Бинго, или Чему быть – того не миновать (сборник)
А тут как-то раз приехали веселые ребята из Армении, да и не работать вовсе, а так, в гости к кому-то, верней, один был родственник Верки-разлучницы (прозвище такое у нее было), а другие двое с ним за компанию прикатили. Вот Тигран, один из троицы, и сказал Нине, глядя твердым и честным взглядом в раскосые ее глаза:
– Ты жена моя!
По-русски он говорил плохо и что хотел сказать, трудно понять, скорей всего: «Ты такая женщина-красавица, вай-вай, и как я хочу тебя!» – а получилось:
– Ты жена моя!
Как околдовал ее. Ничего она не понимала ни в любви, ни в словах, ни в обещаниях, а только так вот бездарно и странно отдалась ему, потому что он твердо сказал, как отрезал:
– Ты жена моя!
В Гиреево, конечно, она не поехала (мать убила бы), а мальчонку преспокойно родила. Всем общежитием его растили: «Рома да Рома ты наш, красавец, умница…» Да и сестры помогали (три сестры у Нины), тайком от матери приезжали, баловали пацана да тешились им.
Вскоре и комнату ей отдельную дали. Зажила совсем королевой…
А вот Настя родилась – это уже от настоящей любви: любви зрелой, окрылённой, глубокой, бесшабашной. Жаль только, отец Насти, Равиль, женат был, а у них, у татар, с этим строго: разведешься, жену-детей бросишь – весь род твой проклянут в десяти коленах. Главное, что Равиль сделал для Нины, так это квартиру однокомнатную выбил (он прорабом на стройке был), а потом и двухкомнатную, когда Настя появилась. А затем годы, и жизнь, и судьба… всех и вся разбросало по разным местам…
В Одинцове, вот как идешь от станции к Нининому дому, есть одна небольшая рощица, наполовину дубовая, наполовину березовая, здесь-то и любила иногда погулять Нина в одиночестве. Однажды смотрит: около березового пня, верней около березки, которая как будто молнией срублена косо так и грубо, стоит мужчина то ли на коленях, то ли на корточках (не разобрать) и вроде как поклоны бьет. Странно…
Нина прошлась туда, прошлась сюда, минут через пять оглянулась, а мужчина все на том же месте. И не мужик, нет, а именно мужчина: благородный такой, интересный, одет хорошо. Странно все же… Подошла поближе, стоит, молчит.
– Наверно, спросить хотите, что я тут делаю? – Мужчина обернулся к ней, и тут она увидела его глаза: веселые, иссиня-голубые, искрящиеся озорством и лукавством.
– Да неудобно вроде спрашивать, – пробормотала она.
– А я поклоняюсь идолу, – спокойно объяснил мужчина.
– Какому идолу? – изумилась она.
– А вот этой березке. По сути дела, пню. Видите, березку сразила молния, а она ничего, стоит себе и стоит.
– Вы это серьезно? Насчет идола?
– Конечно, – улыбнулся он. – Я идолопоклонник. Вам разве не встречались такие?
– Никогда, – призналась она.
– Ну, может, это и хорошо. Сейчас, знаете, все верующие, а идолопоклонников никого.
– Да какие в наше время идолопоклонники? – продолжала изумляться Нина.
– Э, не скажите. – Мужчина поднялся с коленей, отряхнул брюки перчаткой (у него были изумительно тонкой отделки ажурные кожаные перчатки, не перчатки, а загляденье!). – За тысячелетнюю историю человечеству открылось много разных религий, и все они по своей сути поклоняются какому-то своему идолу: мысли, образу, понятию, откровению… Я, например, поклоняюсь вот этой березке. Солнцу. Женщине. Воде. Рассвету. Но больше всего вот этой березке.
– Почему именно этой березке? Вы здесь живете?
– Нет, я живу в Москве. Но как бы вам это объяснить… Это долгая история, и я не знаю, если у вас время, чтобы…
– Время есть. Что вы! Мне очень интересно. Вы меня заинтриговали.
– В таком случае, давайте познакомимся. Меня зовут Максим.
– А я Нина.
– Очень приятно. Вы понимаете, Нина, я однажды получил письмо из будущего…
– Из будущего?
– …верней, из прошлого. Одним словом, это было письмо моего отца, который написал его в далеком прошлом в расчете на то, что, когда я вырасту, я смогу правильно оценить его и понять.
– Очень интересно.
– Отец у меня хирург. Он когда-то воевал под Москвой, а потом долгие годы прожил на Урале, в поселке Нижние Дворики, слыхали про такие?
– Нет, никогда.
– Так вот, он написал мне, что, когда я вырасту и, главное, он подчеркнул это, главное, когда я смогу по-настоящему понять и оценить его мысли, я должен буду приехать в Одинцово, найти вот эту рощицу и поклониться ей. А еще лучше какой-нибудь пораженной молнией березке, пусть даже пню, и иногда приезжать сюда, постоять около березки, поблагодарить ее…
– Но почему именно сюда? – не поняла Нина.
– В том-то и дело. После страшной мясорубки под Москвой отец работал в военном госпитале в Одинцове и часто приходил как раз сюда, вот в эту рощицу (он мне нарисовал ее), и именно здесь, буквально, наверное, на том самом месте, где мы сейчас стоим, он принял твердое (а лично для меня судьбоносное) решение: на свет должен появиться я, его сын, его продолжение.
– Как, один? Без мамы?
– Почему без мамы? – улыбнулся Максим. – Моя мама, жена отца, работала в том же госпитале, официанткой.
– Так, понятно… Но при чем здесь роща-то?
– Вам приходилось когда-нибудь принимать ответственные решения?
– Да я как-то всё по-простому… Точней, живу, как дура, вот такие и решения принимаю.
– Ну, что вы наговариваете на себя? – стал защищать ее Максим. – А суть моей мысли такова: вы должны поклоняться чему бы то ни было, но поклоняться. Я поклоняюсь роще, потому что благодаря именно ей я появился на свет. Вот и всё.
– Значит, и я тоже могу быть идолопоклонницей?
– Про вас не знаю ничего. В наше время быть идолопоклонником непросто. Раньше притесняли за веру, а теперь вот и нам нелегко.
– А где же ваша мама?
– Мама умерла. И отец тоже. Но они не жили вместе. После развода мама воспитывала меня одна. Мы с ней жили в Свердловске, а отец в Нижних Двориках. Она работала официанткой в ресторане «Большой Урал». Бывали в «Большом Урале»?
– Да я вообще на Урале никогда не была.
– Жаль. А у меня есть мечта…
– Какая?
– Когда-нибудь перебраться на веки вечные в Нижние Дворики. Поближе к отцу. Так получилось: я никогда не видел его.
– Как же это? – не поняла Нина.
– А так, что мать воспитывала меня в ненависти к отцу: мол, бросил нас. А там совсем другая история… И вот, представьте, я получаю из будущего письмо… верней, из прошлого, от отца, где он пишет всю правду. Но до этой правды мне нужно было дорасти. И вот потому я здесь. Вот в этой роще. Поклоняюсь березке…
– Ой, какие бывают интересны люди! Я никогда таких не встречала. А можно вас пригласить на чай?
– На чай? – улыбнулся Максим. – А вы не боитесь меня?
– Вообще-то сейчас многое что происходит. Но вам я как-то доверяю. Если честно, я еще никогда не встречала человека, который бы вот так просто и ясно сказал: я идолопоклонник! Все чего-то темнят, скрывают, приукрашивают себя, одних верующих развелось, с ума сойти можно. А вы не такой. Поклоняюсь березе – и всё! Здорово!
– И солнцу поклоняюсь. И воде. И рассвету. И женщине, – улыбнулся он в который уже раз открытой и чистой своей улыбкой.
Вот так они познакомились. В то время Максим Котов еще не работал с Антоном Ивановичем, верней, был на перепутье: уходил из одной компании и устраивался как раз к Антону Ивановичу, в «Департамент немедленного рецензирования».
– Кстати, вы кто по специальности? – спросил Максим у Нины.
– Я? Строитель. Но сейчас, как говорят в шутку, временно постоянно не работающая.
Максим рассмеялся:
– Остроумно. Но если серьезно, я, пожалуй, могу помочь вам.
– Правда?
– Есть одна компания. Сейчас я оттуда ухожу, но вас могу порекомендовать. Работа нетрудная и денежная.
– Разве остались еще такие? – кокетливо рассмеялась и она. – Ну да ладно, заболтала я вас, вот мой дом, заходите, заходите…
«Кто сегодня первый придет, того и поцелую!» – капризно решила Елена Михайловна. И не успела она до конца прочувствовать свое решение, как в Академию явился собственной персоной писатель Баженов.
– Георгий Викторович! Здравствуйте, здравствуйте, – заворковала Елена Михайловна. – Вы не поверите, но вам сегодня шикарно повезло…
– …премия? повышенный гонорар? выдвижение в лауреаты?
– Фу, какая грубая фантазия! Нет, Георгий Викторович, совсем другое. – И Елена Михайловна, грациозно поднявшись со стула, натурально обняла писателя Баженова и поцеловала его долгим, нежным, страстным поцелуем прямо в губы. При этом две сестрички ее, две двойняшечки, заходили ходуном и ласково прижались к нему, как самые близкие чуткие родственницы.
– Ах, Георгий Викторович, старый вы ловелас, – прошептала Елена Михайловна. – Как, оказывается, вы хорошо умеете целоваться.
– Правда?
– Я вообще заметила: писатели очень хорошо целуются.
– А вы многих из них знаете?
– Я знаю одного, но зато какого – Георгия Баженова! – со смехом воскликнула Елена Михайловна.
– В таком случае, Леночка, вам презент! – И как бы из ниоткуда, а может, из кармана, а может, Бог его знает еще откуда (Баженов частенько показывал Елене Михайловне карточные фокусы, которые своей загадочностью и замутнённостью приводили ее в искренний восторг!), перед лицом Елены Михайловны затрепетали три красочных лотерейных билета.
– Что это?
– Леночка, это судьба! Я бы сам воспользовался ею, но решил вручить ее вам. С судьбой не спорят и не шутят. Ее покорно принимают. – И он с легким поклоном протянул ей неожиданный подарок.
– Но что же это?!
– Это билеты «Бинго»! Каждое воскресенье разыгрывается счастье человека и вы можете стать обладательницей жар-птицы.
– Ах, Георгий Викторович, какой жар-птицы! Но спасибо вам, спасибо, дорогой, спасибо, мой сладкий! – И она вновь прильнула к его губам долгим и страстным поцелуем.
Баженов, конечно, не сопротивлялся.
– Но постойте, – вдруг вспомнила Елена Михайловна, – «Бинго», «Бинго»… Ведь в этой конторе, кажется, работает краля нашего Максима.
– Какая краля?
– Да неужто вы не знаете, Георгий Викторович? Вот всегда так: писатели, как мужья о женах, все важные новости узнают последними. Ну эта его, худенькая, как ее… Нина! Точно, она в «Бинго» работает. Вот хохма будет, если я выиграю! Я им там всем нос утру.
– Непременно выиграете, Елена Михайловна. Ну, а как там для меня? Есть что-нибудь на сегодня?
– Для вас, Георгий Викторович, всегда найдется. Вот, смотрите, куча рецензий на редактуру!
– Спасибо.
– Кстати, оплата через неделю. Не забывайте. И вот что еще… Давно хотела вас спросить: знаете, например, почему я до сих пор ни одного вашего произведения не прочитала?
– Неужели ни одного? – удивился Баженов, хотя знал: точно, ни одного.
– Ни одного. Вам обидно?
– Я завидую вам, Леночка. У вас впереди столько радости и удовольствия от чтения.
– Вы всё шутите, а я серьезно. Так знаете, почему? Потому что о вас никто не говорит. Ни одна живая душа. А секрет жизни знаете?
– Какой именно?
– А такой, что скромность – кратчайший путь к забвению. Надо кричать о себе, надо требовать, надо топать ногами, надо скандалить наконец! Ну, идите сюда, бедный вы мой, я вас пожалею… поцелую… – И она в самом деле, такая игривая и ненасытная, опять стала целовать его страстно и всерьез. – Так и быть, Георгий Викторович, беру над вами шефство. Буду таким рупором, что о вас даже под землей услышат. Согласны?
– Под землей не надо. А вообще – согласен.
– Ну и договорились, милый… милый вы мой… дайте я вас…
Часть вторая
Какой – такой – никакой
Однажды Антон Иванович понял простую истину: воевать нужно только тогда, когда знаешь наверняка – выиграешь. Да, конечно, в пылу гнева и раздражения он не раз возмущался и предрекал: «Ох, кончится это плохо, кто-нибудь да прибьет эту псину!» Или: «Точно, не выдержит, я тебе обещаю (говорил он жене Марине) – выбросится псина из окна!» И многое другое еще говорил жене. Например, такое:
– Ты понимаешь, больше всего на свете меня удивляет, как этот Тимур Терентьевич никого не боится.
– А кого ему бояться?
– Ну откуда ему знать, что мы нормальные люди? Вдруг мы как раз такие, что он к нам в квартиру, а мы ему гирей по голове? Или, в лучшем случае, пинка под зад!
– Он чувствует. Он за версту чует, какие мы люди.
– Нет, попомни мои слова. Он когда-нибудь нарвется… Он же на машине ездит, а на дорогах молодежь сейчас разбойники. Где какая закавыка, они ему голову оторвут.
– Он прокурор. Он никого не боится.
– Да какой он прокурор? Это он раньше был прокурор. А теперь какой-то там народный заседатель или присяжный поверенный.
– Это одна мафия.
– Нет, в самом деле, меня это поражает. Кругом одни головорезы, ну хотя бы друг друга должны остерегаться (на всякий случай), а они никого не боятся, прут на рожон и всё.
Но рассуждать, предрекать и анализировать – это одно, а жить, когда над головой у тебя то воют, то лают, то стучат по ночам колотушками, то грохочут по утрам каблуками по паркету, совсем другое. И еще до того, как Антон Иванович поменял свое восприятие (ибо, если не можешь чего-то изменить, меняй себя, свое восприятие), еще до того, как он полюбил собачий лай и вой и стал воспринимать их как высокую и глубокую песню души, он решил неожиданное: пойти к соседям самому и познакомиться поближе. Взял бутылку шампанского, спросил у Марины:
– Пойдешь?
– Ни за что!
– Ну, тогда я один.
– Смотри, как бы не вылетел от них, как вот эта пробка от шампанского. – Она ткнула пальцем в пузатую бутылку.
– Все может быть…
Тем не менее Антон Иванович храбро отправился в поход.
Тимур Терентьевич, конечно, такого оборота не ожидал:
– Ну, чего надо? – был первый его (и, казалось ему, закономерный) вопрос.
– Пришел поговорить… а вообще, вы знаете, – затараторил Антон Иванович поспешно, чтоб сосед не успел его прервать, – мне собака ваша очень понравилась.
– Врешь!
– Честное слово.
– С каких это пор?
– Да вот я как-то вслушался в ее голос и понял: необыкновенная собака. Честное слово. (С тех пор так и пошло в действительности: он вслушался и, в самом деле, кое-что понял в ее голосе.)
Тимур Терентьевич буравил соседа недоверчивым взглядом, потом снизошел:
– Ну что ж, проходи, учитель.
– Я не учитель.
– Это все равно. Вы все для меня на одну колодку – учителя.
Антон Иванович протянул соседу бутылку шампанского, но не удержался, спросил:
– Почему? Почему учителя?
– Вот так сразу тебе все и расскажи… Тоня, к нам учитель. Накрой там на кухне!
Как будто тень какая-то метнулась из одной комнаты в другую (кажется, она даже кивнула Антону Ивановичу: здравствуйте, мол), но голоса никакого не было.
– Квартиру смотреть будешь?
– Зачем? – удивился Антон Иванович.
– А у людей мода такая: сначала квартиру обсматривают, а потом учат как жить: там поставить, тут убрать, здесь передвинуть. Но у меня с этим строго.
– В каком смысле?
– Чего в каком смысле?
– В каком смысле «строго»?
– А в таком, что смотреть нечего. В спальне кровать и тумбочка. В столовой стол и диван. У сына кушетка и компьютер. На кухне холодильник, плита и «уголок». Всё.
– Гм, по-спартански живете, – в самом деле удивился Антон Иванович.
Прошли на кухню; тут, действительно, всё так и было, как обрисовал сосед. За плитой колдовала хозяйка, жарила яичницу. Что заметил Антон Иванович: была она на высоченных каблуках, как говорят, на шпильках-гвоздиках, так что цокот был в самом деле, будто табун по паркету мечется.
– Что-то я забыл, как тебя зовут?
– Антон Иванович, – услужливо (надо же: именно так и отметил он про себя – услужливо) подсказал Антон Иванович.
– Так вот, Тоня, это учитель, а это моя жена Антонина Ивановна, по-простому – Тоня.
Тоня (Антонина Ивановна) обернулась от плиты, улыбнулась Антону Ивановичу. Но какая это была улыбка! Необыкновенная в своем роде: тихая, грустная, с затаённой безуминкой в глубине и горестной покорностью. Такую же затаённую безуминку в глубине, в таких же охро-золотистых глазах заметит со временем Антон Иванович и в глазах собаки Бинго, и это его в самом деле поразит до глубины души: ну, надо же!
Уселись за столиком (за так называемым «кухонным уголком»), причем Антонина Ивановна, поставив угощение, сразу и вышла, напоследок выслушав распоряжение Тимура Терентьевича:
– Ты Бинго у Митьки запри: чтоб не метался по квартире, не мешал нам.
(Вот так, пока они сидели на кухне, Бинго и лаял, и лаял в комнате их сына, надрывался, бедный, и просился на волю. А Антонину Ивановну вообще не было слышно, будто растворилась она в пространстве квартиры.)
– Я шампанское не пью. Только водку, – показал на запотевшую бутылку «Русской» Тимур Терентьевич. – А ты как хочешь.
– Ну, а я шампанского немного… Мне еще на работу сегодня.
– В школе работаешь?
– Нет, в Департаменте немедленного рецензирования.
– Это одно и то же. Школы, департаменты, колледжи… Расплодилось вас, как драных кошек. Продыху нет от учителей жизни.
Антон Иванович пил шампанское, хозяин водку. Причем на столе, кроме яичницы, репчатого лука и грубо порезанного черного хлеба, ничего не было.
Тимур Терентьевич пил водку из стакана, но не пьянел, только как бы стеклянел взглядом да грозно хмурился.
– Ты думаешь, учитель, я не знаю, чего ты пришел? Да все вы живете и дрожите, как суслики в своих норах. Распустили вас, как последних тварей, а внутри вы все равно трепещете. Знаю я вас! – погрозил он толстым, с заусеницами, пальцем. – А я прокурор, я военный прокурор, понял? И я жду своего часа, он придет. Посмотрю я тогда, как вы прыгать будете. Такой бардак развели, что вечность не разгребешь. Чего вот ты все ходишь, ноешь, жалуешься, звонишь?
– Да я не жалуюсь. Наоборот. Я хочу, чтобы мы поняли друг друга.
– Поняли! Чего тебя понимать, таракана? Взять и одним ногтем раздавить. Но это я не про тебя лично, учитель, не обижайся. Ты мне становишься любопытен. И боишься – и лезешь. Надо же. Я, может, тебя еще в подмастерья возьму. Посмотрим на тебя, поглядим.
– Какие подмастерья?
– А такие… Когда чистить конюшни начнем, нам всякие людишки понадобятся. И учителя тоже. И вообще разные… Не бойся, со мной не пропадешь, замолвлю за тебя словечко.
– Ну, спасибо, – на всякий случай поблагодарил Антон Иванович.
– А вообще, думаю, нам своими силами не справиться. Как бы инопланетян не пришлось приглашать.
– Вы это серьезно?
– Что сейчас может быть серьезным, учитель? Про инопланетян это я так, конечно, к слову, а вообще… разные нам нужны будут силы, хоть с других планет бери, чтобы порядок навести. Вот тебе нравится эта жизнь?
– Да как сказать…
– Вот все вы так: мямлите да мычите… Ладно, знаю я, что ты трус, да где вас других взять?
– Не совсем понимаю вас, Тимур Терентьевич. Я ведь не учитель, совсем не учитель, вы ошибаетесь, но дело не в этом: я просто сосед ваш, и мне бы хотелось, чтобы мы понимали друг друга и жили мирно, спокойно и тихо.
– Никогда я тебя не пойму! Не нужен ты мне такой. Вот такой не нужен!
– Какой такой?
– А такой… никакой… вот какой! Тихий да мирный да еще и хитро услужливый. Тьфу на тебя!
– Я на вас не обижаюсь. Знаете почему? Потому что истин много, и ни одна не истинна до конца. А жизнь одна. Понимаете? Это не истина одна, а жизнь одна, вот в чем соль-то.
– Раскукарекался. Истина. Жизнь. Научились словам. Блудите всё, учителя поганые, а кто порядок наводить будет?
– Порядок порядку рознь, хотя в принципе я с вами согласен.
– С чем именно? С каким принципом конкретно?
– А с тем, что с порядком лучше, чем с беспорядком.
– И это говоришь ты, учитель?
– Я.
– Ты, который развел бардак в этой жизни до самой распоследней степени, а теперь еще и жалуешься?
– Я не жалуюсь. И бардака я не разводил. Моя специальность, знаете, какая?
– Ну, и какая же?
– Давать оценку происходящему. Только и всего.
Тимур Терентьевич не на шутку вытаращил глаза и вдруг так расхохотался, что пес Бинго (там, в комнате сына) с перепугу даже перестал лаять.
– Давать оценку происходящему! Давать оценку! Да кому она нужна, твоя оценка? Вот твоя жизнь – она нужна для дела. Для дела нужна жизнь человеку, а не для оценки происходящего. Понял, учитель?
В таком роде они долго еще беседовали, наконец Тимур Терентьевич подустал от соседа, сказал:
– Ладно, договоримся так: ты ко мне не приходил – я тебя не видел, ты не жаловался – я тебя не слышал. В остальном я подумаю о тебе.
– Но в гости-то хоть вас можно пригласить?
– Я в гости не хожу. Запомни это, учитель. А уж если прихожу, то без всякого приглашения. Да, и вот что еще. Тебе не кажется, что жена у тебя полная дура?
– Жена моя, Марина Михайловна, наоборот, большая умница.
– Ну, да это одно и то же. Так вот передай жене: ходила Тонька на каблуках по квартире, ходит и будет ходить.
– Назло, что ли?
– Оказывается, ты сам дурак, учитель! А говоришь, жена умная. Ты хоть знаешь, что такое мечта человека?
– Любой знает, что это такое.
– Любой да не каждый. Ты как раз из них. Есть у человека мечта детства: носить туфли на высоком каблуке. Вот она и носит. И будет носить. Я, учитель, если и уважаю что, так это мечты детства.
– Только детства?
– Только. Потому что в детстве человек настоящий. А вот ты насквозь лживый. И хитрый. Но… – перешел на шепот Тимур Терентьевич.
– Что «но»? – тоже шепотом заговорил Антон Иванович.
– Скажу тебе откровенно: и я такой же! Еще хуже тебя! Хуже, но лучше! Вот такой-сякой-раз-этакий. Понятно тебе, учитель?
– Понятно, но непонятно! – рассмеялся (ишь, осмелел) Антон Иванович, и Тимур Терентьевич одобрил его смех всепонимающей ухмылкой.
На этом они расстались. Но худо ли, бедно знакомство состоялось. И Антон Иванович еще раз убедился в правоте своей мысли: воюй только тогда, когда можно победить. А так живи мирно.
Прежде чем уехать с работы, Елена Михайловна решила один билет «Бинго» передарить Антону Ивановичу. Все-таки сегодня день рождения их Академии; даже трудно представить, что когда-то они начинали с крохотного «Отдела по сортировке и стандартизации отзывов», затем было многое другое, в том числе «Департамент немедленного рецензирования», а теперь просто и со вкусом – «Академия рецензирования». И благодаря кому возникло это детище? Конечно, Антону Ивановичу. Вот почему с таким любовным трепетом прикрепила Елена Михайловна на двери шефа золотую табличку:
ПРЕЗИДЕНТ АКАДЕМИИ РЕЦЕНЗИРОВАНИЯ
ГУДБАЙ А.И.
А билета «Бинго» не жалко. Наоборот. Антон Иванович достоин большего, но пусть хоть этот скромный подарок покажет ему, что его в Академии любят и уважают.
Елена Михайловна положила билет «Бинго» шефу на стол, приписав на красивой открытке: «Антон Иванович! Поздравляем Вас с днем рождения Академии! И с Президентством! А это наш скромный подарок. Обнимаем. Ваши сотрудники».
Гм, сотрудники… Конечно, можно было бы еще один билет передарить Котову, и Елена Михайловна уже потянулась в сумочку за билетом «Бинго», но тут она вовремя вспомнила, что краля Максима работает, кажется, как раз в этой компании, так что Максим, пожалуй, перебьется и так. Есть у него худенькие ухажерши, пусть они и ублажают его. Правильно? Правильно! – улыбнулась Елена Михайловна.
И в прекрасном настроении она закончила этот рабочий день и поехала в Вешняки, к подруге Марии Поднебесной.
Скандал назревал постепенно, но в конце концов прорвался, и самое неожиданное для Нины было то, что не Настя, девчонка, а Роман, взрослый сын, восстал против матери. С Ромой у нее были самые нежные, самые доверительные отношения, он всегда и во всем помогал матери, нянчился с Настенкой, когда та была маленькая, водил ее в ясли, в сад, был и за мать, и за отца, и за сиделку, когда она болела, был, можно сказать, самым лучшим, самым близким и доверительным другом матери, и вдруг все пошло наперекосяк:
– Или я, или твой Максим!
Ей казалось, сын ревнует ее к Максиму, но совсем не ревность мучила Романа, а мучили его боль и стыд за мать, мучила та униженность, в которой она пребывала, мучило то двусмысленное положение, на которое обрек ее Максим: ни жена, ни невеста, а так… удобная для утех и развлечений наложница. И как только матери не стыдно, как не больно, как не противно ей собственное положение! И особенно как может она все это делать на глазах у детей, какое имеет моральное право на это, она, их мать, которую они всю жизнь обожали и боготворили?!
– Ты не понимаешь, Рома… ты не понимаешь, – безутешно плакала Нина.
– Я все понимаю! Все! Думаешь, я не вижу, как этот бугай пользуется тобой? Твоей добротой? Нежностью, теплотой, заботой? Нашей квартирой наконец?