Затеряться в любви

Долгая встреча

…Один миг. Исчезающий трамвай в закатной дымке по бесконечным рельсам вселенной… Пронзительно тихий голос актрисы – как пик, острие больно отозвалось внутри…

«Господа, вы звери?». «Раба любви». Раба поруганного счастья.

Последний кадр щемящего фильма.

– Боже мой, как хочется жить. Все равно жить, только не все равно как. С душою. Чувственно и свободно, пусть мало, но ярко! Хотя мало жить тоже не хочется, хочется побольше да поскладней…

– Телевизор-то выключи. Что бормочешь, медитируешь? – ворвался голос мужа и надломил чуть.

– Хотелось бы научиться, – ответила я. – Что еще остается, коль крылья подрезаны и перебиты…

– Чокнутая, – сказал он без злости.

У него все просто, а эти сентиментальные штучки типичны для представителей чокнутой расы, он всегда так говорит о том, что ему непонятно чувствовать.

– Ну и пусть я чокнутая… хотя бы в мечтах живу так, что умереть не страшно. Словно в созвездии парящая звезда.

Но моя подруга всегда категорична в отношении звезд.

– Звезда! Значит, холодная, а фригидностью теперь никого не удивишь.

Да! Она яркая, сочная, аж дух захватывает. Хозяйка, одним словом. Себе, судьбе, целому миру. Даже имя особенное – Нелли. А я?

– Какая ты Галка, – всегда твердит мне Нелли. – Галина! Тебя надо было Мышкой назвать, на худой конец, Чижиком. И то какая из тебя птичка, ковыляешь с вечно подбитой лапкой. Вроде ноги симметричные, а походка, как у утки, – беззлобно пристает Нелька.

Мне смешно и гордо. Асимметрия, что тут плохого? Абсолютная симметрия половин бывает у тяжелобольного человека, а я счастливая. У меня есть Машенька и Дашенька. Две девочки мои ненаглядные, лучезарные. Поглажу по головкам, поцелую и счастлива. Большего и не надо.

– Опять у тебя что-то горит?

Голос мужа постоянно возвращает в реальность. Я понимаю, что это за жена, не умеющая за десять минут приготовить завтрак спешащему мужу? А если и сподобится, то чаще всего подгорит.

Я люблю смотреть в окно. На кухне оно большое, зовущее. Увлекаюсь и не слышу, как прожорливое масло въедается в котлеты или яичницу, безвозвратно покрывая все золотистой коррозией.

Николай исчезает за дверью слегка недовольный. Он любит меня, потому терпит, не устраивая семейных скандалов, чаще молчит.

Девочки в школе. Я осталась одна, забыв о еде, о замоченном белье…

– Инфантильная бабочка! – кричит через дверь Нелька, потому что вламывающегося звонка я тоже не слышу.

– Я достала умопомрачительный материал, ты сошьешь мне платье такое, чтобы… как задохнуться!

– Узкое сейчас не в моде, – подшучиваю я.

– Чего ты дурочкой прикидываешься? – укоряет Нелька. – Вот тебе ткань. Твори.

И я творю. Старенький «Зингер» послушен и добр ко мне. Я шью.

Через неделю Нелли будет щеголять в новом платье, а из остатков я сварганю очередную подушечку. У меня их много, по ним можно проследить всю мою жизнь.

Вот эта – вперемежку с горохом и полосками от летнего сарафана для отбывающей на курорт двадцатилетней Нелечки.

Сейчас этой подушечке весь срок изношенности прошел. Но вещи у меня живут долго, наверное, им нравится.

А вот эта солнечная полянка – кусочки выпускного платьица моей старшей Машеньки для детского сада. Теперь она почти взрослая, и ее веселый наряд в пору шагающей кукле.

Но среди разноцветной пестрой пухлости выделяется одна. Темно-серая, строгая, солидная, с одной пуговкой. Это материал для мужского костюма.

Как давно это было. Я намеренно долго шила, назначая частые примерки. Его звали Александр. Победитель! В нем чувствовалась благородная, великодушная сила. Нелька привела его, заставила обмерить.

– Она сошьет тебе карьеру, будь уверен.

Он улыбнулся и неожиданно, найдя мою руку, поцеловал ее.

Да, в нем чувствовался характерный нрав, не грубая жажда власти, а спокойная, выдержанная серьезность и жизнепрочность.

Шилось легко. Почти ни разу не уколов пальца, я смотрела на него снизу вверх и любовалась. Он чуть смущался, и мне нравилось, что только я могу так смотреть на него, как бы заглядывая внутрь, хотя бы и снизу.

Нелли в часы его примерок кружилась по квартире и говорила не умолкая. Но он не слушал ее, как казалось мне, а внимательно наблюдал за моими движениями. И я, прикасаясь к его телу, к серой ткани костюма, чувствовала что-то тайное и непостижимое.

– Ты, часом, не влюбилась? – мимоходом спросила Нелли. – Что-то долго копаешься, уже месяц как шьешь.

Я молчала, что ей ответить? Что я влюблена? Мне не хотелось доверять это никому.

– Копуша ты моя мечтательная, – обнимая, говорила Нелли. – Люблю тебя, хотя и согласна с твоим мужем, ты чокнутая!

Но завершение неминуемо приблизилось. И как ни старалась я оттянуть собственное упоение к шитью – костюм был готов. Завтра Александр придет в последний раз.

…Но никто не пришел. Его карьера надломилась и потеряла смысл. Потеряла смысл и моя тайна. И Нелька тут ни при чем.

Не она его бросила, а он покинул нас.

Нелепо, ужасно и очень больно. Его машина врезалась в столб, и он умер, не приходя в сознание. Кто бы утешил меня? Но мне приходилось сторожить Нелькины чувства от исчезновения.

Жестокая потеря.

Костюм Нелька забрала через неделю и сдала в комиссионку. Я не протестовала, какое мое право? Он всегда принадлежал только ей, в костюме или без. А я оставалась неторопливой портнихой, которая передвигалась исключительно на корточках, а если и вставала, то не становилась от этого выше.

Прошло много лет. Нелли уже не помнила его имени. Жизнь яркая – всех не сохранишь в памяти. А я как-то осталась в том пространстве, ощущая себя в настоящем недоразумительной попутчицей.

Он продолжал жить во мне, приходя в мои сны в своем новом костюме, не сумевшим помочь его жизни, как я ни старалась шить.

У меня замечательные девочки и Коля, который молча ворчит, но все-таки любит меня, я знаю. Потому и живу.

Тамара Андреевна

Набирая код входной двери, пальцы в доли секунды замерзли, впитав холод металлических кнопок, приблизив ужас черного подвала. Темнота подъезда, как пещера леденящего страха, превращала ее тело и застывший разум в тупой столб сталагмита. Каждый вечер после работы она, пробираясь мимо подвала, сжималась в комок. Ей казалось, что дверь резко откинется, и черная дыра засосет ее дрожащее существо. Подвал пробуждал страх.

Ватные, еле ощутимые ноги наливались силой и радостью яркого света, только почувствовав первый подъем ступеньки. Она почти взлетала на третий этаж, стряхивая в стороны звенящую дрожь. Страх позади, она в теплых тапочках родного дома.

Работа кассира в ближайшем сбербанке не отягощала ее, скорее, наоборот, отодвигала бесконечное одиночество. Двенадцать лет каждодневной суеты не отпечатались следами нервозности на добром лице. По-прежнему тихий взгляд и отсутствие планов на будущее ее незамужней бездетной жизни. Но она любила. На туалетном столике одноместной кровати в кружевной бежевой рамке стояла фотография улыбающегося мужчины. Володя Соколов, который с пятого класса унес ее маленькое сердечко в потертом портфеле. Одноклассник – задира и весельчак, неизвестно откуда появляющийся и исчезающий, и не замечающий страдания робкой девочки Тамары. Получив аттестат зрелости, он растворился в уплывающей группе уже не учеников, не выпустив из школьного детства ее сердце. Встречая его старенькую маму в сберкассе, она преданно впитывала все подробности Володиной жизни.

– Тамара Андреевна, вы опять позже всех! У меня последний рабочий день, нельзя ли побыстрее… на.

Широкоплечий охранник Анатолий, громко вышагивая по коридору, подгонял. Его голова была похожа на овальный жирный кусок сала, где вместо мясных прожилок виднелись три узких продольных среза, напоминающие глаза и рот. Неприятнейшее создание что-то сипло бурчало себе под нос, в конце каждой фразы ссылаясь на какого-то «на».

Неделя за неделей приблизили декабрь. За окном мелкий дождь стучал по асфальтовым и карнизным клавишам, наполняя воздух грустным шансоном. Рабочий день закончился. Становилось неуютно. Сегодня она целый час оттягивала пугающую встречу с мистическим подвальным врагом. Зимний небелоснежный вечер, сгущая темные пятна, окружал двор. У соседнего подъезда Тамара замешкалась в темноте, столкнувшись с потерявшимся прохожим. Она охотно нажала код, а прохожий, невежливо оттолкнув в сторону, скрылся в нужной квартире на первом этаже. Пожав плечами, Тамара тихонечко прикрыла дверь и глубоко вздохнула. Через несколько шагов пугающий подвал, нужно собраться с силами.

– Черт, ну и холод… скоро она придет-то? А Толян прав – это плевое дело, интересно, где она прячет ключи… в лифчике что ли?

– Откуда у старой девы лифчик, там уж высохло все давно… сморчки…

Громкий смех расплескался по лестнице вниз. Тамара, услышав грубую речь, стояла тихо, не решаясь идти.

– Мы рано пришли, ночью надо было…

– Щас явится… Толян говорил, выпив кефирчику, она сразу плюхается спать и гасит свет. Он под окнами стоял, все отладил… А сколько ей уснуть-то? Через час и войдем… спать-то не с кем, чё ей сказки читать что ли?

Они снова нагло засмеялись.

– Ты в окно-то смотри, проглядим…

– Не-е… ее еще не было… пацан входил, да мужик с бабой, все точно, как в аптеке или сберкассе.

От резкого смеха Тамара вздрогнула. Неприятный холодок пробежал по спине и больно ткнул в затылок страшной догадкой.

– Слушай, а если она утром ключей хватится, не пойдет в милицию?

– Толян говорил, она с крышей сдвинутой, подумает, что потеряла ключи. А хлороформу нанюхается, вообще ничего не вспомнит на утро. И зачем она ключи с собой носит, дура что ли?

Тамара прижалась к стене, не чувствуя собственного тела. Двое неизвестных говорили о ней. Ключи от кассы должны оставаться в сейфе. Нелепо нарушая инструкцию, она каждый раз уносила связку домой.

«Что же делать? Они дождутся третьего, войдут в квартиру, заберут ключи… ограбят центральный сейф… Хлороформ… Толян?… Анатолий? Существо, охранявшее сбербанк и уволившееся месяц назад…»

– Вон, гляди, Толян…

Воздух сжался в груди, став щемящим комочком.

Что делать? Выхода нет. Сейчас Анатолий войдет, стукнет ее… Закричать… но голос слипся внутри. Ее взгляд, перебегая от стены к стене, искал помощи, поддержки… И вдруг… Подвал. Страшная дверь была чуть приоткрыта, бумажка с печатью белым краешком надежды беззвучно позвала Тамару. Но долгий внутренний страх, впитавшись в мозг, дрожащей зверюшкой забился внутри. Потоки секунд и мыслей снова превращались в соляной столб. Неведомая, почти животная, сила самосохранения толкнула Тамару в черную дыру, в неизвестность.

Входная дверь открылась, Анатолий прошел мимо. Подвальный выдуманный ужас оказался другом и защитником на целую ночь.

Утром Тамара Андреевна без объяснений написала заявление об увольнении. Появились свободные часы, дни. Подрабатывая репетитором, она чувствовала прилив сил. Затеяла небольшой ремонт. Сделала короткую стрижку, как в школьные годы. И однажды, проходя мимо подвала уже без страха, увидела новый замок и табличку «Автошкола». Тамара всякий раз мысленно благодарила черную дверь за чудесное спасение от унижения, страха, а может быть, и смерти.

Весенним днем, возвращаясь с урока, она, как обычно, остановилась около подвала и с нежностью погладила стальную ручку безмолвного друга. Дверь неожиданно распахнулась… Их глаза встретились. Он узнал добрый лучик ее наивного детского взгляда и улыбнулся. Нужно было прожить двадцать пять лет после школьной жизни, чтобы вот так вдруг в обычный рабочий день понять, как дорога была для него та робкая девочка, боявшаяся сказать «люблю». «Володя Соколов!» Отражая его встрепенувшиеся чувства, ее глаза засветились. Прошлое превращалось в реальность.

Пространство

На стальном треугольнике утюга ножницами она пыталась нацарапать слово «гад». Но буквы не писались, острые линии в нужном месте не заканчивались, появлялся лабиринт углов. Она злилась, что рука в точности воспроизводила ее мироощущение – лабиринт, где каждый поворот – тупик. Темно и страшно. Она собрала его вещи в коробку и заклеила скотчем. Когда стемнеет, она вынесет ее на помойку.

«Помой-ка!» В четвертый раз за один холодный зимний день она принимала душ, пытаясь смыть его последние прикосновения с тела и души. Обжигая грудь мелкими острыми струйками воды, она прокручивала в памяти недавний диалог.

Поверх заклеенной коробки с мужскими вещами она бросила искалеченный утюг, его подарок на Восьмое марта. Вещей больше нет, остатки его следов на ковре съел пылесос. Запах! Запах задержался, но морозный воздух из распахнутого окна уничтожит его за несколько минут. Останутся мысли, воспоминания. С этим она тоже справится.

– Неужели ты не понимала, что последние три года мы жили, как соседи… Доброе утро, спокойной ночи, вот чистая рубашка…

– Соседи рубашек не стирают… – протестовала она.

Он злился, ходил по комнате, размахивая руками.

– Твоя лень и меня поработила… Вспомни, раньше мы все время куда-то ходили, ездили, не стояли на месте… Чтобы я мог целый вечер просидеть перед телевизором?! Ты отбивала всякую охоту от активной жизни. Ты на себя посмотри – в свадебное платье тебя же колотушкой не запихнешь…

Четыре года назад она выпорхнула от врача с чувством любви и восторга к доброму миру. На втором году их совместной жизни она подарит ему ребенка.

– Ты с ума сошла?! На носу гос. экзамены, диплом, сто рублей стипендия, мы живем на обедах твоей мамы… Да ни ты! Ни я не готовы стать родителями!

Он уговаривал, что надо подождать, свою жизнь наладить… говорил, говорил, говорил. Сердце сжималось в крошечный пульсирующий орех. Вдыхаемый воздух превращал легкие в мутный плавающий в слезах пузырь. Слова мужа казались чужими. Голос, всегда ласкавший чувствительный слух, больно резал отточенным металлом. Чудовищные фразы. Ей казалось, что говорит нездоровый человек. Сквозь слипшиеся ресницы она видела его спокойное лицо, открывающийся рот. Она желала очнуться от кошмара, не верить. Она проплакала всю ночь, но твердо решила, ребенок будет жить. Через сутки сильнейшее кровотечение, внезапно начавшееся и закончившееся потерей.

Постепенно жизнь наладилась. Но гормональные таблетки и оставшийся в организме стресс потихоньку делали свое бесхитростное дело, замораживая ее желания и чувства. Ей стало нравиться одиночество, кулинарные излишества и тишина.

«Каждая личность в своем развитии проходит кризисы. Кризис – это поворотный пункт, это переход на более высокую ступень развития. О детских кризисах знают все, но мало кто задумывается, что и взрослый человек проходит кризисную перестройку. Просто взрослые кризисы во временном промежутке индивидуальны. Сейчас ты впала в спячку, но этап кокона пройдет, ты превратишься в капустницу или павлиний глаз, тебе выбирать, и полетишь на волю к новым достижениям. И хорошо, что твой никчемный муж бросил тебя на кризисном этапе, а не позже. Когда выбрасываешь хлам, освобождается пространство», – утешала оптимистичная подруга.

– Может, мне собаку завести?

И через неделю подруга подарила забавного каштанового щенка.

– Куплю ему гюйс, назову «матрос Лабрик» в честь моря Лабрадор, а зимой тельняшку будет носить.

Она никогда не думала, что станет «собачницей». Негласные традиции собачьей площадки, тусовки и бесконечные разговоры о своих питомцах.

– Лабрадор – дорогое удовольствие. Вы хорошо зарабатываете? – нетактично интересовалась хозяйка купированного дога.

– Это подарок.

– Хорошо иметь таких щедрых друзей, – прокомментировала «Догиня».

Они с Лабриком перестали ходить на общую площадку, предпочитая прогулки в дубовом лесочке. Это оказалось несравненным удовольствием уединения и объединения. Через год Лабри вытянулся, повзрослел и стал похож на большое шоколадное лакомство с вишневыми глазами. Лучистые струйки незаметно исчезали, обнажая у горизонта солнечный диск, и последние солнечные лучи золотым решетом ложились на верхушки больших дубов, путаясь в их пожелтевшей кроне. Лабри, разбегаясь, врезался в собранные кем-то сухие кучки опавшей листвы, нарушая своими движениями замирающую прохладу, то здесь, то там поднимая еле уловимый пряный аромат поздней осени. В конце аллеи опустевшего парка зависло седеющее воздушное покрывало, пряча ускользающую тропинку.

Подняв морду, пес выбрал направление и бросился в азартную скачку. Но вдруг резко встал и замер. Не слыша привычного шуршания за спиной, она обернулась. Силуэт собаки растворялся на фоне потемневших стволов. Сумерки.

– Лабри, иди сюда, – позвала она.

Кругом было тихо и пусто.

Солнце ушло за горизонт, и чарующий при закате лес превратился в угрожающую воронку, которая начала засасывать неприятным чувством страха. Выпавший из рук поводок шелестяще потонул в ворохе опавших листьев. Она нагнулась, чтобы поднять его, и в это мгновение что-то сильно толкнуло ее в бок. Ноги поскользнулись, она упала, ощутив остывшую влажную листву. Слабый крик отчаяния выплеснулся наружу.

И тут ее руки почувствовали мокрый нос Лабри.

Они выбрались из леса на освещенное шоссе. Ее белая испачканная куртка мелькала в свете проезжающих фар. Лабри шел сзади, виновато повесив морду. В молчании они шли вдоль дороги, пока на обочине не наткнулись на распахнутую машину. Двери, багажник, капот – все было открыто, и машина напоминала толстого жука, который изо всех сил старался взлететь, растопырив в стороны свои блестящие крылышки. Мелькающий в свете проносящихся мимо фар силуэт мужчины склонился над мотором. Проходя мимо, она услышала вслед его мягкий спокойный голос:

– Не поможете…

– Чем? – неожиданно для себя ответила она.

– Сочувствием, – он выпрямился и оглядел ее с ног до очков. – Или вам самим нужна помощь?

– Нет, – независимо отрезала она.

– Перепачканные куртка и волосы, грустная собака.

– Это пес, взрослый и строгий.

В ответ мужчина рассмеялся.

Общими усилиями они устранили неполадку в стальных легких машины. Благодарный прилизанный «жук» довез до подъезда.

Отправив Лабри спать, она на сорок минут утопила свое уставшее тело в пенной воде ванной.

На следующий день, вернувшись с работы, она скинула строгую одежду, запаковала себя в узкие джинсы и вышла на прогулку с Лабри.

– Сегодня звезд ждать не будем, погуляем часик и домой.

И снова листья в лесу поодиночке и стайками слетались к земле, оголяя вершины лысеющих деревьев. И вновь воздух наполнялся пряными нотками увядающей листвы. Она обернулась, не услышав привычного шуршания за спиной. Силуэт собаки растворялся на фоне темных стволов.

– В чем дело? Ты опять будешь в прятки играть?

Вечерняя прохлада легким ветерком дунула в лицо. От непонятного предчувствия стало не по себе.

«Дежавю?»

Долгих полчаса она бегала по лесу в поисках Лабрика. Быстро темнело. Ощущение горя тяжестью скапливалось в груди.

– Что за шутки, Лабри, перестань пугать меня!

Вокруг черные деревья, казалось, стали замыкать круг, сужая кольцо. Ноги сделались ватными, когда шум в голове отгородил пространство. Она почти падала, медленно оседая, когда внезапно почувствовала опору и теплое частое дыхание.

– Лабри, разве так можно? – не открывая глаз, простонала она.

– Не волнуйтесь, мы найдем вашего серьезного пса.

Она встрепенулась, легко оттолкнувшись, отпрянула в сторону.

– Не бойтесь… Моя машина вновь отказалась ехать, как тот осел из фильма, заприметив понравившуюся женщину.

– От меня ушел Лабри… – растерянно сказала она, узнав вчерашнего хозяина «жука».

– От вас нельзя уйти, от вас можно только потеряться и то на время.

Еще издалека, уловив наступающий шуршащий гул, она обернулась. Лабри летел над желтой опавшей листвой, громким лаем сообщая всем, как он соскучился.

Вечером пили чай у нее дома и знакомились. Лабри уснул, положив морду на тапочку гостя. Около двенадцати ночи неуставшую беседу прервал телефонный звонок бывшего мужа.

– Не спишь, прости, что поздно… Я без прелюдий. Я хочу вернуться…

– Извини, когда выбрасывается хлам, пространство освобождается. Теперь оно занято и, думаю, надолго.

Она повесила трубку и победно улыбнулась приятному гостю.

– Я же говорил, от вас нельзя уходить, обязательно захочется вернуться.

Магия театра

– Надеюсь, вы не поссоритесь, – сказала посетительница и, положив билет на стол, вышла.

Дородная медсестра и пожилой врач молча смотрели на белеющий соблазн, который обещал красное плюшевое кресло, партер, нашумевшую пьесу и сопричастность к миру искусства.

Билет сиротливо прижимался к крышке стола. Он был один, а желающих как минимум – двое. Он лежал на безжалостном перекрестке стреляющих глаз, не зная своей участи. Незнакомое шестое чувство надеждой пульсировало в крохотном призрачном сердце. В кабинет впорхнула молоденькая медсестричка. И скоро ее коротко остриженные ноготки приятно щекотали изнанку доставшегося билета. Он был доволен.

Попав в ее дом, он с наслаждением наблюдал, как она прихорашивалась у зеркала. Без пятнадцати шесть, положив его в кожаное отделение под молнией, она вышла из дома.

Легкий вечерний ветерок охлаждал ее возбужденное лицо. Билет плавно покачивался в своем черном «лимузине», так же предвкушая чудеса театрального вечера. Подставив свой бок знающей билетерше, он сморщился. Самой неприятной процедурой оказывается та, которую не ожидаешь. Оторвали корешок. Затем он снова оказался в чутких пальчиках медсестры и приятно расслабился, открыв доступ к назначенному ряду и месту.

Погас свет, открылся занавес. И началось. Рядом в плюшевом кресле ворчливо устроился толстяк и засопел. Но очарованная медсестричка отвлекающих звуков не слышала. Ее взор, дыхание, жизнь были там – на сцене. Высунувшись белым пятнышком из сумки, он нежно поглядывал на нее, затаив дыхание. Ему до боли в оборванном краешке захотелось остаться с ней навсегда. Но он знал, как только вспыхнет свет, и все понесутся наперегонки вниз – его сбросят у выхода, как в могилу.

Она вышла из театра и медленно направилась по аллее к метро. Он сложенным уголком цепко держался за край карманной молнии и в оцепенении ждал. Вот пугающая своей глубиной урна, вот – следующая. «Какую она выберет?»

У входа в метро она достала билет и развернула. Если бы он умел кричать, он бы… Но лишь жалобно прошуршал. И вдруг… Его обожгло дыхание. Она поцеловала его в раскрытое устье листа. И, быстро закрыв, убрала в сумочку.

Он не мог понять, что случилось. Ее аромат, теплота губ опьяняли. Спутанные слова благодарности витали где-то поблизости. Он замер, вновь и вновь прокручивая мгновение счастья. Теперь он точно знал, что будет жить долго в ее доме. Со временем пожелтеют его белые крылышки и посветлеют темные буквы названия. Но иногда, натыкаясь на него, она будет снова держать его в своих нежных пальчиках и вспоминать теплый театральный вечер. Велика сила искусства. Если бы он мог, то захлопал бы в ладоши, преклоняясь перед чарующей магией театра.

Зелёные яблоки

Единственное, что могло её остановить – это солнце. Его всепоглощающий свет уничтожал тайну замысла. Но до восхода более пяти часов. И ночное перевоплощение мыслей дарило возможность почувствовать возбуждение.

Застегнув на правом запястье тоненький ремешок скромненьких часиков, она взглянула на циферблат. По очерченному кругу неспешно, чеканя шаг, двигалась единственная стрелка. Как оловянный солдатик, стойко и неукоснительно она вела счёт минутам. Не подозревая об отсутствии маленькой подруги, длинная стрелка ответственно шла вперед. Шесть минут. Надя ждала, примостившись на плюшевом пузике ушастого мишки. Она дремала, терпеливо ожидая, когда коммунальные соседи закончат свои хождения по коридору и спрячутся в свои «комнатя», уступая место и время Надиным планам.