Приговоренная замуж
– Потому, Юрочка, что о нас с тобой начали в поселке говорить.
– Ерунда какая! – Юра покосился на дверь. – Мы же занимаемся делом… Я – представитель райкома комсомола, ты – председатель «Комсомольского прожектора». Что тут особенного, если мы встречаемся по делам?
– А то, Юрочка, – Нелли окончательно успокоилась, – что меня по этому поводу вызывала Алевтина Степановна и строго предупредила…
– Что-о? – наконец-то Юра по-настоящему напугался. – Она откуда знает о нас? С чего она взяла?
– Люди говорят, – как маленькому, терпеливо повторила Нелли.
Лицо у Юры Трутнева сразу посерело и вытянулось, черные усики беспомощно обвисли. Он встал и подошел к двери, послушал. Потом отворил ее и внимательно посмотрел в коридор.
– Черт знает что, – пробормотал Трутнев, не зная, что делать дальше.
– У нас же деревня, Юрочка, обыкновенная деревня, здесь все и всё знают.
– Действительно, – Юра нервно прошелся по комнате.
Он сразу и до конца оценил ситуацию: если хоть какой-нибудь слушок докатится до райкома – все! Пропал семинар, а вместе с ним и надежда проглотить эту ягодку… Именно на семинаре он планировал окончательно покорить сердце провинциальной красавицы, после чего она уже сама должна была искать возможности встречаться с ним. А что все так и произойдет – он не сомневался. И если сейчас поторопил события, то только потому, что не совладал с собою… Да и попробуй удержать себя, когда перед тобой этакое чудо, да еще с этим пламенем в глазах, которое Юра Трутнев согласен был тушить день и ночь подряд.
– Ты напугался, да? – прервала затянувшееся молчание Нелли.
– Хорошего мало, – нахмурился Юра. – А как твой муж реагирует?
– Муж? – удивилась она.
– Ну да… Он тоже говорит или пока молчит?
– Пока молчит, – усмехнулась Нелли.
– Тогда вот что… Я завтра же уеду, а к концу недели ты получишь официальный вызов на районный семинар прожектористов…
– Правда?! – искренне обрадовалась Нелли. – Будет такой семинар?
– Будет… Так вот, перед отъездом в Прибрежное позвони мне. Я там все к твоему приезду подготовлю… Поняла?
– А что надо готовить, Юра? – насторожилась Нелли.
– Как – что! Отдельный номер в гостинице, например, машину, чтобы тебе наши окрестности показать, шашлык, коньяк и так далее…
– И все это будет? – удивилась Нелли.
– Спрашиваешь… Мы, Неллочка, там такой пир закатим, – но он тут же спохватился, прислушался, причем у него как-то странно вытянулся и без того длинный нос, мельком взглянул на Нелли и со вздохом сказал: – А сейчас, Ягодка, тебе пора…
– Прогоняешь? – нарочито нахмурилась Нелли, забавляясь его испугом. – А потом жалеть не будешь, Юрочка?
– Разве я прогоняю, но если ты говоришь…
– Не оправдывайся, – Нелли поднялась. – Пошла я, а то и вправду нас здесь застукают.
Юра заботливо подал плащ и, когда она откинулась назад, продевая руки в рукава, не удержался-таки, стиснул ее за талию, прилипая, впечатываясь в нее своим телом.
– Нелли… – прошептал Юра. – Ой, Нелка, пропаду я с тобой… – Он зарылся острым носом в ее волосы, тяжело задышал, жадно и торопливо обласкивая руками. – Ведьма ты, колдунья, с ума сводишь…
И никогда, ни разу не пережила она такого сильного волнения с Володькой, такого безумия, когда хочется плакать и смеяться… Последним усилием воли она удержала себя и чужим, севшим голосом позвала:
– Юра, Юрочка, ты забыл?
Он не услышал ее, уже пробравшись руками под кофточку, и тогда она соврала:
– Кто-то идет, Юра?..
– Где? – Юра замер и, воспользовавшись этим, Нелли поспешно выскользнула из его рук. Поправила на себе одежду, смущенная его и своим бесстыдством, погрозила пальцем:
– Ну ты, Юрочка, артист… Поплакали от тебя девки…
Трутнев вслушивался и внимания на ее слова не обратил.
– Значит, жди вызов, – прошептал он, все еще встревоженный.
– Значит, жду…
От осторожного стука в окно Светлана проснулась и затаилась в постели: а вдруг показалось, вдруг ветер на желтых осенних лапах пробежался по стеклу, или оторвало сухую веточку с тополя и швырнуло в окно. Но вот стук повторился, и в нем уже нетерпение, недовольство, в нем уже весь до капельки Медведков – суматошный, жестокий и бесконечно добрый.
Света выскользнула из-под одеяла и не касаясь пола полетела к двери.
– Привет, пожарница! – усмехнулся он, сгреб ее в объятия, притиснул, ткнулся в шею морозным лицом, и она, не чувствуя холода, босая, в одной ночной рубашке, замерла подле него. – Как ты тут поживаешь? – тихо спросил Павел Иванович.
– Тебя жду, – одним дыханием ответила ему Светлана.
– Все время сидишь и все время ждешь?
– Все время сижу и все время жду, – засмеялась она. – Такая уж у меня судьба…
– Простынешь ведь… Пошли в комнату.
– Ты голодный?
Теперь засмеялся Медведков, сбрасывая прямо на пол меховую куртку, шарф и ондатровую шапку:
– Не угадала, Светленькая, сегодня я сыт до упора, как боров…
– Ну вот, а я тебе вареников с капустой и картошкой налепила, – огорчилась Светлана. – Весь вечер на кухне провела.
– Да откуда же ты могла знать, что я нынче приеду? – удивился Павел Иванович.
– Вот – знала, – смутилась Светлана.
– Чудо ты мое чудное, – подхватил ее на руки Медведков и закружил по комнате.
– Пусти, я замерзла…
– А вот мы тебя баиньки уложим, – Павел Иванович осторожно опустил Светлану на постель и тщательно укутал в одеяло. – Вот так, маленькая, так, Светленькая, так, стриженая комсомолочка моя… Лежи и не шевелись, а я чай греть поставлю и страшную историю тебе расскажу.
– Историю? – насторожилась Светлана. – Какую еще историю?
– Сейчас узнаешь. – Медведков включил плитку и поставил чайник. – Вчера пьяный тракторист трелевщик в речке утопил. Выпил, хрен лысый, ему показалось мало, вот он на трелевщике за выпивкой и рванул. Ты слышишь?
– Да…
– А лед хоть и встал две недели назад – слабый еще. – Павел Иванович быстро поставил на небольшой круглый поднос из пластмассы бутылку коньяка, две рюмки. Крупными ломтиками порезал лимон, посыпал сахаром и уложил на чайное блюдечко. – Вот он, в душу его мать, и ухнул на середине реки. Хорошо хоть сам успел выскочить, а трактор затопил по самую крышу. Я на верхнем складе был, когда мне эту историю сообщили. Примчался туда… Этот… урод, качается передо мной и улыбается: хоть сразу его прибей, хоть на потом оставь – ему все равно…
– Паша, ты что там так долго? – жалобно позвала Светлана. – Я соскучилась…
– Один момент, один момент еще, Светленькая… Теплая моя, ласковая, сейчас иду… И что ты думаешь – пришлось нырять, цеплять трелевщик тросом и вытягивать… Благо под боком дорожники были – трассу на новую деляну били. Вот мы с бульдозеристом по три раза и нырнули, пока трос-то сумели закрепить…
– Паша, ты тоже нырял? – напугалась Светлана.
– Ни с места! – завопил Медведков. – Лежи! Я уже иду к тебе…
И он появился с подносом, торжественно-смущенный и смешной. Придвинул ногой табурет к дивану, поставил на него поднос и громко велел:
– Царствуй, несравненная!
– Паша! – всплеснула руками Светлана. – Это в честь чего же такой праздник?
– А в честь того, ласковая, – Медведков сел на диван, и положил голову Светлане на грудь, – что меня назначили главным инженером леспромхоза. – Он выдержал длинную, торжественную паузу и не без гордости спросил: – Ну как, сразил?
Светлана не ответила. Медведков резко повернул голову и увидел, как катятся по щекам Светланы две крупные прозрачные слезинки.
– Что с тобой, Светлая, что случилось? – испугался он.
– Но ведь теперь ты уедешь в Прибрежное? – тихо прошептала Света.
Павел Иванович ошалело уставился на свою ласковую – об этом он как-то и не подумал. А ведь летом, только по одному его слову, она не поехала поступать в институт.
Так поздно снег никогда еще не ложился – в последних числах ноября. Поля, леса, звери и птицы – все истосковалось по нему. Стылая, черная, неприбранно-неряшливая земля опостылела в таком виде сама себе и на каждый шаг отзывалась недовольным скрипом и скрежетом… Но вот сорвалось и наконец упало на землю невиданно пушистое, подбитое холодом пуховое одеяло, и все переменилось вокруг. Поля и перелески засверкали от нестерпимой белизны, посветлел, помолодел лес, опрятнее стали завалы бурелома и даже пни приосанились на делянах: на каждом из них словно бы сидит этакая добротная шапка-ушанка. На фоне поседевших в одну ночь сопок отчетливее проступили хвойные деревья, а вот белокожие красавицы березы стали едва заметны… Тишина и покой повсюду. Лишь высоко в небесах искрятся и с шорохом осыпаются звезды, да круглоликая луна, словно скатанный ребятишками из мокрого снега шар, кочует по безбрежным просторам…
Все поутихло в тайге, все замерло и затаилось, и только чуть слышен шорох бронзовой листвы на одиноко стоящем дубе.
И ведет, и уводит память, и никуда от нее не деться, как от преданной и постылой подруги. Этот пожизненный оброк, всегда обязательный, но не всегда приятный, преследует нас всю жизнь. И мы идем на поводу у памяти, как верные, но не очень злые псы, готовые по ее приказу сорваться и нестись сломя голову бог знает куда и бог знает зачем…
Тот отблеск костра навсегда остался живым и теплым, манящим и родным. Словно бы в нем растопились последние льдинки детского недоверия и страха перед грядущей жизнью. Тот отблеск костра – приметная веха, от которой пошло уже юношеское летоисчисление и одновременно рубеж, за которым остались самые счастливые, самые беззаботные и радостные ее дни…
Они с Риткой сидели на небольшом обрубке дерева, крепко прижавшись друг к другу от неуверенности и страха. А по ту сторону костра, напротив, сидели два солдатика и пели под дребезжащую гитару:
Вы слышите: грохочут сапоги,
И птицы ошалелые летят…
И женщины глядят из-под руки,
В затылки наши бритые глядят
И ах как же хотелось им быть этими женщинами, красивыми, многоопытными, глядящими из-под руки в стриженые затылки солдатиков.
Вы слышите, грохочет барабан,
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней!
Уходит взвод в туман, туман, туман,
А прошлое ясней, ясней, ясней…
И слышался им этот грохот барабана, солдат прощался с Ней, крепко обнимая плечи и целуя в губы, и уходил потом вместе со своим взводом в туман, на прощание весело и отчаянно взмахнув рукой с зажатой в ней пилоткой. Где все это они видели, во сне или наяву, в кинохронике или вычитали в книгах, но так все отчетливо и правдиво вставало перед их глазами, что дух захватывало. В эти минуты, наедине с собою, они были готовы на все, они даже хотели, чтобы сейчас, немедленно случилось это все – такое страшное и манящее, такое взрослое и таинственное.
И снова переулком сапоги,
И птицы ошалелые летят…
Стихли последние аккорды, растворились в черной, непроглядной ночи голоса, и они испуганно встрепенулись, и освобожденно порадовались: слава богу, ни о чем их солдатики не догадались, мысли их не подслушали… И первый испуг за собственные мысли, за смутные мечты. «Как, это я так думала? Я так хотела? Какой ужас! Какая я, оказывается, плохая… Что теперь делать? А вдруг кто узнает – стыдно-то, стыдно как. Неужели я одна такая? Неужели только я так плохо думаю?» И пристальный, внимательный взгляд на подругу, и тяжелый вздох: «Наверное, только я…»
– Ты чего вздыхаешь?
– Да так просто… А у тебя почему глаза блестят?
– И ничего они не блестят…
– Я, наверное, вижу, блестят они у тебя или нет…
– Девочки, кончай секретничать, – сквозь пламя костра Жорка смотрит пристально, немигающим взглядом.
– Мы не секретничаем.
– Понравилась песня?
– Ой, хорошая такая… Спойте еще!
– Споем, если хорошо попросите.
– Пожалуйста, спойте еще что-нибудь.
– Вы что, девочки, в детском садике: не знаете, как просить?
– А как? – робко переглядываются они.
– Учи вас, – ворчит Жорка, поднимается и, страшный, огромный в отблесках костра, идет неторопливо к ним.
– Ой, Нелка, влипли! – торопливо шепчет Рита.
– Не трусь, – с трудом выговаривает Нелли.
Они сидят, крепко сцепившись руками и снизу вверх испуганно смотрят на приближающегося Жорку.
– Коваль! Забери свою рыжую! – приказывает Жорка и подсаживается к Нелли.
«И почему ему Ритка не понравилась? – с паническим ужасом думает Нелли. – Вон какая длинноногая…»
– Мы не хотим, – испуганно пискнула Рита, но Коваль, смуглый и голубоглазый бандюга, взял ее за руку и единым движением поднял с места. – Ой-ой-ой! – заверещала Рита. – Ой-е-е…
Коваль тут же, не сходя с места, запечатал ей рот поцелуем.
– Ну, Малышка, видишь, как это делается? – Жорка положил руку ей на плечи, притянул к себе, обдав крепким запахом табака. – Только я хочу, чтобы ты сама меня поцеловала… Ты целоваться-то умеешь?
Не в силах отвечать, она лишь кивает в ответ.
– Тогда давай…
Жорка склонился к ней и подставил слегка вытянутые в ожидании губы.
– Ну, давай же…
И она потянулась к его губам, медленно, осторожно, словно шла по тонкому льду, а едва коснувшись их, отпрянула в сторону.
– Э-э, Малышка, разве так целуются? – спросил улыбающийся Жорка. – Так ты маму-папу да братика будешь целовать, а мы поцелуемся вот так…
Казалось, небо обрушилось на Нелли или же она провалилась под лед, по которому так осторожно шла к первому в своей жизни поцелую – нечем было дышать, нечем было думать, и только нестерпимо обидная и сладкая боль неудержимо расцвела на ее полоненных губах. В страхе она замолотила кулаками по Жоркиной груди, замычала, вырываясь и не в силах вырваться, задергала ногами… И вот – свобода! Жорка отпустил ее. Она хватанула воздуха, широко и потешно раздувая ноздри, открыла глаза (оказывается, они у нее были закрыты), увидела смеющееся Жоркино лицо и с ненавистью прошептала:
– Дур-рак…
Жорка взял несколько аккордов, отвернулся от нее и грустно запел:
Милая и родная,
Выгляни из окна…
В небе поймай глазами
Блик моего костра…
А ей уже стыдно за себя, за это детское – «дурак», ей уже жаль Жорку, такого одинокого и грустного рядом с нею, посреди темной ночи. И она осторожненько, несмело прикасается плечом к его плечу и замирает от тайного восторга, и почти умоляет Жорку: «Ну возьми, поцелуй меня снова. Целуй сколько хочешь, только не обижайся, только пой и пой эти чудесные песни…»
V
Последний вопрос, который стоял на повестке дня бюро Прибрежного райкома КПСС, – персональное дело коммуниста Петра Константиновича Дворцовского. Заслушав сообщение по существу дела, Владимир Александрович Пушмин обратился к членам бюро:
– Пожалуйста, товарищи, ваше мнение…
Никто не решался говорить первым. Сидели, опустив взгляд, выжидали.
– Товарищи, давайте поактивнее, – поторопил первый секретарь. – Нам с вами решать: идти Петру Константиновичу под суд или…
Владимир Александрович многозначительно умолк и уткнулся в личное дело Дворцовского.
– Можно мне? – поднял руку директор ремонтного завода.
– Да, пожалуйста.
– Я думаю, тут двух мнений быть не может: украл – отвечай! Тем более, Дворцовский украл у государства и украл немало – девять тысяч рублей. Извините, но это без малого месячный фонд заработной платы слесарного цеха на нашем заводе. Пусть отвечает и как коммунист, и как гражданин…
– Еще какие будут мнения? – желваки на скуластом лице Владимира Александровича заходили ходуном, и Бурлаев понял, что он недоволен предложением директора ремзавода.
– Разрешите?
– Сергей Сергеевич? – вскинул голову Пушмин. – Говори…
– Мне думается, – Бурлаев откашлялся, – не надо быть столь скоропалительно категоричным – решается судьба человека…
– Вот именно, – нахмурился первый, и Сергей с облегчением понял, что правильно угадал желание Пушмина.
– Тем более, мы все прекрасно знаем Петра Константиновича как человека исполнительного, умеющего мыслить современно… Насколько мне известно, прибыли ресторана «Волна» растут, обслуживание клиентов с приходом Петра Константиновича намного улучшилось, появились прекрасные отклики в книге отзывов… А что касается недостачи, товарищи, – Бурлаев обвел членов бюро внимательным взглядом за толстыми стеклами очков, – кто из торгующих организаций от нее застрахован? Наверное, только те, кто плохо торгует, – усмехнулся Сергей и сел на место.
– Но речь идет о воровстве! – вскочил директор ремзавода.
– Минуточку, – остановил его Пушмин. – Сергей Сергеевич, у тебя какие будут предложения по Дворцовскому?
– Наказать, разумеется, – с места ответил Бурлаев. – Наказать по партийной линии, чтобы впредь копейку считать научился… Строгий выговор с занесением в учетную карточку.
– Хорошо… Спасибо… Кто еще из членов бюро имеет какое мнение?
Все молчали, отлично понимая, в какую сторону и как решится судьба Дворцовского. Сам он, до этого сидевший в углу с низко опущенной головой, бледный, вздрагивающий от каждого громкого звука, слегка распрямился, пот, до этого ползущий по его вискам, просох.
– Что же, подведем итоги? – Владимир Александрович встал. – Я думаю, товарищи, нет ничего проще, как отправить человека под суд… Вот сейчас заберем мы у Дворцовского партбилет и считай – нет человека. Правильно? А у него семья. Между прочим, товарищ Кольчугин, у него двое детей. – Пушмин строго посмотрел на директора ремзавода. – Вы человек молодой, начинающий жизнь, и я хочу вас предупредить: принципиальность – дело хорошее, но когда за нею не видят человека, извините, кому она нужна? Да, виноват Дворцовский, сильно виноват, но он искренне раскаялся и уже внес те деньги, что вменялись ему в криминал… Я думаю, Петр Константинович за эти дни все проанализировал и взвесил, сделал соответствующие выводы, и впредь будет более аккуратен в обращении с социалистической собственностью. В общем, я целиком и полностью согласен с предложением первого секретаря райкома комсомола – ограничиться в отношении Дворцовского строгим выговором с занесением в учетную карточку… Ставлю на голосование. Кто за то…
Когда бюро закончилось и его члены, шумно отодвигая стулья, потянулись к выходу, Пушмин окликнул Бурлаева:
– Сергей Сергеевич, задержись на минутку…
Сергей остался сидеть на своем месте.
– Ну, как дела, комсомолия? – с улыбкой спросил Владимир Александрович.
– Да вроде бы нормально, – осторожно ответил Бурлаев.
– Тебе сколько лет? – неожиданно задал вопрос Пушмин.
– Лет? – растерялся Сергей. – Я с сорок восьмого года…
– Значит, тридцать тебе уже стукнуло? Прекрасный возраст, Сережа, прекрасный… Я в этом возрасте из армии демобилизовался, в шестьдесят третьем… Слушай, а не надоела тебе комсомольская работа?
– То есть – как?! – опешил Бурлаев.
– А вот так! – Пушмин прихлопнул ладонью по столу. – Мне кажется, что тебе уже тесноваты рамки комсомольской работы… Пора подумать и о более широком оперативном просторе… У меня, между прочим, в будущем году Филатов уходит на пенсию, а заменить его некем. Честно говоря, устал старик, выдохся и все последние годы помощи от него никакой. Держали за старые заслуги, но теперь он сам просится. А с тобой, Сергей Сергеевич, я думаю, мы сработались бы: мужик ты толковый, с техническим образованием, соображающий… В общем, ты подумай на эту тему, хорошо подумай, взвесь все за и против – время есть. Но пока – молчок. Не было у нас с тобой об этом разговора. Пока – не было! Договорились?
С сильно бьющимся сердцем выходил Сергей Бурлаев из кабинета первого секретаря Прибрежного райкома КПСС.
В конторе лесопунка работала приемная комиссия ГАИ из райцентра. Володя Басов, успешно сдав теоретический экзамен на право называться водителем второго класса, взмокший от волнения, выскочил на крыльцо и закурил. Курить он начал недавно, после трехлетнего перерыва (курил в армии), и первая затяжка все еще оглушала горечью, голова начинала кружиться. Он стоял на крыльце, курил и смотрел вдоль пустынной улицы, празднично украшенной недавно выпавшим снегом. Редко где вились над печными трубами прозрачные дымы, редко где скрипнет калитка, морозно прохрустит снег, а так тишина в поселке – густая, застоявшаяся, вечная.... Отсюда, с крыльца конторы, хорошо просматривается излучина Амура, вся его необъятная ширь с пойменными лугами, старым руслом, протоками и старицами, и все это выбелено, изукрашено первоснежьем, блистает в такой первозданной чистоте и нарядности, что дух захватывает… И Володя смотрел, не уставая восхищаться с детства знакомым пейзажем, представляя, как туго и яростно несутся под ледяным панцирем холодные воды к суровому Охотоморью. Низкое солнце, вывалившееся из-за сопок, медленно подвигалось к заходу, тускло освещая нарядную жизнь на земле…
– Здорово, шеф!
Володя вздрогнул от неожиданности и оглянулся: перед ним стоял Васька Соломатин. В валенках с высокими голяшками, ватных брюках и фуфайчонке, подпоясанной узким ремешком, в кроличьей облезлой шапке – одно ухо отпущено, другое подвернуто – Соломатин выглядел карикатурно смешно. Особенно сейчас, когда нос у него был задорно вздернут, узковатые глаза вызывающе блестели, и весь он, наэлектризованный спиртным, был угловато-несуразный, жалкий и смешной.
– Здорово, Василий, – ответил Басов. – Загулял?
– Есть маленько, – ухмыльнулся Васька.
– В честь какого праздника?
– Какого праздника? – переспросил Василий, презрительно и долго посмотрев на Володю, потом, что-то решив для себя, подошел ближе, сплюнул под ноги и серьезно сказал: – Живу, шеф, вот и праздник!.. Другого не надо. Вон сорока летит и на весь лес сорочит, а вот Шарик к соседской сучке побежал – они просто живут и радуются, понял! Они не знают про Новый год, Седьмое ноября, Восьмое марта, а потому у них – каждый день праздник… Шарик-то, он уже людьми порченный, он уже, может быть, чего и соображает про Первое мая – кость ему лишнюю бросят, приласкают спьяна или пинка дадут, а вот сорока-белобока, та в чистом виде тварь, не нам с тобой, шеф, чета…
– Ну, Василий, философ же ты, – удивился Володя. – Все, ёшкин корень, какую-то хреновину несешь.
– Дай закурить, – попросил Соломатин.
– Отгулы у тебя, что ли? – вытряхивая папиросу из пачки, спросил Басов.
– Ага… Отгулы – за прогулы, – Василий прикурил и раскашлялся. – Медведков-то уходит?
– Считай, ушел уже.
– А кто вместо него?
– Лопушков, говорят…
– Вячеслав Васильевич? – нахмурился Соломатин. – Этот жить не даст – зануда, каких свет не видывал… Может, не он?
– Да вроде он…
Соломатин тяжело вздохнул и отвернулся.
– Слушай, Василий, все хотел тебя спросить… Помнишь, ты тогда со мной ехал и всех людей по сортам развел: этот такой, этот – сякой… Я чего хотел у тебя спросить… А вот меня, ёшкин, ты куда, в какую категорию определишь?
– Тебя? – Васька презрительно скривился и выплюнул окурок. – Тебя, Володимир, пока никуда определить невозможно…
– Как это? – сильно удивился Басов.
– А так… Ты, Володей, пока еще только заготовка на человека, из тебя еще что угодно можно лепить… Можно подлеца вылепить, а можно доброго трудягу, каким ты сейчас себя и считаешь. Но сегодня ты все это с молодого гонору делаешь, понял? Мол, захочу, и вымпел у меня будет, захочу – еще лучше сработаю. Любуешься ты собою, Володей, на публику работаешь… А вот когда ты будешь просто работать, ни на что не рассчитывая, и от этого удовольствие получать, а не вымпелы, тогда ты и станешь настоящим, понял!..
– Что ты к вымпелам привязался? – осерчал Володя. – Покоя они тебе не дают. Может, завидуешь?
– Завидуют, Володимир-свет батюшка, люди требовательные, с претензией к жизни, а мне ничего не надо… Я как тот Гурьян, что сыт и пьян! И запомни, шеф, для жизни одно главное правило: лапти воду не пропускают. Понял?
В это время в окне кабинета начальника лесопункта распахнулась форточка и грозный голос Медведкова окликнул:
– Василий! А ну зайди ко мне…
Соломатин зачем-то снял шапку, похлопал ею по валенкам, озорно подмигнул Володе и тонким, срывающимся фальцетом пропел очередную частушку:
К нам в деревню привезли
Сразу три писателя…
А в деревне два яйца,
И те – у председателя.
– Василий! – снова крикнул Медведков. – Ты чего там клоуна из себя ломаешь? Быстро ко мне!
– Во, понял, начальник, – уважительно ткнул в сторону окна пальцем Соломатин. – А твой Лопушков – фуфло…
– Почему это «мой»? – Володя непонимающе смотрел на Василия.
Но Соломатин не удостоил его ответом. Натянув шапку и шмыгнув носом, он приосанился, рывком распахнул дверь и решительно перешагнул порог конторы лесопункта.
По заснеженным просторам Амура с ревом неслись почтовые аэросани, поднимая за собой кудрявое облако снежной пыли.