Жизнь как текст. История – автор – роман

Хороший пример тут – Баба-Яга. Пропп прямо причисляет ее к привратникам в мир мертвых – собственно, потому у нее и нога костяная, потому и она еле вмещается в свою избушку (нос в потолок врос), что избушка есть метафора гроба. Через эту дверь герою предстоит пройти за сокровищем, и именно привратница снабдит его волшебными предметами, которые помогут герою в пути. При условии, конечно, что герой знает, как вести себя на границе мира (в противном случае его вполне неритуально съедят). Баба-Яга – типичный персонаж женской ритуальной инициации, именно потому мачеха Василисы отправляет ее в лес, чтобы та ее «съела», формально уничтожила в ней незрелую девочку, а вернула на свет (и со светом от горящего черепа) девушку, готовую к браку (знающую тайны жизни и смерти, собственно, огонь, льющийся из глаз черепа, сжигающий мачеху и падчерицу и символизирует свет истины, которую Василиса познала, тайну природы вещей). Василиса служит старухе, исполняя неисполнимые задания при помощи материнской магии, заключенной в куколке, а спрашивает ее о том, что видела за двором, а не на дворе – то есть, познает тайны, относящиеся к мирозданию, а не к потустороннему миру мертвых, и поэтому «не выносит сора из избы». Живому человеку не положено ведать тайны смерти. Причем, ей позволяется учиться, задавать вопросы только после того, как она обустроит мир вокруг себя (уборка, готовка, чистое белье) и решит задачи на отделение чистого от нечистого, зерна от плевел, мака от земли. Кроме выбора чистое/нечистое здесь есть также выбор жизнь/смерть. Зерно дает сытость и жизнь, в отличие от плевел, маковое молоко дает забвение, а в земле хоронят. Если Василиса не справляется с выбором и смешивает пользу и вред, ее саму ждет смерть, то есть, переход через утробу Бабы-Яги на другую сторону мира. Баба-Яга настолько могущественна, что про солнце, ночь и день она говорит – мои, «мое солнце красное», «мой день ясный», «все они слуги мои верные». Но закат ее близок, Василиса изгнана Бабой-Ягой за куколку – «материнское благословение». «Не надо мне тут благословенных!» – кричит старуха. Либо чужих благословений (чужой магии), либо пришествия нового распятого бога – остается только догадываться. Такое ощущение, что сказка отформатирована христианством на самом интересном месте, потому что вначале нам показали прекрасный отборочный тур в настоящие бабы-яги, демоверсию испытаний.

Хозяйка Похъелы старуха Лоухи той же, родственной, егибишной породы.

В Похъелу ветер относит щепки священного дуба, посаженного Вяйнемейненом при заре мира, из тех щепок рождаются болезни. Женихов, приезжающих к ее невероятно красивым дочерям, Лоухи подвергает смертельно опасным испытаниям. Дочь старухи Лоухи (которая, собственно, в нашем понимании и не старуха вовсе, а зрелая женщина, мать взрослой дочери), дева Похъи, выбирает себе место для рукоделия, ни много, ни мало, как на радуге, что явно говорит о родстве семейства и с небесными духами. Если Баба-Яга встречается на пути Ивана-царевича как союзник в деле поиска исчезнувшей жены («Царевна-лягушка»), то здесь Лоухи – привратник, противник при инициации молодого мужчины, проверяющий, достаточно ли жених силен, достаточно ли в нем потенции жизни, чтоб он имел право вступить в брак. Она не продает своих дочерей ни за серебро, ни за золото – она меняет право заключения брака на волшебных тварей из мира смерти (лося Хийси, лебедя Туонелы) и волшебные артефакты из мира живых (в частности, мельницу сампо). Жениха, не постигшего тайны жизни и смерти (не уловившего лося и лебедя, не сковавшего сампо), ждет та самая смерть. Если не придет повелительница жизни, конечно.

Повелительница жизни в «Калевале» – мать самого, так сказать, маскулинного героя эпоса. Мать Лемминкяйнена прямо говорит сыну, что сватать деву Похъелы – не лучшая идея, но сын не обращает внимания на ее слова и отправляется за невестой. У матери Лемминкяйнена в эпосе не указано имени, однако она обладает способностью воскрешать мертвых. Она отправляется по следам сына в Похъелу (так, что горы дрожат от ее шага), выпытывает у Лоухи (прямо угрожая той смертью), куда отправился сын, спускается в мир мертвых, к темному потоку Маналы, и собирает его тело по кускам, связывая жилу с жилой, составляя кость с костью. Образ женщины, стоящей по пояс в потоке смерти и вылавливающей граблями со дна сперва одежду сына, а потом его самого – один из наиболее ярких, остающихся в памяти из рун «Калевалы». Она упрямо отказывается отдавать сына смерти, несмотря на то, что его глаза выели сиги, а плоть пожрали щуки (то есть, уже идет процесс разложения). Она не только механически собирает тело, но и призывает заклинаниями богинь плоти, жил, сухожилий, и самого верховного бога, чтобы они пустили кровь по венам. Тело снановится целым, но сын не шевелится и не говорит… Очень знакомая история, уже звучавшая на заре мира – Исида собирала по кускам тело возлюбленное, но то был муж, а не сын. Матери удается вернуть сына, ибо материнская магия сильней магии секса. Мать справляется при помощи пчелы и небесного меда, принесенного пчелой на крыльях – так к Лемминкяйнену возвращается живость и речь. Она же ведает заклятья от всего – те самые, которые не успел выучить ее непутевый сын, отправившийся в землю колдунов за женой.

Стало быть, сватьями на перекрестье рода могут стать (хотя и не становятся) хозяйки жизни и смерти, а между ними помещается женщина, выданная из одной семьи (смерти) и принятая в другой (жизни). Но дети жизни не живут с детьми смерти, дева Похъи не берет в мужья ни великого рунопевца, обустроившего сей мир Вяйнемейнена (она не желает в мужья старика, даже могучего), ни великого воина, разрывающего руками волков, любовника, переспавшего со всеми женщинами Саари, Лемминкайнена, ей нужен творец небесного свода великий кузнец Илмаринен, ведь Илмаринен-таки сковал мельницу сампо, исток благополучия Похъелы. Дева Похъи и история их с Илмариненом брака – интереснейшая история, но в контексте важно то, что даже искусный кузнец, один из творцов мира, не смог бы пройти брачные испытания (вспахать поле, полное змей, выловить огромную щуку в потоках Маналы), если бы невестушка не пошла против воли матери и не дала ему несколько практических советов по преодолению хтони. Важно здесь то, что, общем смысле, инициацию, разрешающую брак, мужчина может пройти только при помощи самой женщины, пожелавшей его (история «Ясон и Медея» сложена ровно по той же схеме).

Сам Вяйнемёйнен, Сеппо Илмаринен, Ахти Лемминкяйнен и даже молодой наглец Йуокахайнен, все приходят за советом к матери – «предводительнице рода». Другое дело, что они не всегда тем советам следуют… Матери «Калевалы» – те камни, на которых держится мир северной руны, мать Йоукахайнена называет Вяйне племянником (а мать Вяйне – дева воздуха Илматар), не косвенное ли это свидетельство того, что колдуны «Калевалы» все между собой родня? И яркие матери «Калевалы» – Илматар, мать Лемминкайнена, Лоухи – совершенно явно обладают мощной магией, которую не стесняются применять. Верней, они и не задумываются об этом, они и есть магия.

Магия в женщине – данность.

Средоточие силы: Марья Моревна и сестры-богатырицы

За героическими женскими образами в русской сказке тоже далеко ходить не надо – одна богатырица Марья Моревна чего стоит. «Богатырица» – не современный феминитив, а определение, найденное мной в заонежской сказке. «Это мои сестры-богатырицы бегут!» – грозит бьющийся со змеем герой. Но есть и совсем давний термин для степных королев боя – поленица (поляница) удалая, то есть, бьющаяся в поле воительница. В сохранившемся варианте, например, в пересказе Афанасьева, «Марья Моревна» – типичная сказка о поиске волшебной жены, однако сама волшебная жена тут далеко не типична. Технически, «Марья Моревна» – это сейчас даже не сказка об инициации мужчины и о его праве на брак/размножение, а о том, как удачно Иван-царевич выдал замуж своих сестер. Но сама Марья Моревна держит в чулане на двенадцати цепях побежденного ею Кащея Бессмертного (и это для меня самая интересная часть сказки), которого по неразумию и непослушанию выпускает на волю ее муж, после чего, конечно, ему приходится ее искать. Моревна – значит, морская царевна, дочь морского царя, но я бы поспрашивала этнографов, не может ли ее отчество происходить от слова «мор», болезнь? Тогда понятно, почему в пару ей ставят Кощея Бессмертного.

Василиса Микулишна, Настасья Микулишна, Настасья Королевишна сильны настолько, что не принимают всерьез былинных русских богатырей.

Догнал Добрыня поляницу, богатыршу удалую,

Ударил поляницу булатной палицей,

Да ударил ее в буйну голову.

Поляница тут назад приоглянется,

Говорит поляница таковы слова:

– Я думала, меня комарики покусывают,

А это русский богатырь пощелкивает.

В результате боя Добрыня терпит поражение, богатырица хватает его за волосы и, не глядя на мелюзгу, сует себе в карман. И только спустя время задумывается взглянуть, что, собственно, у нее такое осело в кармане, решая: не понравится – голову срублю, а понравится – так в мужья возьму.

Сила в женщине – также данность.

Оборотни, колдуньи и дочери Луны

«Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди», знакомая всем с детства, – то еще поле для изысканий. У меня, во всяком случае, женские образы сказки вызывают море вопросов. И эти вопросы, точней, ответы на них, значительно интересней судьбы главных героев.

Три сестры, прядущие под окном, беседу которых подслушивает царь, обладают каждая специфическим навыком – одна творит материальное благополучие (наткала бы полотна), другая довольство (приготовила б я пир), у третьей в запасе магия жизни, она может создать высшее – человека. И не просто человека, а богатыря. Причем, богатырь, как случается в русских сказках, еще и получит от матери некие магические дарования. Третью и предпочитает мужчина при власти.

Однако в результате интриг сестер и матери (или свекрови, родство Бабарихи по отношению к Салтану непонятно, Гвидон называет ее своей бабушкой) она оказывается вместе с ребенком брошенной в море в бочке (типично гаремные интриги, утопление неверной или ставшей неугодной жены в мешке в волнах Боспора). В бочке магические способности царицы ограничены (либо они окончились с родами и перешли к сыну), она способна только горевать, однако дитя мало того, что растет не по дням, а по часам, так еще и способно повелевать стихиями (только один раз, но и этого оказалось достаточно): «ты, волна моя, волна…» – это ведь мальчик уговаривает море вынести бочку на сушу, а потом еще и вышибает у бочки дно, упершись в него головой. Выйдя из бочки уже взрослым, он идет на охоту и спасает оборотня-колдунью в образе лебедя. Причем, колдунью настолько мощную, что она способна доставить герою любое чудо света просто, чтоб его порадовать, а братья ее – морские богатыри, способные защитить царство Гвидона от любой военной агрессии. По итогу одной удачной охоты Гвидону обеспечивается жизнь, полная благополучия, и исполнение любых желаний, больше он, фактически, активных действий не предпринимает, за исключением мелких пакостей в виде насекомого. И только на капризное «жениться хочу!» Лебедь отвечает прямым предупреждением: «С белой ручки не стряхнешь…». Не могу отделаться от мысли: зачем столь могучей волшебнице был вообще нужен Гвидон с его совершенно детскими хотелками? Но определенная полезность для Лебеди в нем все же была: в Гвидоне кровь его матери-волшебницы, хороший задел на даровитое потомство.

Отец Гвидона Салтан в сказке полностью находится под властью женщин (рай лежит у ног матери, гласит Коран, возможно, Бабариха в самом деле мать султана?). Он не пытается жениться вновь после казни царицы, а всем при дворе заправляют сестры бывшей жены и их (его) мать («не хотят его пустить чудный остров навестить»). Когда вся интрига открывается и случается воссоединение семьи, с сестрами царицы и Бабарихой поступают как? Правильно, их прощают.

А поди казни колдуний, хлопот не оберешься.

Еще один прекрасный женский образ (и повод для обсуждения) встречаем в сказке Петра Ершова «Конек-горбунок». Древний женский символ – лунница, символическое изображение лунного серпа (и да, это ровно половина двойной секиры Клитемнестры). Царь-девица – «дочь, вишь, Месяцу родная, да и Солнышко ей брат». О ее пропаже Солнце сожалеет так сильно, что несколько дней подряд прячется в тучах, не показывая себя, пока та не передает весть брату, что жива и невредима. На землю Царь-девица со своей лодки сходит раз в году на несколько дней. Ее пение завораживает все живое. Сойдя с моря в шатер, приняв угощение, она явно ничего не боится и воспринимает дары (еда, питье, серебряный прибор) как данность, как естественное приношение богине. Интересно, что собственно против увоза она не протестует, но вот только брак со стариком (смотрим выше, на деву Похъи) ее не устраивает.

Дальше мы видим типичное для сказок испытание жениха требованием 1) благословения матери, для чего надо съездить на небо; 2) поиском кольца, которое лежит на дне моря; 3) омоложением (да-да, снова варка в котле, видимо, предварительная часть, часто используемая Медеей – разрубание на куски – опущена в сюжете), которое для старого жениха оканчивается закономерно, а молодой обретает красоту. Теперь Иван достоин того, чтоб встать в пару с могучей волшебницей.

Интересно в «Коньке-горбунке» происходит переход власти по смерти царя.

Царь-девица тут встает,

Знак к молчанью подает,

Покрывало поднимает

И к прислужникам вещает:

«Царь велел вам долго жить!

Я хочу царицей быть.

Люба ль я вам? Отвечайте!

Если люба, то признайте

Володетелем всего

И супруга моего!»

Тут царица замолчала,

На Ивана показала.

«Люба, люба! – все кричат. —

За тебя хоть в самый ад!

Твоего ради талана

Признаем царя Ивана!»

То есть, снова власть у мужчины оказывается только по праву (и, возможно, на время) брака. Если мы имеем тут типичный выбор царицей консорта, которого затем плодородия земель ради приносят в жертву, то судьба Ивана незавидна, несмотря даже на то, что «на тереме из звезд православный русский крест». Из-под обоев православия живо проступают весьма архаические черты.

Впрочем, там у героя Конек-Горбунок на подхвате, авось и вывезет.

Женщина как мера судьбы

Закончим обзор сценариев героини совсем уж лютой современностью, всего лишь XIX век, «Египетские ночи». Клеопатра здесь представлена типичным воплощением богини на земле – не знаю, что за первоисточник для пересказа был у Пушкина, но вышло очень правдоподобно (и если убрать флер порока с этой сцены, то картина рисуется прелюбопытная).

Она смущенный ропот внемлет

С холодной дерзостью лица…

Тут всего в изобилии: и власть женщины, и ее неодолимое сексуальное притяжение, и восторг, и ужас, который она вызывает, и плата за посягательство на богиню – смерть. И совершенно неважно, что она сама и предлагает себя. Она предалагает инициацию через половой контакт с богиней, ведь Клеопатра – живая ипостась Исиды. Вряд ли Пушкин имел в виду это, но отразил глубинным чутьем поэта безупречно. В том, что речь идет именно о священнодействии, а не о разврате, убеждает и упоминание «благословенные жрецами» – жрецы благословляют в данном случае жертв, их жребии, а не любовников.

Более того, поэт дает в руки женщине снова ритуальную секиру для жертвоприношения.

Клянусь – под смертною секирой

Глава счастливцев отпадет.

Секирой начали, секирой и кончили, луна сияет всем берегам.

Клеопатра здесь не скучающая аристократка-изуверка, а мойра, богиня, принимающая жертву, ставящая предел судьбы. Ей грустно, когда она смотрит на юношу, рвущегося к смерти от полноты жизни. Она даст испытать все счастье жизни, а затем примет в свои объятия на вечный сон.

Какой же урок из перечисленного следует добрым молодцам?

Тот урок, прежде всего, что женщина сильна, а потому и опасна, следовательно, надо ограничить ее витальность и уничтожить индивидуальность, довести до роли имущества в обществе. Но даже в столь униженном и слабом положении женщина все равно жизненно нужна мужчине – ибо через нее происходит таинство зачатия, рождения, инициации, становления мужчины как героя вообще или героя истории в частности. И можно только предполагать, каких степеней мощности и величия достигнет мужчина как герой истории, если к его рождению, инициации, становлению будет причастна женщина as is, та, которая есть, а не та, какой он, вечно боящийся соперничества где бы то ни было, ее хочет видеть – ослабленная и униженная. Но для того, чтобы принять женщину как равную, мужчине требуется сила духа, которой пока не видно.

Надеюсь дожить (традиционный рефрен этой книги).

Что все это значит для женщины вообще и женщины-автора в частности, и какой из этого следует вывод, как сказал бы ослик Иа? Самый простой для человека с интеллектом. Ограничивать роль женщины в повествовании ролью награды (помехи) герою столь же бессмысленно и нежизненно, как, например, раз за разом изображать типичного мужчину кастратом. И бессмысленно ограничивать в жизни саму себя.

В настоящее время слово «герой» утратило свой изначальный смысл. Герой собственно потому и герой, что обязан умереть, он потому и царь. И его готовность умереть и определяет степень его героизма. Теперь же его задача любой ценой НЕ умирать или даже умереть во благо других людей – как прежде самим собой он покупал плодородие землям и опосредованно жизнь своему племени, так теперь он выкупает жизнь других своей напрямую. Первоначально путь героя длился календарный год и не подразумевал никакого возвращения с сокровищем целым и невредимым в родной дом. Постоянна была женщина, мужчины же преходящи. А потом мужчинам – и их можно понять – умирать расхотелось.

То, что Кемпбелл разложил как путь героя, отражает победу мужского мифа над женским, и женщина на этом пути имеет либо пассивную роль награды, либо активную роль вредительницы, и эта ее роль, собственно, следует из условий задачи.

В этом плане герой моего романа действительно герой – богиня приносит его в жертву, когда приходит срок жатвы.