тоже будем бить, – выкрикнула сзади Дунька, – а кулаков-мироедов, тех всех на смерть забьем во имя социалистической революции и счастья народного!

– Не надо здесь никого бить, господин хороший, большая просьба будет – сказать вашей барышне немедленно удалиться. Мы договаривались, что женщин водить не будете. Лети, бабочка ночная, одевайся и лети куда подальше отсюда!

– Я девушка молодая-красивая, зовут Дуняша. Я товарищ Фрица по партии, мы вместе работаем на дело освобождения рабочего класса…

– Сомнительно мне, что из рабочих будете…

– Происхождения, конечно, благородного, и что с того? Вождь мирового пролетариата товарищ Ленин из дворян, и что? По собственной воле я ушла из семьи на улицу гола-боса и жизнь посвятила делу освобождения рабочего класса… коммунистка, стало быть, с младых ногтей! Мне, может, надеть нечего, потому и хожу голая с утра, а ты, баба – мещанка. Писатель Горький вас, мещан, уличил и показал всему миру, и Европе, и Америке, в своих пьесах, весь ваш ничтожный, узкий, бесчеловечный мирок вывернул наружу. Кровососы вы бессовестные на народном теле! На моем – тоже! Кровь нашу бедняцкую пьете, проклятущие мещанские морды! Гения Горького не знаете? Темнота! Да и откуда знать? Книжки, небось, ни разу в жизни не открыли, одну библию только и чтят! Уткнутся в свои псалмы – и ну выть! Объясняю просто, как для клинических идиотов: мещане – душевные перерожденцы человечества, живущие без высоких идеалов, в сути своей мелкие, ничтожные, дрянные людишки, и в России вас преобладающее большинство: темных, диких, необразованных мракобесов… О, эта темная, дикая Россия, дикие крестьяне… вы то есть, не понимаете, что есть борьба за высшие идеалы, которой мы с Фрицом посвятили свои жизни целиком и полностью без остатка! Вам даже в голову не придет бороться за светлое будущее, к примеру, выйти на первомайскую демонстрацию! Вы хоть раз участвовали в демонстрации? Драли вас казаки нагайками? Нет!!! В то время как мы, лучшие из лучших, сгораем без остатка за народное счастье в революционной борьбе, ведь лучше погибнуть, чем медленно, как вы, тлеть многие года вонючим мерзким лапотным дымом…

– Простыню, случаем, не прожгли своими папиросками, что везде набросали? А мещане, сударыня, – это сословие городское российское, и нечего на сограждан, у которых дом имеется и дело собственное честное, напраслину возводить. Значит так, сударь немецкий военнопленный, слушай меня и прими к сведению: у нас здесь семейная фамильная усадьба, и проституток водить никому непозволительно, о чем предупреждалось заранее. Если не хотите понимать русского языка, попрошу не медля собрать вещички и покинуть нас навсегда.

Фриц вскричал возмущенно:

– Что за чушь вы несёйт! У местных жит-тель нет понят-тия о современной цивилизации. Весь цивилизованный мир понимает, что мужчине на ночь требуется женщина. Наши немецкие учёные давным-давно доказали это совершенно научно! А вы… дос-сих пор пребываете в ужасающем неведении. В ужасающем! Вот! Да! Что за темные предрассудки, фрау, почему у вас, русских, всегда такое мракобесие в ваших тупых головах? Дома терпимости существовали в просвещенной Европе веками! В России их совсем недавно ввели, и то под давлением цивилизованного мира, какие-то русские люди совсем нетерпимые к правам благородной личности! И вот снова закрыли! Действительно, вы здесь все поголовно мещане, как это по-русски будет… узколобые, которых срочно требуется цивилизовать. Комрад Дунька права – вы нам совсем не товарисч, с вами, мещанами да крестьянами, нужно разбираться особо, с вами нужно еще отшень много работать, перевоспитывать, исправлять немношко, немношко кормить как этто… березовой кашей! Ха-ха-х-ааа! И я разъясняю, это есть мой долг коммуниста-интернационалиста. Но у меня есть большие сомнения, а нужно ли долго разъяснять? Может сразу кашей? А?

Обернувшись к своей мадам Дуньке, пояснил:

– У некоторых человекообразных животных мыслительный аппарат напрочь отсутствует. Наш немецкий гроссе-ученый доктор Шмидт прав – славяне есть промежуточный этап развития хомо сапиенс. Боковая тупиковая ветвь на древе человечества. Я вам сочувствую, фрау-мещанка, но если вы катастрофически не понимайт своей денежной выгоды от майн здесь присутствия, то я умывайт руки. Да-с!

– Лицо не забудь ополоснуть и причешись хоть немного. Андрейка, сбегай, принеси квартиранту его деньги из коробочки. Собирайте вещи, граждане, и прощевайте вместе со своей мадам, ищите другое место для проживания. Дай бог не увидимся боле! А в приличный дом водить женщин нескромного поведения у нас непозволительно!

Роза раскраснелась от бешенства.

– Что значит нескромного? Слушай сюда, чертова баба! Я, бля, свободная женщина революции, а это мой поц, пацан короче, бля, да я привлеку тебя к нашему революционному суду за оскорбление! Ты у меня в тюрьме вонючей сгниешь! Революционной! Фриц, эта дура обозвала меня, твоего товарища по партии нескромной женщиной, бля, проституткой! Чертова неблагодарная мещанка! И за них мы идем на баррикады, за это поганое быдло на эшафот, за этих идиотов гибнем в царских застенках, на них тратим лучшие годы жизни! Обалдеть! Пороть их, пороть надо с утра до вечера! И в кандалы! И на плантацию! В коммуну! И с утра до вечера кормить березовой кашей! До отвала!

– Та-та-та, майн либен, я забирай свой вещь. Немедленно отдавай деньги, злой старух, пусть твои внуки бегают всегда бос-гол. Вот! О, майн гот! Придется возвращаться в лагерь, жить с вонючим румын-хохол в одном бараке, черт возьми, я буду жаловаться в Красный крест! В немецкий Красный крест, самой баронессе фон Гольц! Права военнопленных должны быть защищены на высшем европейском уровне. Мы так не договаривались ходить в плен, чтобы русский старух гнал нас вон из дома! Я буду жаловаться полковнику фон Штауфе!

– Извольте ваши деньги!

Однако протянутые бумажки выхватила Роза:

– Это мне причитается!

– А совести у тебя, дрянь продажная, ни на грош!

– Майн либен, с кем ты лясы точишь? С мещанским отребьем! Барн-аул, азиа-с! Послушай, эта старая стерва лишила нас крыши над головой! Выгнала на улицу, на жар-холод! Обозвала меня, стойкого борца за народное счастье, всеобще любимую народную артистку, дрянью! Видано ли такое? Ни минуты более здесь не останусь! Всё, ухожу! Да пропадите вы пропадом, чертовы бабы!

– Да, майн фройлен, такой прощать нельзя. Не будь я дойче официр и кавалер Железного креста. Мы вас покидайт! Так, оплату забраль в зад, вещи забраль, вот так бывает. Сегодня я лишился жилья, а завтра и ты, хозяйка, или как это, мещанка, о этот шипящий славянский язык, почти польский, и ты мещанка можешь лишиться крыши над головой. Да, пути господа неисповедимы, как говорится: бог не микишка – на лбу фонарь. О, этот дурной русский язык! Но нитчего, ми его переделайт в немецкий! И у тебя не станет крышки над головой, и у твоих детей и внуков! Тогда вспомнишь нас, добрых дойче зольдатн, и горько заплачешь, долго-долго будешь каяться, рвать на седой башке волос. Но поздно будет! Наказание вышних сил обрушится на ваши глупые головы! Это говорю я, Фриц Краузе!!! Как говорится, подтолкни падающего! Прав Ницше! Немношко надо… подтолкнуть русский дурной колосс на глиняных ногах! Так говорил великий Ленин. Он почти Карл Маркс, немного только лысый и бороденка жиже.