Невинный семейный бизнес. Мелодрама с острыми краями

Глава вторая

СЕЙЧАС

Не то чтобы ранним, но всё же утром на кухне бывшей коммунальной, а нынче полуартистической (ибо кто есть мошенники, если не артисты?) квартиры Алексей Давыдович в бархатной куртке чувствовал себя барином.

Андрей, на плечи которого легли вся тяжесть и прелесть переезда и обустройства нового жилья, придерживался иного мнения, отца, как всегда, не интересовавшего. И всё же Андрей, накрывая на стол, искоса поглядывал на отца, в глупой надежде, что Алексей Давыдович заметит его взгляды и желание вступить в утреннюю разминочную перепалку. Но Алексею Давыдовичу было наплевать, тем более что он прекрасно знал: сын считает привязанность отца к таким вещам, как домашняя бархатная куртка, анахронизмом, в чём отчасти таился намёк и на саму персону Алексея Давыдовича.

Андрей, который всю свою сознательную и бессознательную жизнь жил с отцом, привык к определённого рода зарядке: Алексей Давидович никогда не оставлял мозг сына в покое.

– Просто хочу проверить, есть ли он у тебя, – говорил он после особенно колкой, заковыристой фразы, приводившей Андрея, как правило, в состояние, близкое к истерике. С годами фраза изменилась на «я должен быть уверен, что он у тебя не размяк».

Сколько себя помнил, Андрей был постоянно чем-то занят. Если он не мыл полы, значит, красил их. Если не клеил обои, значит, до одури спорил с продавцом в магазине, настаивая на том, чтобы его отвели на склад, где непременно должны отыскаться шелковые, красные с белым, которые хотел папа. Когда Андрей не изображал нужного папе персонажа в компании людей, указанных папой же, – он играл в домохозяйку с сильными мускулистыми руками.

Сейчас Андрей сервировал завтрак для папы, а сам боковым зрением оглядывал кухню и отмечал для себя, что сегодня нужно сделать: посуду купить, – знаем, где и какую, холодильник поменять, – знаем, куда позвонить и куда поставить, и обед – главное обед! Папа считал, что классический приём пищи в два часа пополудни продлевает жизнь. Андрей был мастером на все руки благодаря тому, что его папа был исключительным мастером только в одном – он умел дрессировать детей.

– Как говорят французы, ищите женщину, – наконец изрёк Алексей Давыдович.

– А мы кому женщину искать будем – тебе или мне? – молниеносно отреагировал Андрей, которому уже минут десять как было скучно. – Если мне, то давай шатенку, такую, знаешь, жгучую и с родинкой вот здесь.

Он с готовностью принялся раздеваться, чтобы показать, где именно должна быть родинка у волшебной шатенки.

Алексей Давыдович недовольно поморщился.

– Ты столь же примитивен, сколь и…

– Туп! – радостно закончил фразу Андрей. – Знаем, слышали. Так чего мы ищем, папа?

Алексей Давыдович посмотрел в окно и улыбнулся, что, конечно, никак не могло удовлетворить любопытства Андрея.

– Какого девайса не хватает твоей гениальной разводке, простоты и глубины которой мы с Болдиным не в состоянии оценить, – Андрей торопился выговорить всю фразу целиком, поскольку перебить его могли в любой момент, – и не столько потому, что тупы и примитивны, – да, Болдин? – а скорее потому, что папаша наш до жути скупердяй!

Закончив фразу без помех, он в радостном ожидании уставился на отца. По его мнению, получилось лихо.

– Не скупердяй ваш папаша, – легко ответил Алексей Давыдович. – Просто всему своё время. Сына, ну дай насладиться замыслом! – широко улыбнулся он. – Это же так увлекательно – наблюдать за тем, как у отпрыска мозг ворочается в безуспешных попытках понять ход моих мыслей!

Андрей в сердцах вывалил всю банку корма Болдину в миску.

– Ешь, мой славный молчаливый друг, ешь. И херня, что папа притащил нас в коммуналку, где трубы ревут по ночам голосом Мерлина Менсона! И, конечно же, херня, что мы сидим взаперти, выходя пописать только под покровом тьмы! И однозначная херня то, что мы с тобой – марионетки в его жилистых старых руках.

Андрей закончил свою полную горечи и обиды речь и скосил глаза на отца, который внимательно просматривал газету.

– Во-первых, взаперти сидишь только ты, – сказал тот, не отрываясь от газеты. – Это же не Болдин облажался с силиконовой дивой и её ухажёром. Во-вторых, руки у меня, может быть, и старые, но никак не жилистые. Я же не грузчик, в самом деле! А в третьих, коммуналка нам просто нужна – прими это, сына, как факт.

Алексей Давыдович отложил газету и посмотрел на Андрея.

– Может быть, выпущу тебя сегодня. На всякий случай потрудись к вечеру привести себя в такой же вид, в каком ты явился пред ясные очи своей… – он пытался вспомнить имя. – Клотильды? Кончитты? Изольды?.. – варианты иссякли, и Алексей Давыдович с жалобным видом посмотрел на сына.

Андрей решил с достоинством перенести это унижение: он молча убрал чашку отца в раковину и так же молча покинул кухню.

– Вивиан! – донеслось из коридора.

– Отчего же сразу не Мессалина? – усмехнулся себе под нос Алексей Давыдович.

Андрей этого не слышал, но догадаться было нетрудно: у отца для всех женщин мира было только два статуса, они же заменяли имена, – Мессалина и ласточка.

Андрей вошёл в свою комнату и упал на огромный широкий матрас. Ремонтом эту комнату обделяли долго, и Андрей не собирался нарушать эту вековую традицию, но для себя всё же кое-что успел сделать. Матрас – подчеркнём! – был шикарный, ортопедический, оснащённый, по словам продавца, ещё какой-то штукой, настолько хитрой, что Андрей не запомнил. Бельё тоже было выше всяких похвал. Впрочем, это только Андрей так думал. Папа же был убеждён, что именно бельё мальчик выбрать не в состоянии. На стену Андрей повесил огромный телевизор, который, по его мнению, вполне заменил обои. В общем и целом комната была пригодна для комфортного времяпровождения. Так же думал и Болдин, который ночевал ночью и почивал днем только здесь.

Алексей Давыдович стоял в дверях комнаты сына и обозревал пространство. Он был задет и даже обижен. Андрей же одной рукой что-то лихо печатал на ноутбуке, лежавшем у него на коленях, второй – гладил Болдина, разлёгшегося рядом на подушке, одним глазом смотрел в телевизор, вторым – в монитор.

– Так, значит, да? Мы тут новости на большом экране смотрим, а отец должен газеты покупать, чтобы знать, что в мире происходит?

Андрей усмехнулся, не отрываясь от монитора.

– Если папа хочет телевизор, папа должен это сказать. Тогда сын закажет бесовскую машинку, и её доставят через два часа. А поскольку папа не озвучил желание, сын, который не умеет читать мысли, ничего и не сделал.

Он наконец поднял голову и посмотрел на отца с улыбкой.

– Сынок, а догадаться? – скорбно поджал губы Алексей Давыдович.

– А не пилить меня? – весело парировал Андрей.

Алексей Давыдович посмотрел на экран телевизора.

– Что обещают?

Андрей закончил печатать, отложил ноутбук и с удовольствием потянулся.

– Конец света обещают.

– Вот как! И когда?

– А всегда! Пап, ты же знаешь людей как никто! Люди любят катастрофы, им нравится жить в ожидании вселенского потопа. Это их заводит и толкает на безумные поступки.

Алексей Давыдович отрешённо качнул головой, что у него было признаком задумчивости, обещающей головную боль потенциальным жертвам.

– Да-да. – Он посмотрел на Андрея и повторил вопрос: – Так когда, говоришь, ближайший конец света?

– Если верить Скаллиону… – Андрей глянул в ноутбук.

– А кто это? – ревниво спросил отец.

– А какая разница? – коротко хохотнул Андрей.

– Большая, – резонно заметил Алексей Давыдович и с достоинством подчеркнул: – Мне не всё равно, кому верить!

Андрей наслаждался, глядя на папину игру.

– Да ты вообще веришь только двум людям на этой обречённой планете: Бенджамину Франклину и королеве Елизавете Второй.

– Это единственные люди, за которыми стоит эмитет национальных банков, сынок! – явно не в первый раз принялся втолковывать Андрею отец. – Им нельзя не верить!.. Ну ладно, я ушёл.

– Папа, ты куда? Я думал, мы ещё поиграем!

– Сущий ребёнок! – всплеснул руками Алексей Давыдович. – Папе надо работать!

– Я тоже хочу!

– Ты уже поработал, – ядовито сказал папа. – Хорошо поработал!

– Ты опять?! – вспыхнул Андрей.

– И ещё много-много-много раз, уверяю тебя, – кивнул Алексей Давыдович. – Пока жив, буду напоминать тебе твою первую самостоятельную работу! Да! И помой полы!

– А розы белые не высадить?! – запальчиво выкрикнул Андрей уже в закрывшуюся дверь.

– Папе было бы приятно! – донеслось из коридора.

КОГДА-ТО ДАВНО

В прекрасном, волшебном и мутном городе Ленинграде Вовке понравилось сразу. И не только потому, что здесь обитали люди, даже кожей излучавшие инакость, непохожесть на уютную и теплую ауру Вовкиного родного провинциального городка. В них, в этих людях, он чувствовал размах: даже в самом пьяном из сантехников и самом зачуханном из грузчиков Вовка видел мощь русских медведей, серых волков и прочую ахинею, которой нещадно пичкал себя перед приездом сюда, – благо русские классики писали в своё время много и подробно. Вовка готов был раскланяться перед первой высунувшейся из окна барышней. Он готов был поднять платок дворянки, если та неловко его уронит. Вовка хотел верить – верить в то, что жизнь может быть иной, более возвышенной, что ли.

– Вов, ты, главное, не думай, ладно, – оборвала Вовкины мечтания и парения бабушка. – На тебя это плохо действует, а получается всё равно через раз. Так что давай думать я буду, да?

Вовка встряхнулся. Он уже на два корпуса отстал от идущей твёрдым комиссарским шагом бабушки. Он дважды торопливо скакнул вперёд и, поравнявшись с Гретой Гарбо, выдал:

– Довольно мило с вашей стороны, уважаемая, брать меня на дело и не вразумить – а что, собственно, к чему?

– Красиво накрутил! – одобрила бабушка. – Но стили перемешивать надо только в том случае, когда тебе нужно произвести впечатление на олухов. Сейчас же получилась стилистическая ахинея, которая даже зрителя в театре оперетты не рассмешила бы. Но в целом, признаю, попытка была неплохой.

– Я не волшебник. Я только учусь.

– Не волшебник, похоже, это я! – вздохнула бабушка, смерив его критическим взглядом. Она резко затормозила, и Вовка влепился в её спину. – Пришли.

Вовка поднял голову и увидел большую надпись на куске фанеры, выполненную в лучших традициях иллюстрирования книг Достоевского. Они вошли, и Вовка принялся вертеть головой, как заведённый. И его можно было понять: этот недоюноша никогда не бывал в настоящем ломбарде. Ему мнились низкие потолки и керосиновые лампы, подслеповатый еврей в столетней жилетке, – а на деле оказалось: просто комнатёнка и чем-то смахивающий на сапожника противный дядька, которого уже через год смело можно будет называть противным старикашкой.

– Очки надень, – зашипела бабушка.

Вовка, подавив вздох, нацепил на нос уже знакомые очки с толстенными линзами.

– А вот выражение провинциального лопуха с лица сотри, – продолжала шипеть бабушка. – Ты – коренной ленинградец. Ты недоверчивый и расчетливый. И все люди для тебя обманщики и прохиндеи. И ты – зануда. Студент. Отличник.

И под этот грозный шёпот Вовкино лицо стало меняться: брови собрались над переносицей, одна выше другой, губы сложились в скептическую усмешку, адресованную буквально всему, что встречал взгляд, высокомерный и презрительный. Плечи, в будущем обещавшие косую сажень, как-то ссохлись и съёжились. Вовка на глазах таял, кажется, даже пиджак стал ему велик. Бабушка явно была довольна.

– Я бы хотела сдать кольцо, – надменно объявила она, дойдя до заветного окошка, из которого тотчас, как чуткая кукушка, высунулась голова, до этого момента следившая за вошедшими через стекло и решётку. – Будьте любезны, милейший, оцените изделие.

Милейший, расцвечивая всё вокруг улыбкой, обнаруживающей основательный недостаток зубов, протянул руку.

Бабушка кивнула Вовке, и тот, мелко дважды кивнув в ответ, распахнул пальто, под которым оказался свитер, натянутый на рубашку. В её-то нагрудный карман и полез Вовка, демонстрируя чудеса неловкости. Добыв, наконец, коробочку, он открыл её и положил на подставку в окошке.

Ленинградский Шейлок замер.

В коробочке лежало невероятно, изумительно изящное кольцо с одним-единственным камнем, мастерскую огранку которого не могло скрыть ни скудное освещение ломбарда, ни лоскут убогого бархата в коробочке.

– Ну? – нетерпеливо спросила бабушка.

– Боюсь, я не могу его взять, – с явным сожалением ответил оценщик, убирая линзу.

– Почему же, не потрудитесь объяснить? – высокомерно поинтересовалась бабушка.

– Мы не располагаем полномочиями покупать товары за сумму, превышающую десять тысяч, – заученно отбарабанил оценщик. – У нас – правила.

Вовка на словах «десять тысяч» закашлялся. И бабушка моментально сориентировалась: она тряхнула головой и подняла на оценщика взгляд из серии «я-несчастная-одинокая-очень-пожилая-но-сильная-женщина».

– Мой внук… – начала она с трагически-стоической ноткой в голосе.

Вовка, не сводя глаз с оценщика, взял коробочку и тем же многотрудным путём водворил её обратно в нагрудный карман рубашки.

– …Мой внук серьёзно болен. – Бабушка выдержала паузу. – Туберкулёз.

Вовка, как бывалый тапёр, тут же в подтверждение её слов глухо и страшно дважды кашлянул, вынул платок из кармана и приложил его к губам.

– Мне необходимо отвезти его в санаторий. Как вы могли догадаться, я – пенсионерка. И пенсии вполне хватало на нас обоих. Тем более, что мой внук…

Вовка вновь дважды кашлянул, так же глухо и страшно, а когда отнял платок от губ, дал возможность присутствующим увидеть несколько мелких пятен крови. Оценщик испуганно дёрнул головой и сочувственно ойкнул. А вот бабушка реально испугалась.

– …Мой внук – студент, – продолжила она, а сама всё поглядывала на Вовку, и было ясно, что к чертям летят афера и веселье, что ей сейчас важно только одно – потрогать коричневой сухой ладонью его лоб, послушать своим чутким ухом хрипы: прямо через свитер и рубашку и даже через пальто она бы расслышала угрозу своему мальчику и за уши вытащила бы её голыми руками из этого юного тела!..

– …Мой внук – студент, – заново начала она, решив пока отложить все решительные действия по искоренению заразы, поселившейся в легких внука. – Стипендия отличника. Но это не выход из ситуации. Ему нужно усиленное лечение и горный воздух.

Последовала пауза. Оценщик отвёл взгляд – так велико было искушение!

– Сколько вы можете дать? – решительно спросила бабушка.

– Нуууу… – протянул было оценщик, но опять испугался. – Нет, я не могу!

– Давайте-ка так, – жёстко сказала бабушка. – Кольцо я всё равно продам. Вот пойду сейчас на «блошинку» и продам.

Оценщик непроизвольно схватился за сердце, что бабушка отлично увидела.

– Вы платите мне девять тысяч, выигрываете тысячу, – и никаких претензий. Тем более, что я сразу могу вам сказать – выкупать я его не буду. Сами видите, не до того. Так что вы можете смело начинать искать клиента. Ну?

Оценщик невольно погрузился в мир прекрасных перспектив, которые открыли бы перед ним не зарегистрированные ни женой, ни любовницей тысяча и кольцо.

– Ну? – грозно напирала бабушка. – Вы заставляете меня думать, что деньги перестали нести положенную им функцию.

Оценщик едва слышно вздохнул и принялся отсчитывать деньги, поглядывая то на бабушку, то на Вовку, который уже в третий раз полез за кольцом в карман.

– Выговор у вас такой… – решил поддержать светскую беседу оценщик и потянулся к закрытой коробочке, сграбастал её. Паучьи пальцы нащупали защёлку. Ещё секунда – и он откроет коробочку. Вовка замер. Благо, у бабушки с реакцией всё было в полном порядке.

– Не выговор, дружок, а речь, – отчеканила она высокомерно, удерживая взглядом всё внимание оценщика. – Такое, знаете ли, бывает в княжеских семьях.

Паучьи пальцы замерли – оценщик уставился на княгиню.

– Всех расстреляли, – не останавливаясь и не тормозя на поворотах, продолжала бабушка. – Я осталась жива, потому что наш садовник Михей унёс меня, годовалую, к себе. И жена его Порфирья сказала, что я – их ребёнок.

Паучьи пальцы все-таки дёрнули защёлку коробочки. Но то была ложная тревога: оценщик слушал рассказ и явно сопереживал, оттого и теребил пальцами защёлку.

Вовка уже сгрёб деньги с полочки и бочком продвигался к двери, не реагируя на грозные взгляды, которые бабушка бросала в его сторону. Вовке было страшно, очень страшно.

Бабушка, с полувзгляда определив, что внук ощутимо наложил в штаны, набирала обороты.

– Большевики не поверили. Михею с женой было тогда уже под пятьдесят, а выглядели они на все шестьдесят пять. Но один из этих посмотрел мне в глазки и сказал… – Бабушка исключительно ярко изобразила выговор мифического большевика: – Нее, слышьте, такую нельзя в расход, глазищи какие!.. Подождём, пока вырастет деваха!..

Оценщик закрыл коробочку, открыл рот и застыл.

– Прощайте, милейший, – резко оборвала свою байку бабушка и уже в дверях торжественно провозгласила: – И помните – вы спасли молодую жизнь.

И, тыча молодую жизнь под рёбра кулачком, она покинула каморку.

Молодая жизнь, оказавшись на улице, припустила было во все лопатки и уже успела повернуть за угол, но тут цепкая бабушкина рука поймала её за ворот.

– Покажи платок!!

Послушный Вовка вынул платок, и бабушка коршуном вцепилась в него.

– Почему молчал?!! Давно у тебя это?!!

Вовка поначалу и не понял, почему она так испугалась: только что они были на грани провала, она и глазом не моргнула, а тут из-за пятен крови вон аж побледнела. А поняв причину, расхохотался.

– Ба, да я щёку прокусил слегка – чтоб натуральнее было!!

Бабушка с размаху ударила его тростью по голове.

– Это тебе за то, что приблизил меня к инфаркту! – Ещё один удар: – А это за то, что скрывал, насколько далеко простирается твоя сообразительность! – Хотела и по третьему разу огреть, но слишком зла была. – Пошли.

Злость бабушки была понятна и, что тут скрывать, приятна Вовке. Он шёл и улыбался, и жалел только об одном – что не увидит он лица оценщика, когда тот своими паучьими пальцами всё же откроет заветную коробочку, в которой, кроме лоскутка убогого бархата, не осталось ничего.

– И всё-таки, ба, – начал Вовка, когда они пришли домой, – сколько на самом деле стоит это кольцо?

– Оно бесценно, – усмехнулась бабушка. Она уже успокоилась и пребывала в стадии законного удовлетворения от проделанной работы, которое в значительной степени подогрел коньячок. – Сына, ты его отработал.

Она снова усмехнулась, но уже по-другому, как-то ласково.

– У тебя девчонка-то есть? Там? Дома?

Вовка в ту же секунду вспомнил Настю, её улыбку, руку на своей щеке, и расцвёл.

– Есть, – твёрдо сказал он.

– Вот ей и подаришь, – довольно кивнула бабушка, а потом прищурилась. – Если она действительно твоя девушка.

Вовка покраснел под бабушкиным перископом, как маков цвет, и насупился.

– Вов, я же не вечная, – вдруг сказала бабушка.

– Ба, ну чё опять ты, а? – дёрнулся Вовка.

– А что, ты не знаешь этого? – бабушка умела быть садисткой. – И быть к этому готовым ты должен. Хоронить меня будешь ты.

– Ба!! – Вовку аж скрутило от этого заявления.

– Не истери, – усмехнулась бабушка. – Больше всё равно некому. Мать что пишет? – спросила она после паузы.

– Да так – обо всём, – Вовка постарался выглядеть безмятежным.

– Ты отвечаешь ей?

– Сам пишу – каждую неделю. Как обещал.

– Точно всё нормально? – пытала бабушка.

– Ба, а чё случиться может? Не понял я тебя!

Бабушка промолчала. Она смотрела в окно, как будто там показывали что-то очень интересное лично ей. А потом сказала очень странную фразу, да так, словно и не с Вовкой говорила, а с кем-то, кого здесь уже нет:

– Женщина – сложный механизм. Винтик выпадет – и кранты. А тут не винтик, тут весь корпус сняли. Так-то.

И бабушка опять повернулась к окну – досматривать нечто дымчатое и расплывчатое.

СЕЙЧАС

Обещанным утром Алексей Давыдович пришёл к Сергею в офис. Сергей даже не стал спрашивать, как тот его нашёл, – его сейчас интересовало другое. Самовлюблённый психопат, не лишённый вкуса, который он мог демонстрировать без оглядки на смету, Сергей ждал похвалы. Точнее, всяческих и многочисленных похвал. Хотя что-то ему подсказывало, что Алексей Давыдович хвалить не станет – ни сейчас, ни потом. И Сергей заранее злился, глядя на гостя, с комфортом расположившегося на новеньком диване у новенького стола.

– «Радужные пузыри»? – усмехнулся Алексей Давыдович. Невозможно было понять, одобряет он такое название или считает его верхом скудоумия.