Затеряться в любви
Марине стало смешно от собственного разгильдяйства. И как наказание за вольность прозвучало решение администрации школы. Подсобную комнату при актовом зале, в которой Марина бережно хранила любимые работы детей и всевозможные атрибуты, присущие живописи, ей придется разделить с новым преподавателем начальной военной подготовки.
«Ну вот, скоро ее комната будет завалена противогазами, ружьями, пулеметами в придачу с тачанками. И ее нерушимые апартаменты быстренько превратятся в комнатушечку с общим входом и душным воздухом».
Но, заприметив завистливые иголки дружного педколлектива на своей голове, вмиг превратившейся в голову ежика, Марина торжественно обвела взглядом присутствующих жаждущих дам и сказала:
– Я охотно провожу вас и покажу этот кабинет.
Ей хотелось сказать «номер», но это попахивало гостиницей и вульгаризацией.
Впрочем, это ее не смущало, потому что возникший мужчина, в отличие от всех бесцветных, проявился в болотно-зеленой гамме.
Поздним вечером Ольга перебирала старые журналы. Лампа мягко освещала полукругом краешек комнаты. За окном было неуютно и сыро, начинались дожди. Сентябрь входил в свои права: зашелестели учебники и листва, возникали двойки и лебедями невидимо плыли по осенним лужам, а пятерки будущим летели в облака. У нее – новый класс, малыши, чье стремление к учебе теперь зависело от нее. Она раскрыла журнал нового класса и продолжала знакомиться. Адреса. Родители. Телефонный звонок.
– Ольга Павловна, здравствуйте, это Наташа, – голос невестки радостно искрился в трубке. – Мы с Сашей поздравляем вас с началом учебного года!
– Спасибо. Как Сашенька? Павлик?
– У нас все хорошо, Саша работает, очень доволен. У Павлика новая воспитательница. Он с удовольствием ходит в садик… И еще у нас радость, к восьмому марта… тьфу, тьфу, тьфу… у вас появится внучка.
Волна нежности подкатила к глазам и, отхлынув, комом собралась в горле.
– А почему Сашенька не позвонил?
– Он передает вам привет. Возможно, к Новому году будет командировка в Москву, приедет. Извините, у меня монетки заканчиваются…
Короткие гудки быстро заполнили эфир. Огорчение и радость. Мог бы и сам позвонить, сын все-таки! Кто ей, по сути, Наташа? Посторонний человек, а он – сын. Обидно. Внуков рожают – это хорошо, может, они, повзрослев, захотят жить в столице.
Через одиннадцать с небольшим она выйдет на пенсию и займется внуками. ВЫЙДЕТ. Словно из автобуса, который привез в парк и дальше только пешком, пока хватит сил.
Глава
Чаепитие проходило в учительской в промежутке между сменами. Приходили все, кто уже закончил воспитательный процесс на сегодня, и те, кому продолжать «сеять разумное, доброе, вечное» во второй смене. За чаем и разговоры: о доме, подвигах детей, о квашне-соседке, о вечных ремонтах, отпуске и, конечно, о мужчинах, чаще о посторонних.
Преподаватель физкультуры приходил редко, и всегда был обласкан. Его жена, бухгалтер школы, охотно позволяла желающим дамам поухаживать за своим мужем. Учитель истории Твалд Твадце присутствовал ежедневно, комплексный обед заменяло питье грузинского чая в кругу коллег. Он говорил тосты, поднимая чашку в красный горошек, был приятен и увлечен молоденькой учительницей начальных классов Аллочкой, похожей на овечку. «Волк и его овечка» – так за глаза их называли. Кто кого съест? Развязка русской народной сказки на практике оставалась непредсказуемой.
Второго сентября, когда нервотряска и суета открытия сезона улеглись, статные классные дамы ждали на торжественном чаепитии нового кавалера. Но майор запаса подкачал, Юрий Николаевич не пришел. Игнорируя или испугавшись, он затаился. Женщины немного повздыхали и вернулись в прежнее русло непоколебимой традиции распития ароматного чая.
Марина редко заглядывала в импровизированное кафе, предпочитала за общим столом пить веселящие напитки, воспринимая чай только из термоса с витаминными добавками и луговыми ароматами. А на работе предпочитала кофе. И так как кабинет был поделен с союзником, то само собой сложилось их тайное кофейное общество. Кофе с молоком и общение.
Марина втянулась. Юрий был интересным собеседником. Он немало колесил по стране, рассказывал с упоением, эмоционально и красочно. Они, как члены тайного общества, держали клятву о конспирации по времени и содержании сходок.
Появилась ниточка, постепенно вырисовывая их отношения. Легкая прозрачная паутинка их невидимого соприкосновения крепла, постепенно превращаясь в прочное кружево встреч и желаний.
Их первая близость была яркой, как вспышка, в тесной комнатушке по соседству с актовым залом школы, где они часами могли безнаказанно пить горячий кофе и говорить. Жажда была обоюдной, острой, словно они не виделись много лет и в прошлой жизни безумно любили друг друга.
Тюбики с краской впивались в тело, Марине казалось, что вползает газовая атака, и она надела противогаз, воздух сжимался в легких, столпившись у входа. Для завершающего пика ей хотелось, чтобы грянул духовой оркестр. Она и сама бы справилась, привязав к ногам медные тарелки. И грохнуть со всей силы до звона в ушах.
– Что-то творится со мной, – говорила Марина, спрятавшись под мягкий плед подруги детства. – За четыре месяца я ничего не написала, даже эскизов нет и, самое странное, я не хочу подходить к мольберту.
– Ты влюбилась. И серьезнее, чем думаешь.
Догадка подружки была правдой. Матильду закружил роман, не очередной, а небывалый. Их интимные встречи на пятом этаже школы, прогулки под дождем, изредка крохотный выходной в ее коммуналке. Его нечаянно забытые вещи, которые она приносила в школу, каждый раз чувствуя себя на таможне с контрабандой под взглядом администратора.
Их тайная совместная жизнь поработила ее, но избавляться она не хотела. Марина доверчиво каялась подруге:
– Ты знаешь, когда я устаю, то ощущаю себя старой авоськой. Холодно, со всех сторон дует, а он словно все сквозняки заштопал, и я очутилась в тепле, но в темном и душном мешке. Тебе не кажется, что у меня крыша поехала? Я, как дореволюционная прачка, хватаюсь двумя руками за него, ища заступничества, мол, без него пропаду. Куда исчезла моя амазонская защита?
– Марин, ты его просто любишь и, как любая женщина, хочешь, чтобы он был только твой.
– Я не любая женщина… Но, правда, хочу, чтобы он был моим…
– Ну и хорошо, он и сам не заметит, как женится на тебе!
– Он и так не заметил, когда его женили лет двадцать назад.
Подруга оторопела, не зная, как поддержать:
– Бедненькая ты моя.
– Ты с ума сошла?! Какая я бедненькая, я на крыльях летаю, а ты меня жалеешь, – возмутилась Матильда.
– Сейчас летаешь, а потом?
– А после ничего не надо, главное, сейчас… Все! Я пришла в норму, хочу его видеть!
В автобусе было тесно и влажно. Ольга сидела у окна. Переезжая большой каменный мост, подумала: «Так душно, а они фонари зажгли». И сама удивилась нелепости своей мысли. Фонари не зажигают в зависимости от жары или холода, просто становится темно. Ожидая Сашеньку, она каждую неделю перемывала посуду, вилки, вазочки. Стирала шторы, на снегу выбивала давно забитый неживой ковер. Она ждала сына. Наташа звонила и рассказывала о том, чего Ольга не хотела знать. Только один вопрос: «Почему не приехал ее Сашенька? Почему не звонит сам?» Хотя на все свои «почему» она знала ответ.
Глава
Месяц зимы пролетал последними денечками. Марина, наслаждаясь жизнью, вернулась к краскам и рисовала его портрет. Он позировал и торжественно молчал, словно с его лица снимали посмертную маску. Не шелохнуться, а то пропадет целостность.
– Ты что такой трагичный, мученик?
Матильда, добавив к наброску деталь, бежала к нему целоваться, чем непоправимо искажала его помпезное лицо. Он отмахивался, но не отпускал ее.
– Таким образом, ты будешь рисовать меня лет сто.
– А ты испугался? Не переживай, дядя Коля не даст умереть с голоду. Зато через двести лет люди поймут, какой гениальный образ я воплотила на холсте. Я тебя красками буду рисовать и в полный рост, как генерала, правда, генералов я никогда не рисовала, но это мелочи, у меня получится, я знаю… А ты, отголосок двадцатого века, веришь в меня?
Марина больно обхватила его локтями, заглядывая в глаза.
– Верю! – выдохнул он, испугавшись быть удушенным.
На следующий день в школьной программе был запланирован вечер всеобщих родительских собраний. Ольга Павловна закрывала входную дверь квартиры, когда звонок призывно запел в коридоре.
– Алло?
– …Это я, – тихо ответил мужской голос.
– Сашенька, родной мой, где ты?
Ее голос задрожал, и быстрые слезы обожгли щеку.
– Я в Москве… по делам.
– Я жду тебя, когда ты приедешь?
– …Дело в том, что я… уезжаю. И если бы не Наташа… я обещал, что позвоню тебе.
– Как уезжаешь? Хотя бы на час…
– Я звоню с вокзала, через десять минут поезд…
– Как же так, только приехал и уезжаешь?
– В Москве был два дня. Приеду домой, в Краснодар, позвоню… не обижайся…
Ольга присела на край табуретки, обессилено понимая зловещность его слов. Она тихо плакала, трубка вторила ей унылыми гудками. Ее сын переставал быть сыном Сашенькой.
И в этом она виновата сама. Не знавшая нежной любви, связавшая в узел женское начертание, она превращала свою жизнь и жизнь сына в будничную каменоломню, где никому нельзя верить, никого нельзя любить, только спокойствие и чистота могут дать радость. Слишком рано она поседела душой.
Вечером организованное администрацией большое родительское собрание. Осторожных родителей запускали в актовый зал и вели отчетное сообщение об успеваемости и перспективах школы. Затем слегка пригубленные родители шли на собрания своих классов. Первая общая часть закончилась, и преподаватели, не имеющие классного руководства, быстренько разбегались по домам. Марина заглянула в каморку и обнаружила там Юрия, который разливал дымный кофе в горло двум чашечкам. Она пружинисто подкрадывалась сзади.
– Я тебя ждал, – не оборачиваясь, сказал он.
– Ну вот, опередил. Представляешь, какой был бы эффект неожиданности?
– Представляю. Твой визг, на который сбежалась бы вся школа, и мои обожженные кипятком пальцы.
Марина замурлыкала, заискивая перед ним:
– Долгорукий. Я буду подлизываться, потому что хочу нарушить твою неприкосновенность здесь и сейчас!
– Неразумно, Мариш. Это было простительно первый раз, но теперь есть разрешение заниматься этим дома, в твоей хижине, зачем компрометировать нас?
– И этого человека я люблю и нарисую для потомков? Никогда! Долгорукий! Ты ли это? Откуда такая щепетильность и правильность? Раньше тебя не заботило чувство морали на рабочем месте…
– Сладкая моя, я реалист и преступник. Я завладел тобой, но я и боюсь за тебя. Будь благоразумна, сегодня вся администрация на ногах.
– Под пулями интереснее и острей!
– Так мы на передовой?! – он начал отставлять чашки в сторону. – А мне, как истинному солдату, неприлично отступать, и я возьму эту крепость…
Он порывисто сорвал заливающуюся от счастья Марину со стула и закружил, рискуя удариться всевозможными атрибутами.
Он любил ее страстно, упоительно, красочно, как рассказывал свои рассказы, которыми покорил, забросал, околдовал…
Дверь осторожно приоткрылась… Увидев подобное, ошеломляющее, непристойное, она не вошла, осталась в темном коридоре. Разврат, ничтожество в стенах дорогой школы. Она сумеет положить этому конец.
Ольга Павловна категорично отправилась за директором. Нужен свидетель, и она уничтожит эту грязь, эту мерзость.
Сцена была впечатляющая, большего не скажешь. За ней последовал бурный скандал, замять который оказалось невозможно. Два заявления по собственному желанию.
Марина вошла в класс Ольги Павловны.
– За что вы меня так?
Пожилая женщина подняла глаза и впервые за многие годы спокойствия закричала:
– Я ненавижу таких, как ты! Ты не достойная! Ты – грязная!
– …Мне жаль вас. Быть женщиной – это такое счастье.
Долгорукова срочно, как увесистую поклажу, увезли. Марина отпустила его, не желая настаивать. В нем вдруг что-то сломалось, и она это чувствовала. Не простившись, он испуганно предавал. Он походил на каторжного декабриста, но в Сибирь за ним поедет не Марина. «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…»
Перед тем, как сжечь, она последний раз прочитала свое письмо к нему:
«Получается, я иду к нашему свиданию целую вечность, ты звонил два дня назад, а я все откладываю свой полет с тобой. Стыдно, превращаю страстное желание в неловкую паузу. Я брошу все дела, пусть утонут в болоте скучности. Только ты! Там, где ты – нет тоски. Яркая кружевная лестница вверх, к солнцу, с прекрасными надежными перилами твоих крепких рук. Кощунство идти по тебе, как по ступеням, и наслаждаться. Дай хоть немного постоять или пробежаться по ним, боюсь, очень скоро мы поменяемся местами, я стану лестницей, тянущей в колодец пронзающей беды. Ты разлюбишь меня, и, как по трупу, уйдешь по мне и от меня… И потому хоть сейчас не дай мне оступиться, потерпи мой эгоизм. Очень скоро, к несчастью, мы поменяемся, как игральная карта. Дама была вверху, жизнь перевесила, перекосила, ты первый, а я в западне… Такова реальность. Но этого пока нет и, зная наше будущее, я все равно бросаю вызов и бегу к тебе, по твоей лестнице вверх, чтобы, достигнув высоты, упасть и кануть без тебя».
Она оказалась права. Но это не конец сказки.
«Овчинка выделки не стоит». Ее любовь по истечении срока вышла за границы и ускользнула. Переживать? Свои эмоции она выплеснула в красках. А любовь? Может быть, ей не везло на продолжительность? Любовь могла перерасти в стойкое уважение, привязанность, но для этого необходима дисциплина быта, постоянное выбивание пыли и мусора из характера, выделывание дубеющей на жизненных ветрах «кожи», которая, как оболочка, защищает от разлук и бед, и только так можно сохранить любовное тепло. Но для Марины это чувство могло быть только страстным, ярким, мимолетным. Ей не хотелось выжимать любовные соки, не стоит.
Ей нравилось смотреть на беременных женщин, ее волновала их кротость и внутренняя сила нежности. Они красивы. Но изучать пристально в глаза она не решалась, боялась смутить.
Скоро кто-то другой будет разглядывать ее, совершенно не тревожа. Она входила в новое торжество собственной МОЛОДОЙ жизни.
(1995)Гоша
Погром, устроенный в моей квартире, однозначно сигнализировал о кончине… кончине наших отношений.
Не стесняясь быть неприличным, он выворачивал наизнанку полки моих шкафов, комода, прикроватной тумбочки… Он не искал свои вещи, он мстил моему образу жизни, моей щепетильной преданности порядку, в котором не нашел ни своего места, ни своего будущего. Имея трусишные (от слова трус) наклонности, он уничтожал мою надежду на совместную жизнь втихаря от меня, устроив выход своим негативным расстройствам в момент моего отсутствия. Кроме своих вещей, он ничего не забрал, если не считать эзотерические мотивы моей сущности.
Моя душа, хватаясь за его огромную сумку, остатками любящего вещества пыталась затормозить внезапный уход. Спотыкаясь о его грубость, она падала, больно ударяясь о неровности пола, асфальта, по которому волочилось ее невидимое тело.
Как происходит, что любовь разламываясь, всей своей силой и нежностью остается в одном, и полностью исчезает в другом, оставляя вместо себя ненависть, злобу, равнодушие… смерть.
Неделю я не могла убрать ни одного упавшего предмета в квартире, потому что сама упала и разбилась. Собрать осколки хрустального мира, в котором я еще дышала ушедшим, помогла подруга, явившаяся в мой опустошенный дом ранним утром.
Меня, как лежачего больного, переложили в светлую чистую комнату, напоили душистым чаем, согрели теплом неравнодушия. Она осталась ночевать, расположив надувной матрац в метре от меня. Её воспоминания приятной волной качали меня, нашептывая, как чудесна была наша детская юность, походы в лес, байдарки, встречи одноклассников.
Женский организм – потрясающее соединение непостижимых, нелогичных порой веществ. Имея в душе огромную дыру от внезапного предательства, утром воскресенья я смогла не только встать, но и почувствовать легкое прозрачное чувство облегчения. Сначала я даже поругала себя, как это я быстро выкарабкалась после душевной травмы, даже улыбнулась вдруг возникшим в голове словам – после тяжелой непродолжительной болезни пациент… воскрес без осложнений для организма и окружающих.
Я спаслась чудесным образом, не утонув в соленом потоке одинокой жалости к самой себе. Даже странно… Хотя вполне объяснимо… Мне на голову, фигурально выражаясь, свалился крупный подросток с увесистым неподъемным рюкзаком, папкой документов и письмом от наших родственников. Пока я зализывала сердечные раны, в течение той же недели на другом конце необъятной моей родины произошла трагедия, унёсшая жизнь близких этого обросшего, с первыми видимыми признаками пубертатного периода на лице, мальчишки, чья жизнь оказалась подвешенной в пространстве между казенным домом и домом непонятной родственницы, то есть – меня, которую он никогда и в глаза не видел. Моя личная трагедия казалась аллегорическим одуванчиком. Вдохнув побольше воздуха, я помогла отдалить семенные парашютики на неопределенное время, пока какое-нибудь из семян моей прошлой жизни не проклюнется и не напомнит о себе. Я целиком и полностью погрузилась в Гошу с моей фамилией и семнадцатью годами в паспорте, моего аж троюродного племянника дальних родственников.
Видимо, моя боль нашла выход, трансформировавшись в сочувствие к судьбе юноши.
– Надеюсь, я не пожалею о своем решении!
– Ты что, с ума сошла? – шептала подруга на кухне, – ты совершенно не умеешь общаться с детьми, тем более подростками, тем более таких размеров.
– Ты предлагаешь отправить его в детдом?
– Судя по документам, ему всего десять месяцев жить в детском доме, а это – ерунда, а потом армия и своя жизнь… Зачем тебе проблемы? Ты не знаешь его, не помнишь ваших родственников… Прости, но твой ушедший экземпляр, наверное, и твои мозги забрал неделю назад. О чем ты думаешь?
Я не могла сформулировать адвокатскую речь, но в остатках моей разорванной души не было червячка сомнения.
Да, согласна, что не имею опыта общения с детьми в том размере, чтобы причислить себя к педагогам. Да, я согласна, что можно было и подождать годик этому Гоше в специализированном учреждении для одиноких детей.
Но… что-то неуловимо-трогательное было в его неловкости, неуклюжести, то, что не позволяло мне одним росчерком своей эффектной подписи засунуть мальчишку в незнакомую среду.
Он – домашний, и это чувствовалось во всем, как он переминался с ноги на ногу, как присел на краешек банкетки в прихожей, аккуратно поставив ноги в грязных ботинках на тряпочку, а не на коврик. И пахло от него то ли пирожками, то ли борщом – забытые запахи моего далекого детства.
– Посмотри, какой он огромный, он на дядьку похож, такой прибьет тебя или заставит подписать все документы на твою одинокую жилплощадь, – подруга явно перестаралась.
– Имей совесть, он еще ребенок, пусть что большой… И, в конце концов, ты не забыла, что я юрист, к тому же первоклассный… Так что хватит страстей, его надо покормить, сутки в поезде и час сидения в моем коридоре – это уже перебор.
Подруга, не разделив моего мнения, ушла, правда, не хлопнув дверью.
– Макароны будешь? Прости, я не люблю готовить.
Гоша кивнул, нашел ванную и без напоминания вымыл руки. Потом притащил рюкзак на кухню, и мой небольшой стеклянный столик стал превращаться в скатерть-самобранку. Из бездонной поклажи появились баночки с вареньем, соленые огурцы, разноцветные консервированные салаты, три банки с домашней тушенкой, сало, завернутое в белую, пропитанную чесноком тряпочку, помидоры, резаные кабачки и в промасленной бумаге пара килограммов самодельной колбасы.
– Ого! А кто тебя так подготовил в дорогу? Спасибо…
– Я сам, сколько влезло, столько привез, остальное посылкой через неделю придет, если можно…
Он осторожно присел на мои миниатюрные стулья.
– А давайте, я сам сварю, я умею… Я немного ем, просто в батю пошел размером…
Мне захотелось плакать…
– Ты тут хозяйничай, я сейчас…
Я выскочила из трогательной сцены, пряча влажные глаза, вдруг почувствовав, как он хочет понравиться мне, неизвестной тетке из Москвы.
Мне удалось пристроить Гошу в копировальный цех. Выхлопотать место было совершенно несложно. Да я и не пыталась заставить мальчишку работать, но его непримиримым условием было, что хоть пять тысяч, но он будет вносить в семейный бюджет. Обещали семь тысяч за непыльную работу с девяти до пятнадцати. Семейный бюджет – он так и сказал, вновь удивив меня основательностью и ранней почтительностью к зарабатываемым деньгам.
Гоша жил в отдельной комнате, которую держал в полном порядке. Это было несказанным счастьем для меня, потому что странным пунктом в моей жизни было почти абсолютное подчинение чистоте. Я не требовала полной стерильности, облучения кварцем, но каждая вещь знала свое место, и полы мы мыли по очереди.
Документы на опекунство подтвердили мое право на вмешательство в его личное пространство, но такового не требовалось. Гоша был молчаливым, тихим, крайне неназойливым, потому я могла, как и прежде, спокойно работать дома и репетировать вслух свои монологи присяжным.
Однажды я так упоительно, с надрывом, читала свой опус, что привлекла Гошино внимание.
– Не пробьет… – тихо вмешался он, остановившись на пороге моей комнаты.
– Что? Не поняла?
– Не пробьет, в смысле, не прошибет… последнюю фразу лучше сказать в начале… это как детектив… подцепить на крючок, потом суть сюжета и вновь повторить ключевую реплику в конце с состраданием… извините, – Гоша прикрыл дверь.
Нормально! Что это еще за выпад! Первым желанием было рвануться, объяснить этому огромному мелкому, кто тут профессионал!
Но… я стараюсь слушать свою интуицию, которая, как легкий электрошокер, на секунду встряхнула меня и остановила несущиеся мысли. Пауза!
Я зашуршала бумажками, вновь пробежала глазами почти выученный текст. Как Пушкин, вскинула руку, откинула голову, призывая музу в соавторы… и отчаянно поняла, что мальчик прав… Как-то театрально. И за душу не берет…
Просидев еще пару часов над смыслом, я была уверена, что переделанный текст зазвучал!
Освободившись пораньше, я заехала за Гошей на его временную работу. Он засмущался своей радости, но без разговоров сел в машину. Мы подъехали к моему любимому ресторанчику. Вот здесь Гоша проявил чудовищное упрямство.
– Ну не могу же я тебя силой вытащить.
– Не сможете…
– Гош, перестань ломаться. У меня сегодня триумф и, между прочим, не без твоей помощи. Присяжные рыдали в буквальном смысле. Как ты и сказал, немного напустить детектива, и слушатель твой с потрохами. Пойдем, я хочу тебя угостить, пожалуйста.
– Лучше я дома приготовлю рагу с овощами…
И тут шестое чувство подсказало.
– Ты стесняешься меня?
Гоша отрицательно промычал.
– Ты стесняешься себя?
Моя последняя попытка попала в точку. Я, оценивая, посмотрела на Гошу. Синие джинсы, кроссовки, под коричневой ветровкой синяя футболка – все чистенькое, без дырочек.
– Ты одет, как большинство подростков в твоем возрасте. Что не так?
Он долго собирался с высказыванием, я его не торопила, понимая сложность его откровения, которое он собирался мне поведать.
– С вами я не могу в таком виде… Это… как Золушку в бальном платье сопровождает Гаргамель из смурфиков…
Я не знала, кто такой Гаргамель, но по тону поняла, что персонаж похож на Квазимодо. Сравнение с красавицей приятно удивило. Будучи небольшого роста, обычного телосложения, имея стандартную удобную стрижку – сопоставление с любимой героиней привело меня в восторг.
– Твои предложения, если Золушка хочет праздника. Хочу на бал, в конце концов!
Гоша редко улыбался.
Я не теребила рану его потери, ждала момента, когда он сам захочет рассказать. И потому его открытая улыбка непросто покорила меня – очаровала, даже соблазнила. Если бы ему было хотя бы на десять лет больше, я бы влюбилась в него. Его лицо будто засветилось. Он по-детски пожал плечами и отвернулся.
– А у меня есть вариант, – обрадованно произнесла я в нашу долгую паузу. – В счет твоей следующей зарплаты мы покупаем тебе костюм, и ты сопровождаешь меня на бал! Попробуй только отказаться!
– Не буду, – пробурчал он, пряча улыбку в боковое стекло автомобиля.
На костюм он не согласился, увидев ценник, но пиджак мы купили. Впрочем, в пиджаке и джинсах он смотрелся более стильно.
Столик ждал нас около окна. В полумраке ресторанчика Гоша смотрелся импозантно, совершенно не старив меня.