Период третий. Сельские студенты (техникум)

Когда на занятии присутствовал завуч или представитель района или области – она обязательно вызывала для ответов одного из старающихся. Сердилась она редко, и то в основном за неправильное наше одевание или поведение. Укоряла:

– Давайте посмотреть на группа. На улица ещё не слишком грязь. Но все одеть сапоги, как для скотный двор или на поле. Парни оправдать хотеть военным стилем. Но тогда должен быть гимнастёрка или френч. А Раковский даже носить вместе интеллигентный галстук на рубашка и сапоги на ноги.

– Так мы же с ним сегодня затемно из Михинки шли до техникума! Как бы он без сапог, по грязи? – заступился за земляка Тимофеев.

– Тогда не надевать галстук! И сапоги мальчикам для гимнастёрка. А здесь даже девочки в сапоги одеваться все.

– Так осень же ведь, и на улице прохладно, да и сыро по утрам, – пояснила Мережко.

– Вам за годы учёба долженствовать узнать, девочки сапоги одевать только на работа. В дом, в класс, в клуб девочка ходить без сапог.

Свои наставления она высказывала не настойчиво, а как бы даже устало. Не настаивала на выполнении того, к чему приучала, но и не забывала напоминать о тех несуразностях, которые замечала в нас. Но иногда и она повышала свой голос, даже могла перейти на крик.

С началом зимы после работы в колхозе многие из нас простудились, и Ева Генриховна с удивлением и возмущением спрашивала:

– Почему никто не пользуется носовой платок?

– Да их у нас и нет, наверно, ни у кого, – ответил Павел.

– Почему нет? – возразил Поляничко. – в нашей комнате у всех парней платочки есть. Может, с собою не все их носят. А у меня вот, пожалуйста, в пиджаке лежит, новенький совсем.

– Следует не показать платок, а пояснить почему все вытирать нос рукавом? Посмотреть вокруг, у всех рукава блестеть как от шпик! Для нос требуется иметь платок, а не рукав.

– И что, по Вашему, я должен в такой вот платок, как у Поляничко свои сопли выкладывать? – возмутился Тимофеев.

– Конечно, в платок следует, а все их о рукав или ладонь вытирать. Платок купить совсем не дорого. И сами можно изготовить себе два-три платок для нос.

– Думаю, такого Вы от нас за все пять лет не добьётесь! Мне так даже противно будет свои сопли в чистый платок сморкать, – настойчиво продолжал возражать ей Толик.

– Так, как сейчас, разве лучше? – рассердилась немка.

– Так это нам в техникуме теперь приходится вести себя культурно. Поэтому и вытираем носы, а не освобождаем их. А меня, чтоб Вы знали, мамка и сёстры учили при простуде сразу нос освобождать. Хотите, я сейчас покажу, как это мы делаем, когда не в классе? Бахнешь соплю об землю и сразу полегчает. Даже в голове светлее становится!

– Не сметь глупость делать! Марш сейчас же к доске, рассказать склонение существительных.

Толик, естественно, не смог рассказать правила склонения, даже падежи немецкого языка не смог назвать. За что Ева Генриховна злорадно ему заявила:

– Садись на место, а в журнал тебе поставлю очень большую двойка. И исправить её не сможешь до конца этот год.

Через день, немецкий был у нас последним уроком, Тимофеев на перерыве специально сбегал на улицу. Хорошенечко высморкался, даже вытер лицо и нос снегом, подошёл к немке перед началом и попросил:

– Ева Генриховна, скоро стипендия, а мне и так не хватает на тетради. Вы вызовите меня, спросите что-нибудь, чтобы двойку исправить.

– Хорошо, хорошо. Я уже и так видеть, что стал лучше знать немецкий грамматика. Сейчас поставлю тебе в журнал три, или даже ещё лучше четыре.

Меня сильно мучили последствия осенней работы в колхозе. Зубы болели почти беспрерывно. Спасался тем, что ватку, смоченную одеколоном, заталкивал в дупло зуба, и боль на время утихала. Хоть поспать удавалось, если во всех дырявых зубах смогу нервы успокоить. Из-за зубов меня отпускали с занятий съездить в Таловскую районную больницу. За это время даже подружился с молодой стоматологом-хирургом. Увидев меня в очереди в коридоре, она спрашивала:

– Опять на удаление?

– Да, терпения нет, теперь другой ничем не могу успокоить, и даже с занятий отпускают.

– Хорошо, заходи, сейчас новокаинчик уколем, потом посидишь в коридоре, пока занемеет, а я очередных принимать буду.

Но, удаляя мне четвёртый зуб за месяц, она запротестовала:

– Так не пойдёт. До конца года мы с тобою все зубы удалим, а на следующий год протезы придётся ставить и ночью в стаканчике зубы хранить.

– Так терпеть же уже невозможно.

– Чтобы не терпеть, лечить зубы нужно. Пойдём, я тебя без очереди проведу к Савелию Павловичу, поясню ему, что ты студент, и с занятий в райцентр приезжаешь.

В другом кабинете принимал зубной терапевт, и очередь к нему была ещё больше. Когда мы зашли к нему, моя знакомая пояснила:

– Савелий Павлович, я тут своего друга уговорила к Вам зайти. А то я ему уже половину зубов удалила, а там ещё столько же с дуплами. Почти все воспалённые и болят. Полечить бы их ему, только очереди у Вас огромные, а он занятия пропускает.

– Ну раз друг, пусть как приедет, медсестре скажет, что здесь, и она будет вызывать его без очереди. Только карточку его передай мне.

– Хорошо, карточку сейчас передам, а Вы, может, сразу посмотрите, что там у него и как.

Повернувшись ко мне, врач сказал:

– Присядь на топчан, я сейчас закончу с этой дамой, что в кресле, и тобой займусь.

Когда меня тоже заставили сесть в кресло, он обнаружил в тех зубах, в которых образовались дупла, оголенные нервы. Сказал, что он их сначала убьёт мышьяком, а затем нервы удалит, зубы запломбирует, и они никогда уже не будут болеть. Пояснил:

– Вначале мы займёмся тремя, которые могут боль вызвать. Один сверху и внизу два должны быть очень болезными. А потом и остальные заштукатурим.

– Да у меня вообще от боли аж скулы сводит. Даже не пойму, какой болит сильнее.

– Но мне-то виднее, какой болезненней. В них сейчас мышьяк положил и пломбами временными прикрыл. За сутки лекарство должно расправиться с нервами в этих зубах. Приезжай завтра после обеда. Те, что с мышьяком, поноют конечно немного, но не так сильно, как ты описываешь. Придётся потерпеть. А если какой невтерпёж болеть будет, можешь выковырнуть пломбу и очистить дупло. Только рот ополаскивай тщательно, а то мышьяк ведь – яд. И не слабый к тому же. А теперь освобождай кресло, бери свою фуфайку, и до завтра.

Болеть зубы начали ещё по дороге в техникум. Обед я пропустил, а на ужин вообще не пошёл, потому что кушать, может, и хотелось, но зубы разболелись не на шутку. К вечеру уже не мог сдерживать своего воя от сильной боли. Даже из комнаты ушёл, чтобы остальных не донимать Ходил по скверу и скулил от сильной боли. Помнил, что врач утверждал, что нужно потерпеть, зато назавтра он вылечит их и запломбирует насовсем. Когда стемнело, боль оказалась такой сильной, что я забыл о собственном обещании терпеть, побежал в комнату и, не разуваясь, сразу же стал выковыривать пломбы выпрямленной булавкой. Очистив дупла и пополоскав рот водой, вскоре почувствовал облегчение. Попросил остальных не слишком шуметь. И хотя до отбоя было ещё долго, разделся и лёг под одеяло, даже не помыв ноги, чтобы успеть выспаться, пока зубы не начали болеть вновь.

Утром зубной боли почти не ощущал. В районе тех зубов, которые вчера пломбировали, чувствовались пульсирующие болезненные подёргивания. Пульсация эта была вполне терпимой. С третьего урока опять отпросился, сказав, что у меня направление в район к стоматологу. В больнице подошёл к кабинету, стоял, прислонившись к стенке и обдумывая, как лучше сообщить врачу, что явился. В это время из кабинета вышла медсестра, увидела меня и объявила:

– А, студент явился. Следующим зайдёшь, как только дедушка выйдет.

Врач, усадив меня в кресло, осмотрел то, что получилось после моих ковыряний и озабоченно произнёс:

– Не везёт нам, парень, с твоей санацией. Зубы у тебя не в красную армию, а нервы на удивление крепкие.

– Дедушка говорил, что это у меня от мёда. Я мёд помногу очень ел, когда дама жил.

– Нет, парень, это у тебя, видимо, конституция такая своеобразная.

При чём здесь конституция я, признаться, не понял, подумал, что она бывает только у государств, а не у людей, но уточнять не стал. На этот раз мне опять бормашиной почистили дупла, но больней, чем в прошлый раз. Опять положили мышьяк во все три. Врач убеждал, и я себя настроил выдержать любую боль, но пломбы не выковыривать. С тем, чтобы после никогда уже эти зубы у меня не болели. Но вечером открылась вчерашняя картина. Опять пришлось одеваться и уходить из комнаты. Вначале даже пробовал по снегу бегать вокруг футбольного поля, как бы тренируясь, и в надежде отвлечься от боли. Затем не выдержал и пошёл стонать и плакать в лесополосу. В темноте всё равно вернулся в комнату, чтобы выполоскать мышьяк. На этот раз придумал хитрость. Сильнее всего болел нижний зуб, поэтому выковырял вначале пломбу с него. Но боль не утихала, и казалось, что теперь сильнее болит верхний. Выковырял и с него. Показалось, что болеть стало меньше. Опять раньше лёг в постель, закутался с головой в одеяло. Согрелся, и болеть стало терпимей. Поэтому на следующий день поехал с одним запломбированным зубом, в надежде, что мне хоть его вылечат.

Савелий Павлович даже похвалил меня:

– Молодец, хоть и рассказываешь, как больно было, но сумел в одном нерв убить. Вот мы сейчас удалим его и сделаем из зуба конфетку. – Но когда он рассверлил сильней канал и стал удалять нерв какой-то проволочкой тоненькой, зуб заболел так, что я не выдержал и закричал, что было мочи. А из глаз потекли слёзы. Вытирая полотенцем выступивший на моём лбу пот, врач успокаивал:

– Крикнуть пришлось, но зато уж этот зуб никогда больше у тебя болеть не будет. К тому же мы его теперь так заштукатурим, что он крепче нового будет.

Пока он манипулировал с зубом, меня била мелкая дрожь от пережитой боли и страха. Для себя решил, что лечить больше не соглашусь ни один зуб. Потому что, когда нерв удаляют, боль получается такая, что даже представить невозможно, как я вынес её. Закончив пломбировать, он предупредил меня, чтобы три часа после процедуры не кушал. И заявил, что сейчас на оставшиеся два положит новую порцию мышьяка. Но я остановил врача:

– Знаете, Савелий Павлович, я эти зубы лечить не буду. Вы говорили, что мышьяк убьёт нерв, и я не почувствую, как его удаляют, а мне было так больно, что раньше даже зубы никогда так сильно не болели.

– Понимаешь, я сам тоже редко встречаюсь с такой практикой, что нерв не удаётся уничтожить полностью. Но такое бывает. Зато, хоть ты и сильную боль перенёс, но она была не продолжительной, и зуб навсегда обезболен и защищён от разрушения.

– Но я всё равно лучше остальные выдерну. Там хоть уколом замораживают. И когда рвут зуб, не так больно, как когда Вы этот нерв вырывали.

– Дело хозяйское, но в таком случае, по возможности, приезжай, запломбируем хоть те, в которых нервы ещё не оголились, а дупла уже образовываются. Мы их совершенно безболезненно почистим и законопатим. Хорошо?

– Хорошо. Если это не больно, то я обязательно приеду.

Когда вышел из кабинета, в коридоре столкнулся со своей знакомой и сразу же возникла мысль решить проблему с самым болезненными зубом. Поздоровавшись, спросил:

– У вас вон сегодня никого уже в очереди не осталось. Можно мне укол сделать и вырвать зуб, который меня уже замучил. Даже спать из-за него не получается.

– А что Савелий Павлович сказал?

– Так он мне сегодня в одном нерв удалил и запломбировал его. Только пока нерв удалял, я орал как бешенный. Поэтому сказал, что лучше вырывать буду, чем так нерв этот терпеть приходится. Вырвите?

– Ты же уже натерпелся сегодня. Давай в другой раз.

– Не, до другого раза он меня совсем замучит. А так, я уже в Таловой, и у Вас народу нет.

– Ладно, уговорил. Заходи, я скоро вернусь.

После укола мне разрешили ожидать, пока занемеет, в кабинете. Усадили на кушетку, потому что кроме меня на приём никого не осталось. Расспрашивали про учёбу. Пока ожидали, поделился предположениями, почему меня так мучает зубная боль. Рассказал и о том, что с младенчества мёда много поедал и о том, что в колхозе застудился сильно. И наверно слишком рано я сказал, что во рту десна уже одеревенела, и даже язык совсем плохо слушается. Врач заставила пересесть в кресло, попросила сестру подержать у меня над грудью специальный изогнутый лоточек и приступила к удалению. Я уже привык, что при удалении сначала почувствуешь такой треск в десне, немного боли, и сразу же заставляют сплёвывать кровь. А тут треска не дождался, но усилия врача отдавали очень сильной болью. Не такой сильной, как во время удаления нерва, но всё равно сильной. Хоть и сдерживал себя со всех сил, но начал стонать даже. А врач сокрушалась:

– Не везучий у тебя сегодня день, Евгений. Зуб раскрошился, по частям теперь удалять приходится.

Мучила она меня очень-очень долго. Заставляла сплёвывать кровь и полоскать во рту, и продолжала. То ли от боли, то ли от страха, но я даже сомлел неожиданно. Очнулся от резкого запаха нашатыря. Замотав головой, с трудом выговаривая слова из-за засунутых за щёку ватных тампонов, попросил:

– А вы мне ещё уколите побольше новокаину, а то терпеть уже никак не получается.

– Не выйдет. После укола долго ждать нужно, а у тебя и так уже гематома образовывается. Нужно срочно остаток корня удалить, чтобы серьёзных неприятностей избежать.

– А я не буду Вам рот открывать, потому что все больно очень сегодня делаете.

– Придётся, Женечка, пересиливать себя. Не собираешься же ты умирать от заражения? Пока передохни немного, во рту пополощи, а ты, Зоя, беги быстренько к Савелию Павловичу, пусть всё бросит и придёт поможет мне.

Савелию Павловичу она объяснила, что зуб раскрошился, что остатки она удалила, а большой осколок корня уходит в сторону соседнего зуба и не вытаскивается, и не шатается даже. Он зашёл с той стороны, где раньше стояла медсестра, и предложил:

– Давай я ему сейчас голову придержу, а ты спокойно и с большим усилием попробуй изменить положение корня, перемещая его не наружу, а к третьему зубу. Может, так удастся нарушить его сцепление.

При этом он одной рукой крепко прихватил мою голову, а другой придерживал за щёку, противоположную от вырываемого зуба. Несколько раз врач пробовала вырвать этот корень, но у неё ничего не получалось. Я уже не стесняясь кричал во весь голос. От боли и от страха сидел с закрытыми глазами, а они стали долбить мне во рту, как мне показалось, зубилом и молотком. Правда, когда открывал глаза, зубила не видел, но какой-то маленький блестящий молоточек врач в руке держала. Я умудрился ещё раз потерять сознание, а когда очнулся от нашатыря, то увидел врача, чуть ли не плачущую от счастья. Она показывала мне в щипцах какой-то окровавленный кусочек чего-то и твердила:

– Мы с Савелием Павловичем совершили чудо! Не разрезая твоей щеки, вызволили огромный корень, который аж на место соседнего зуба забрался. И тебя от последствий неприятных защитили, и свою работу на отлично выполнили. Кость на челюсти со временем восстановится, ранка затянется, и будешь как новенький. Только от еды сегодня воздержись, и во рту придётся пополоскать марганцовкой.

Во время этих процедур я натерпелся такого страху, что потом никак не мог заставить себя поехать запломбировать хотя бы те зубы, которые, как врач сказал, будет не больно пломбировать.

Ещё раньше у меня приключилась другая беда с чирьями. Тело начало покрываться ими ещё в колхозе. По приезду в техникум три чирья на голенях ног постепенно прорвались, и я выдавил из них огромное количество гноя. После этого на месте чирьев образовались большие углубления. Я даже переживал за то, что теперь мне спортом станет труднее заниматься, потому что выгнили большие куски моих мышц. Колька спросил у своего преподавателя ветеринарии, что мне теперь делать с этими чирьями. Тот ему сказал, что если мне удалось удалить весь гной, то нужно намазывать ранки зелёнкой, и чирей не возобновится. Я так и сделал.

Но чирьи стали появляться в других местах. Один вскочил на правой руке. Но он был небольшим, и когда созрел, я легко его выдавил. Потом на этой же стороне появился чирей подмышкой. Такой, оказывается, называли «сучье вымя», он долго не созревал и сильно мешал двигать рукою. Не успел у меня пройти чирей подмышкой, как образовался новый огромный нарыв в совсем не потребном месте. Нарыв раскраснелся и раздувался на внутренней стороне бедра, в самом его верху. Через несколько дней он так увеличился в размере, что стал упираться в мошонку и очень мешал в ходьбе.

Несколько дней ходил на занятия, медленно и осторожно ступая, и широко расставляя ноги. Наши ребята знали, почему я так хожу, а другие, особенно со старших курсов смеялись надо мною, и придумывали всякие небылицы глупые. Потом меня застала за такой ходьбой Екатерина Евдокимовна. Спросила, почему я так иду. Я смутился и объяснил, что просто так балуюсь. Но она не поверила и потребовала пройтись не балуясь. Но у меня ничего не вышло. Догадавшись, что я что-то скрываю, она отвела меня в угол на том пространстве, где в коридоре было свободное место перед расписанием и ящиком с письмами, и пристала с расспросами. Пришлось объяснить, что у меня после колхоза никак не проходят чирьи. И она сразу догадалась, в каком месте появился у меня новый чирей. Сказала:

– Это дело серьёзное. Мальчикам ещё отцами предстоит становиться, поэтому запускать лечение нельзя ни в коем случае. Сейчас я тебе записку напишу в наш медпункт. Завтра прямо с утра пойдёшь, и фельдшер даст тебе направление в районную больницу к врачу.

В районе врач накричал на меня:

– Поразъехались от мамок учиться, а ума не хватает проследить за собой. В свиней превращаетесь в своих общежитиях. Чирьи только от грязи и лени гигиену соблюдать образуются. А у тебя вон даже карбункул образовался огромный. Купался наверно только на каникулах, когда домой отпускали.

От обиды я потерял всяческое приличие и уважение к врачу и, перейдя почти на крик, выпалил:

– Врёте Вы всё и в чирьях, значит, не разбираетесь! В общежитии у нас специальная комната умывальная. Умываемся там, а многие даже по пояс тело моют после зарядки. И ноги по вечерам моем. И бельё постельное нам через две недели чистое выдают, и в баню в парную каждую субботу ходим. А не мылись мы долго, только когда нас в колхоз гоняли на уборку. Вот там мы действительно и жили в сарае, и спали не раздеваясь. А про общежитие Вы всё придумали обидное.

– Ого, так ты ещё и ершистым оказался. Из колхоза когда вернулись?

– Да уже третью неделю учимся.

– Но нарывы подмышкой и в паху, вижу, недавно образовались.

– Они на меня ещё в колхозе напали. На ногах я гной выдавил и зелёнкой замазывал. Но ямы после гноя большущие появились.

– Что ж ты раньше в больницу не являлся?

– Думал, пройдёт. На ногах же выдавил, и зажило.

– Задал ты мне задачу. По идее тебя бы к Ивану Петровичу отправить. Но оба нарыва сейчас в таком месте образовались, где и узлы, и сосуды находятся. Опасно оперировать. Назначу тебе переливание. Ты, видно, и простыл ещё в добавок к антисанитарии. А не поможет переливание – вскрывать твои приобретения придётся.

– Я думал, у меня чирьи, а вы наверно то, что под рукою, карбункулом назвали.

– Нет, карбункул у тебя в паху образовался. Карбункул потому, что у него не одна вершина, а несколько. Но мне кажется, что в нём процесс уже завершается. Три вершины уже светлыми становятся. Ихтиоловую мазь в аптеке возьмёшь и специальный пластырь клейкий попроси. Чтобы мазь на бинту прикреплять. Сейчас тебе медсестра такую процедуру проделает, а в общежитии самому придётся справляться. Зато ходить легче станет.

Потом целых десять дней я ходил после занятий в медпункт на переливание крови. Зато чирьи мои вылечились и больше не мучили.

Во время моих страданий с чирьями из дому пришла телеграмма о том, что умер дедушка, и что приезжать на похороны не нужно, потому что его похоронили на следующий день, как только приехала вызванная телеграммой крёстная. Он с каждым годом болел всё сильнее и сильнее. А в позапрошлом году у него обнаружили ещё и сахарный диабет. Когда ему становилось особенно плохо, нужно было делать уколы специальным лекарством под названием инсулин, но он не соглашался ходить ни на какие уколы. Хотя родители и родственники говорили, что дедушка может долго не протянуть – его смерть для меня оказалась неожиданной и вызвала много переживаний.

Несмотря на то, что он часто меня ругал и стыдил за то что не стремлюсь перенимать его опыт в умении заниматься важными мужскими делами. Несмотря на его строгое отношение к маме и бабушке, которых я любил, и которые меня обычно баловали и защищали – он для меня был очень уважаемым и авторитетным человеком. И мне постоянно казалось, что дедушка знает и понимает очень многое и очень важное, но мы все в повседневной суете не вникаем в его поучения и забываем о его требованиях. А теперь с его уходом, казалось, прерывалась, пропадала связь с чем-то таким, которое крайне важно для нашей дальнейшей жизни, но о котором теперь будет некому напоминать.

После отбоя, когда уже все уснут, я размышлял о том, что теперь единственным мужчиной в нашей семье остаюсь я. Что теперь на мне должна лежать вся забота о нашем благополучии. Что на меня ложится обязанность защиты нашей семьи в трудных ситуациях. Но не представлял, чем, находясь далеко, могу помогать нашим, и чувство ответственности росло. Твёрдо решил, что во время поездок домой буду стараться находить побольше таких дел, которые женщинам выполнять сложно.

К техникумовской жизни стали привыкать. Дежурить по комнате, конечно, не нравилось никому. Мало того, что Толик установил правило полы вечером мыть, так дежурный и воду приносить, и со стола убирать должен целый день. Но больше всего времени дежурный тратил на отопление. Как только вернулись из колхоза, всем старостам комнат выдали топоры.

Ездовой с утра завозил дрова и угль. На площадке перед главным входом по кругу он располагал кучки угля, а на каждую сверху укладывал в зависимости от величины или одну, или две чурки дров. Или потому, что кучки располагались прямо под окном комендантши, или потому, что все были честными, но никогда и никто не воровал уголь из другой кучки. Хотя в общежитии жили старшекурсники, но и они в деле отопления никогда не обижали первокурсников.

Дежурный колол чурку на тоненькие дрова, забирал в тазик положенную порцию угля, разжигал печку и подсыпал уголь по мере его прогорания. Печную трубу договорились ночью не закрывать, даже если уголь перегорит весь и полностью, чтобы не угореть. Разжигать печку у одних получалось лучше, у других хуже, а у Костика совсем не получалось. Пацаны орали на него, и даже настучать ему хотели, но я всегда заступался и помогал ему. Потом он и сам научился, и к своему дежурству даже щепок или веточек сухих запасал, чтобы дрова быстрее загорались.

Утром подниматься и выскакивать в холодный коридор в шароварах и майках на зарядку не хотелось, а с вечера долго не могли заснуть. Особенно, когда «армянское радио» насмешит. Под большим секретом, но который был известен во всех комнатах, знали то, что старшекурсники в четырнадцатой комнате устраивали радиопередачи. Они доской закрыли то место, по которому радио заводится в общежитие, и устроили там хитрый переключатель, которым всё общежитие можно было отключить от радиосети. И вечером, когда в одиннадцать объявляется отбой, они его отключали и включали свой микрофон, который им помог наладить Стасик.

Стасик работал киномехаником и увлекался радио. Дома у него над всем двором была растянута антенна, и он по своему самодельному радио даже с кораблями переговаривался и с другими любителями.«Армянское радио» вели двое. Один разговаривал нормально, а другой вроде как армянин, плохо знающий, как говорят на русском. Начинались передачи всегда одинаково. Говоривший армянским голосом объявлял:

– Внимание, внимание, внимание! Говорит Иерэван! Точное армянское время почти что двенадцать. Передаём последние армянские известия!

Потом тот, который нормальным языком разговаривает, рассказывал, что смешного или интересного произошло в техникуме в последнее время. Высмеивали в основном парней и девок с первого курса. После этого начиналось самое интересное. Который армянином, объявлял:

– А сейчас, дарагий друзья, наш радио начинает ответы на вопросы наших дарагих и не слишкам дарагих и даже дешёвых радиослушателей.

И тут же озвучивал первый вопрос:

– Один дэвушек, учащийся на факултэт биология в большом городе Москва, спрашивает, что получится, если скрестить ежа и ужа?

Тут же нормальный голос пояснял:

– Армянское радио подумало и решило, из этого ничего хорошего не получиться, но если их детям не давать расти в толщину, то можно получить несколько метров хорошей колючей проволоки.