Барнаул-517

Глава 4

Накормив внуков, Анна Степановна собралась в путь на ближний Новый базар – продать зелень, чтобы на вырученные деньги купить немного мяса на обеденный суп. Базар располагался недалече, занимал большой незастроенный пустырь на пересечении улицы Бердской и Третьего Прудского переулка. На мартовских митингах, по случаю февральской революции, Новый базар был торжественно переименован в Площадь Свободы, где проводились митинги и собирались строить народный Университет, на который тут же открылся сбор народных пожертвований, но покуда по большей части все же велась мелкая частная торговля. Так получилось в городе, что прежний базар у Барнаулки переименовался в Старый базар, а Нового не стало, просто торговать продолжили теперь уже на площади Свободы.

Нарвала Анна Степановна лука-укропа, намыла, уложила в большую сумку, уже к калитке пошла, ребятня вся за ней увязалась: мы с тобой, бабушка! С тобой, одни дома не останемся! Будем холодной водой торговать из колодца.

Андрейка с Костей быстро притащили бидон из кладовки, налили в него воды по самые края, все вместе вышли за калитку и восхитились буйно цветущей сиренью в палисаднике соседей Долгополовых:

– Как красиво цветет, и пахнет очень вкусно! – объявила Клава. – Цветочки, наверное, очень сладкие. Вот бы из них пирожков напечь, а бабушка?

Андрей восперечил:

– Нет, не сладкие, а горькие, – я пробовал, – но пахнут и правда вкусно. Цвет красивый. Бабушка, какой это цвет?

– Сиреневый. Какое солнечное утречко сегодня у нас, и день верно будет хороший. Слава богу!

– И растение сирень, и цвет сиреневый? Здорово совпало! А давайте тоже посадим у нас в палисаднике сирень? Вот здесь есть маленькое местечко незанятое.

– У нас черемуха в палисаднике, она еще вкуснее пахнет, сладко, аж голова кружится, неужто забыла? Недавно отцвела, но видите, ягодка завязалась, ох и вкусная будет, когда поспеет да почернеет. Зеленую не вздумайте пробовать, понос прохватит. Сирень, конечно, цветет дольше, возможно даже и красивей, но черемуха еще и ягодой одарит вкусной. Помните зимой пироги с черемухой пекла вам? У нас здесь молоденький пока кустик, но все равно осенью уже попробуете первый урожай, а через год-два так разрастется, что хватит поесть и на пироги останется. Идемте скорей, внучки, время дорого!

– Какой у нас красивый город, правда? Самый лучший в мире! Пешеходные дорожки у домов чистые, травой-муравой заросли, по ним идти ногам приятно, и тополя уже распустились, а давно ли везде лед был, да грязный снег таял в ручьи? Да ведь, Костик?

– Да, теперь хорошо, можно свободно босиком ходить.

Мальчики вдвоем понесли чересчур полный бидон, и когда не попадали в ногу, вода плескалась им на штаны, вызывая горячие споры, кто прав, кто виноват. Клава старательно семенила сзади.

Чтобы про нее совсем не позабыли и не оставили одну, время от времени она пробовала голос – кричала внезапно и пронзительно на всю улицу: «Есть вода, холодная вода! Кому воды колодезной вкусной? Подходите-берите, в мире лучшей не бывает!».

– Побереги голосок, – утихомиривала внучку бабушка, – здесь у всех своя вода колодезная под рукой, на базаре успеешь еще накричаться.

Андрюшка сердился всерьез:

– Да, не ори ты так под руку, а то мы ровно идти не можем от твоего воя. Всю воду уже расплескали.

– Смотрите, наши деревца, которые прошлой осенью гимназисты садили, а мы поливали, листики распустили зелененькие, будто шелковые! Красиво на улице стало!

– Тополя-дерева вырастут большие-пребольшие! До самого неба! А оно синее-пресинее сегодня. Ни облачка, ни ветерка, благодатная установилась погода.

– Скоро до неба тополя вырастут?

– Лет через тридцать – сорок дорастут, видела я в Омске-городе тополя, как огромные зеленые шатры стоят вдоль улицы, у ребятишек вверху целые города настроены…

– Мы по ним на небо залезем, на облаке посидим.

– Ваши детки будут по ним лазить, а вы к тому времени станете взрослыми, вам уже и неинтересно станет по деревьям лазить. Надо будет работу работать, своих деток малых кормить-поить, в люди выводить…

– Интересно, интересно! Тетенька, дяденька, пить хотите? Вода – копейка кружка! Холодненькая, колодезная!

– Не хотят они, сказано тебе русским языком – не кричать до базара! Бабушка, а давай мы Клавку в детский сад на сегодня сдадим, всего на один день, до вечера, для пробы, и без нее с Костиком на базар пойдем! Вон приходская школа, в ней гимназисты детсад организовали для солдатских детей. Клаву значит, тоже примут, она же солдатская дочь, нам некогда будет с ней по базару таскаться. Устанет быстро, начнет опять домой проситься… А в детском саду ее и накормят, и сказку расскажут. Я знаю, слышал, как две тетеньки разговаривали. А, бабушка? Ну давай сдадим Клавку на день до вечера?

– Не пойду в детский сад, с вами пойду на базар! Кричать буду, чтобы воду покупали!

– Правильно, Клавдя, нам всем вместе надо держаться. Ишь, что удумали, сестру сдать в чужие руки!

– Так детский сад же! Там гимназистки няньками работают бесплатно, помогают солдаткам с детьми. Туда многие тетеньки сдают своих маленьких детей, когда на работу уходят. За ними пригляд хороший, в саду в игры играют. Через скакалки прыгают и мячиком играют, я видел.

– Перестань, Андрюшка, глупости собирать: то для одиноких солдаток организовали помощь, кому совсем не с кем деток оставить, а няньку нанять не на что. Идемте скорей, у нас сегодня дел полон рот.

Внутрь базарных ворот Анна Степановна заходить не стала, за место на столах хоть небольшую, но оплату требуют. Половину того, что за зелень выручишь, за место отдашь: овчинка выделки не стоит. Встала бабушка в ряду с уличной стороны, среди таких же, как сама бабок, вынесших на продажу мелочевку по нужде, а не по промыслу: кто свеклы полмешка на своем горбу притащил да чеснока пять головок вдобавок, кто картошки пару ведер, в общем, торгуют всем подряд и кто на что горазд.

А дети в ворота прошли, влились в гущу утренней толпы базарной, договорившись с бабушкой по окончании торговли друг друга не ждать, потому что время дорого, возвращаться раздельно. «Вы сами с собой только не потеряйтесь. Держи Клава кружку, не выпускай, и воду сама черпай, прохожим не доверяй!»

Покупателей к девяти часам утра много меньше, чем было в семь: разговорчивые мещанки – сами себе хозяйки, проспавшая горничная прислуга, а скоро и поварская вторая смена из лагеря военнопленных объявились. Последние – завидные покупатели: помногу всего берут, расплачиваясь иной раз и новенькими хрустящими ассигнациями, таская их из карманов австрийских узких мышиного цвета брючек. По большей части Новый базар посещали галицийские денщики-хохлы, обслуга офицерская, да повара-румыны и венгры. Новый базар ближе к лагерю военнопленных, чем базар Старый, на нем и цены на зелень, солонину, вяленую рыбу и сало, да овощи обычно ниже. Нагловатые офицерские денщики шатаются по площади часто совсем без дела, за ними глаз да глаз: на пробу берут много, а еще больше таскают походя. Завидя галицийскую шантрапу, женщины с товаром настораживаются, загодя повышая голоса: «Чего уставился, проходи мимо, нечего не дам пробовать, знаем мы вас – пробовальщиков».

Вот и к луковичной сумке старушки Киселевой причалил усатый хохол гражданского вида: в грязновато-светлой вышиванке, потертой меховой безрукавке, местами облезлой смушковой папахе.

– Здоровеньки булы, почим, цикаво знати, бабка, твий лук?

– Будь здоров, мил человек. Пять копеек пучок с утра был.

– Може зменшив трохи?

– За так хочешь получить? Иди, иди себе дальше с богом… и руками грязными не трогай…

– О-це, кацапки до чего жадибни, а визьму пучок на пробу…

– Лук не пробуют – все знают, что горький, ты один не знаешь – дурнем прикидываешься.

– Скильки в сумци пучкив буде?

– Сколько будет – все наше…

– Це багата будеш…

И все-таки уволок пучок, зажевал, а через два шага выплюнул: «О, це горька пилюля, ей бо… даром не треба…».

Но за каких-нибудь полчаса весь лук разошелся. Наторговав мелочи, бабушка Киселева зашла на мясные базарные ряды, которые в начале марта, после объявления революции, вовсе сократили, выделив место для проведения митингов, но потом вернули обратно, приценилась к баранине, сторговала два фунта для супа к обеду, в рыбном ряду еще пять карасиков купила, заторопилась домой – обед готовить.

Галициец подошел к детям:

– А ну дайте хлопци людини води випитиь, дюже упарився з ранку, одну кружечку…

– Кружка – копейка…

– Ось же бисови дити, за воду гроши тягнуть, звидки мени стильки заробити, щоб и за воду платити, якщо я без того голодний-холодний полонений?

– Налей ему кружку, – сказал Костя Клаве. – Небось свой православный человек, немцы его воевать заставили против русских, а он не захотел и сдался… Правда, дядя?

– Це так верно, що прям за душу бере! Який гарний хлопец, яка гарна дивчина, ой, спаси вас бог, не дали померти бидному украинцеви далеко вид ридной сторони…

Галициец сдвинул на затылок облезлую папаху и пошел далее.

– Врет, что денег нет…

– Почему врет?

– А что ему на базаре делать без денег и без товара? Да еще так долго?

– Да мало ли… воровать к примеру…

– Ну и зачем мы вора напоили?

– Давай за ним походим, посмотрим, что он делает…

– А кто пить желает холодной воды колодезной, кружка – копейка!

Галициец однако ничего особенного не делал, в карманы чужие не лез, сильно не воровал, лишь нагловато торговался со всеми, пробуя все подряд. Походя выхватил из бочки соленый огурец, в миг сжевав на глазах возмущенной хозяйки: «на пробу тильки», зачерпнул из одного мешка пригоршню семечек, из другого кедровых орешек уволок, и так шел, посмеиваясь да поплевывая, да отругиваясь. Несколько минут возле рыбного ряда покрутился, цены расспрашивал, хороша ли рыбалка была, потом в угол базарный забрел, где торгуют ношенной одеждой, долго перепирался с мужиком, у которого выторговал сразу три старых, в конец изношенных полушубка, достал бумажные деньги, заплатил, сунул одежку в холщовый мешок, перекинул через плечо, зашагал далее.

– Лето впереди, а хохол замерз, полушубки накупает, – пересмеивались продавцы.

– Небось, турок валахский… что, брат, собрался в плену и следующую зиму сидеть? Мы к осени германцев побьем, домой поедешь…

– Який турок… що брешешь… Купуй сани влитку, – покрякивая и краснея отругивался тот, – а вони нехай будуть… черт его знае, скильки воевати буржуи будуть… Зима Сибирська дуже холодна, а у кожушку и валянках можна и гроши заробитиь… сниг кидати – добре платять, а без кожушка ни-ни, на смерть вмерзнешь…

– Видишь, есть у него деньги, раз полушубки мешками закупает.

– Какие там полушубки, одно название – старые, драные, все в заплатах, ношеные – переношенные… рухлядь…

– А все ж бумажки достал, рубля два отдал, а нам копейку пожалел…

– Бабушка говорила, что галичане народ прижимистый, на базар не покупать, а пробоваться ходят, так напробуются, что и обедать не надо! Она их часто ругает, что лапами своими грязными все захватают, перепробуют, ничего не купят, а когда наедятся, потом еще охают на всю округу, дескать товар плохой, вторые румыны, ей богу, а те, что твои цыгане – два сапога пара…

В это время галичанин вышел с базара и остановился возле большого, крытого фаэтона со скучающим возницей на козлах. Из фаэтона вылез прилично одетый человек, забрал у галичанина мешок с товаром, кинул внутрь, и принялся ругать, похоже за то, что дорого заплатил.

Хохол вскинул руки к небу, призывая бога в свидетели торговой сделки, что цены такие на базаре, потом бросил папаху оземь, и в полном расстройстве чувств уселся на нее сверху.

Андрейка вдруг признал в ругателе немца Фрица, которого бабушка заставила утром съехать с квартиры.

– А ну пойдем к ним ближе, послушаем, чего говорят…

Австриец указывал жестами галичанину немедленно встать и вернуться на базар, покупать что-то еще.

– Купить надо еще пять старых трепаных тулуп! Всего восемь, дурья твоя башка! И не дороже, чем шесть рублей за все! Ты почему так дорого купил: три за шесть рублей, дубина стоеросовая? Я не позволю воровать, хохляцкая твоя морда! – И резко, с разворота въехал галичанину в ухо, да сильно так, что тот завалился на бок.

Во мгновения ока галичанин вскочил, схватил папаху, отбежал на три шага, стал из-за кабриолета оправдываться:

– Будеьте ласкави, пане лейтенант, вси гроши виддав до останнього  рубля, хай ему грец! Деруь, гадюки барнульские, три шкури, чертови христопродавци… можете обшукати – нема у меня ни копейки, щоб им ни дна ни покришки. Може на Старому базари спробуемо купити?

– Держи еще три рубля и иди, торгуйся, без пяти полушубков не возвращался. Шнель!!

Андрейка подошел ближе к говорящим.

– Дядя Фриц, воды хотите? Кружка – копейка…

– Есть вода, холодная вода, – запела Клавка пронзительно, – пейте ж воду, воду господа!

– Не господа мы, а товарищи, – громко поправил Краузе.

– А этого дяденьку не ругайте, у него правда копеек нет, мы ему даже воду бесплатно дали испить. А три полушубка он купил за два рубля, они ж все рваные, старые, ветхие, молью битые, только на пугала огородные годятся – ворон пугать…

Немец выпучил глаза, затем быстро схватил галичанина за шиворот, так что с него свалилась папаха и рассыпались бумажные рубли, наподдал коленкой под зад, забрасывая в фаэтон: вор, собака!

Затем развернулся к детям.

– Спасибо, мой честный мальчик. А за воду, которую у тебя выпил мой дурной денщик, я заплачу…

Вытащил из кармана кошелек, осмотрел его внутренности в поисках мелочи, ничего подходящего не обнаружил, и будто не веря в свою щедрость, дал какую-то бумажку Андрейке, а сам запрыгнув в экипаж, схватил вожжи:

– Но, залетная!

– Сколько?

Андрей разжал кулак:

– Целый рубль!

– Денег у этих пленных и впрямь – куры не клюют. Надо их почаще нашей колодезной водой поить… – обрадовалась Клава. – На глазах добреют. А откуда ты его знаешь?

– Он нашим квартирантом чуть не стал, одну ночь эту переночевал только – его бабка выгнала взашей вместе с его мадамкой.

– Жаль, я не видела. Знать, баловались шибко, вот она и рассердилась.

– Бабушка ругалась, что всю постель перемазали, будто месяц жили, а денег ни копейки не заплатили.

– Зато сейчас рубль дал. На один школьный сапог уже есть деньги! Удачно мы сегодня заработали!

– Он перепугался, когда его дядей Фрицом назвали. До нас хотел галичанина еще отправить за полушубками, а как нас увидел – того в коляску, нам рубль и уехал по-быстрому. Зачем ему столько старых шубеек? И почему испугался? Неужто совесть проснулась?

– Да потому, что мы его узнали. Хотел задобрить деньгами. Сразу рубль дал, потому как не было в кармане копеек. Он глазами поискал, но не нашел. Богатый очень.

– Есть вода! Холодная вода! Хрустальная, колодезная! Кому надо водицы испить, жажду утолить? Господин хороший, испейте водички! Кружка – копейка! – разносился над торговыми рядами Площади Свободы пронзительный голосок.

Мальчики медленно пробирались через густую толпу, таща бидон, а перед ними крутилась маленькая девочка, обладательница удивительного пронзительного голоса, от коего осанистый господин в летнем пальто при очках и шляпе, хитро прищурился:

– А точно ли колодезная? Не из канавы зачерпнули, братцы?

Мальчики поставили перед ним бидон.

– Как можно, гражданин хороший? Из дома принесли, с нашего дворового колодца.

– А где проживаете, молодые люди?

– На Бердской улице, недалече, осенью в первый класс иду… деньги на сапожки зарабатываю…

– Тогда извольте кружечку!… И правда холодная водица! – гражданин выпил, причмокнул, изобразив полнейшее удовольствие, расплатился с детьми пятачком и отправился далее вдоль базарных рядов своим путем, неся большую продуктовую уже полную товаром сумку, не столько приглядываясь, сколько прислушиваясь к разговорам овощных торговок с покупателями. То был новоизбранный Председатель городского Народного собрания Барнаула Порфирий Алексеевич Казанский, – подвижник крестьянской кооперации и редактор «Алтайского крестьянина», публицист газеты «Жизнь Алтая», печатавший свои фельетоны под псевдонимом Премудрая крыса Онуфрий. И в прежние газетные времена он любил потолкаться по базару, в поисках интересной темы для фельетона, теперь, оказавшись почти на вершине местной власти, народные вести его интересовали даже больше, чем прежде.

– Под Бийском люди видели, как аэропланы летают. Прилетели к немецкому колонисту, сели у него на утрамбованном поле, которое не засеивается, да не один, несколько, оттуда германские летчики вышли, их встретили бутербродами: хлеб с салом, а другие пленные в них сели и дальше полетели на фронт воевать. Отсюда летают наших бить…

– Не слишком ли далеко?

– Да разве самолету бывает далеко? Ему только керосином заправиться, он может до Японии долететь, не то, что до германского фронта….

– Где ж им здесь столько керосина набраться под Бийском?

– Везут издалека пленные немцы на грузовых автомобилях с бортами, а в них бочки – рядами стоят. Ох, и много их там, полк – не меньше.

– Бочек?

– Автомобилей и пленных австрийцев в них.

– А куда наше воинское начальство смотрит?

– Наше воинское начальство – тоже сплошь немчура. Вот был воинский начальник Степного края генерал Шмит, а выше его тоже немцы в Кабинете сидят, даже сама императрица – немка. В газете писали, что в переписке состояла с двоюродным братом Вильгельмом Вторым! И это во время войны между Германией и Россией! Потому и не боятся ничего колонисты эти, знают: наверху их всегда оправдают. Говорят же умные люди: ворон ворону глаз не выклюет.

– Ох, что-то слишком много нынче воронья развелось по лесам да по полям, никогда такого не было. Не к добру это. Смотрел-смотрел царь-батюшка на это безобразие и отрекся от власти.

– Не говори, не трави душу… Только на днях в газетах писали, что целый поезд с нефтью пропал, который из Баку шел в Барнаул, и то ли пятнадцать, то ли все двадцать товарных вагонов, как корова языком слизнула. Куда, спрашивается, девались? Какой карманник утащил?

– Известно куда. У колонистов автомобили грузовые, из Германии выписанные, между их хуторами так и снуют, так и снуют! Аэропланы так над головами и трещат с одного немецкого хутора на другой. И всем, небось, топливо подавай.

Сгибаясь под тяжестью сумок, Порфирий Казанский собирался взять извозчика, уже договорился с одним о цене, как прямо из-под носа экипаж увел верткий франт в армейской австрийской форме, блестящих сапожках, вскочил на подножку: «Гони, раззява, рупь плачу!», затем обернулся к Казанскому, ухмыльнулся и без акцента бросил:

– Извини, дядя, спешу!

Возница хлестнул лошадку, дрожки понеслись, чуть не сбив Порфирия Алексеевича с ног.

– Эка, развелось вас! – только и успел вскрикнуть Председатель Народного собрания Барнаула.

– Трудно жить стало, Порфирий Алексеевич? Австрияки треклятые, обнаглели сверх всякой меры, из-под носа экипажи воруют! Порядка никакого нет! – перед Казанским остановился крытый экипаж с кучером из которого выглянул, хитровато щурясь, бывший работодатель Казанского в бытность его редактором – издатель газеты «Жизнь Алтая» и владелец типографии Василий Михайлович Вершинин.

Широким жестом пригласил в кабриолет, помог втащить сумки.

– О, серьезно закупились сударь, серьезно! Рад видеть вас безмерно, дружище, дай обниму-то! А вообще стыдно, батенька, еще и кухаркой подрабатывать, вы ныне величина немалая на городском горизонте власти. Гласным в думе 800 рубликов в месяц получали, о коей сумме иной учитель в год не мечтает, теперь вообще городское Народное собрание возглавили, к тому же секретарь Комитета общественного порядка Барнаула. Не знаю какое содержание вам там назначено, боюсь даже вообразить, а меж тем лично по базарам с сумками бегаете, неужто экономите? Скупердяйство замучило, однако… Бросьте, голубчик, бросьте, наймите уже прислугу, экипаж… все как полагается приличному человеку…

– Когда из столицы, Василий Михайлович, какими судьбами? Тоже рад вас видеть! Извините Премудрую крысу, как был шелкопёром любопытным до всяческих известий, так им и останусь навсегда, а где еще новости городские узнавать, как не на базаре? Здравствуйте всем, граждане!

Внутри кабриолета разместился еще и владелец пароходства «Мельникова и сын», лицо Казанскому давно известное – солидный человек на пятом десятке лет в отличном европейском костюме и шляпе итальянского фасона, надвинутой до бровей, глядящий с дружелюбной улыбкой. Вершинин тут же не преминул вставить:

– Представлять друг другу вас не буду, ибо Крысу Премудрую Онуфрия, в миру гражданина Казанского, все в Барнауле знают, а судовладельца Мельникова Александра Виссарионовича, владельца судов, барж, верфей, пароходов, тем паче. Двигайтесь гражданин Мельников, двигайтесь, новая власть в лице самого секретаря Комитета общественного порядка славного града Барнаула к нам в коляску влезла. Это вам уже не какой-нибудь газетчик, это величина! Власти следует уважать. Кучер, гони сначала ко мне. Господа, есть важный разговор, Порфирий Алексеевич, вы не беспокойтесь, докладчиком буду не я, потому надолго не задержу, но без стопки коньку, извините, не отпущу, а после на этой же коляске доставим к дражайшей супруге в целости и сохранности. Вот у гражданина Мельникова есть к городским властям насущные вопросы… быть или не быть? А главное, други мои, новости поступили, не терпящие малейших отлагательства в их рассмотрении… Некий гость нашего города хочет сообщить необычайно важное известие для барнаульских властей, коими вы, Порфирий Алексеевич, в силу жизненных обстоятельств ныне являетесь. Сделать это он просит негласно. Впрочем, и у меня найдутся для вас интересные сообщения из столицы. Я же, господа, как вы знаете, состоял в Исполнительном Комитете Государственной Думы по созданию Временного правительства. Теперь являюсь комиссаром Временного Комитета Госдумы и Временного правительства одновременно. О, боже, в каких только комитетах ни состою! Мой дед, простой русский крестьянин из Вятской губернии, верно, перевернулся в могиле, кабы узнал о таких ужасных новостях. Счел государственным преступником, узурпатором власти и проклял. Прости мя, Господи, грешника! Формируем в столице новую власть вот этими самими руками, царскую семью перевозил из Ставки Главного командования в ссылку, вернее сказать, из Могилева в Царское село. Лично состоял при них сопровождающим, то бишь, ответственным конвоиром с комиссарскими полномочиями при побеге расстрелять. И это во время войны! От своей фракции трудовиков в министры юстиции друга Керенского пропихнули, а он далеко пойдет, черт его побери…