Полина

питаясь лианами ста проводов.

Потомки приматов, что ныне двуноги,

придумали белого Бога меж снов.

Шагают по чистым, метёным тропинкам

в пещеры, пещерки и норы свои.

Цепляют поветрия их волосинки.

Чирикают где-то в кустах воробьи.

Пластины травы приживаются к почве.

В насевших пылинках любое стекло.

Набухли водою все ветки и почки,

и души людские, что рыщут тепло.

Снег канул в ливнёвки и в стоки, и в Лету.

На окнах растаяли льдины, мороз,

подохнув на рамах-крестах без ответа,

как выдохнул ранее битый Христос.

Цветочные луковки, бледные лица

тут тянутся к солнцу, чистотам небес.

Ожили поэты, художники, чтицы,

очнулся и Эрот – воинственный бес.

Во многих безумие вдруг колобродит,

выводит наружу крик, слёзы и стон.

Сюда лишь Господь никогда не приходит!

Наверное, правда, что выдуман он!

Огромные рощи с людьми и домами.

Тут каждая рожа добра, влюблена.

Сверкают ручьи, что налиты дождями.

Причалила к городу чудо-весна!

Таинственная смоль

Пикантная стройница в чёрном убранстве,

с колечком в смолистых, густых волосах,

смирённых так туго в простом постоянстве,

чьи длинные лески хранят чудеса.

Восточные формы, что взору подвластны,

загадочным таинством щедро полны.

Они рождены с украинским участьем?

Омыты турецким приливом волны?

Гляжу и гадаю об их появленьи.

Наверно, явил её греческий род.

Быть может, они из армянских селений,

иль родом из диких кавказских высот.

Подобна орлице. Изящная в торсе.

А взор? Вороной! И я им обожжён!

Не важно, откуда и кто она вовсе,

ведь я всё равно безотчётно влюблён!

Советы завсегдатая притонов

Не будь портовой девкой, девушка, не будь,

и не канючь монет и выпивки, сигарки,

и не тащи вдогон сапог и платья пуд,

и не держи манер хабалки и цыганки!

Не надо мата, слёз, истерик или сцен,

историй про семью и жизненную кару!

Не прячь тату, синяк и в иглах нити вен,

и не дыши мне в нос горячим перегаром!

Не принижай труды сниженьем цен услуг,

и не хвались собой любому проходимцу,

не ржаньем, а игрой ты радуй взор и слух,

без алчности смотри в мелькающие лица!

Не требуй ласк и такт, и щедрости поверх!

Ты ремесло своё, не слушая, погубишь!

Вся улица сия – грехов и счастий цех.

Я дам всё сам тебе, коль ты на час полюбишь!

Булимия

В собачьем оскале и то больше счастья,

чем радости в сжатой улыбке твоей.

Ты снова полна недовольства, ненастья,

тебя раздражают поступки детей.

Совсем безразличны события, страны,

любовь и забота, уменья, труды

и щедрость, какая доступна карманам.

Обида со злобой клокочут в груди.

То пышешь пожаром, то холодом веешь,

то сухо взираешь и слушаешь речь,

сомнения в чувствах и мужестве сеешь.

Язык, будто в ножнах окровленных, меч.

И ты укоряешь в ничтожности платы,

в охотничьих навыках, глядя в лицо.

А всё потому, что лишь в пару каратов

тебе подарил золотое кольцо…

Нестыковки

Грех первородный – калечащий бред,

зиждимый на всепотомственном рабстве.

Ева с Адамом же дали ответ!!

Чем же мы все заслужили мытарства?

Странные книги! Страшилки Иуд.

Сказы про кару, чудесные вина,

про обречённость на бедность и суд,

хвори и поиск своих половинок.

Но почему средь веков и плетей

мучимый люд продолжает мученья,

в хаос бросает родимых детей,

в шарик-тюрьму для боёв, заточенья?

Может, живя под небесной дугой,

зная про голод, несчастья, налоги,

люди рожают людей для того,

чтобы возвысить их разум до Бога…

Манага

Скруглённый в две сферы заметных узоров,

под белым иль синим, цветным потолком,

с игривой дерзинкой, без грусти и сора

мельчайший гашиш со святым молоком,

и пару опушек, что в розовой пыли,

предивный овал, что гончарно отлит,

изящные линии женственной были,

двоякую сущность от Евы, Лилит,

улыбку в молчании, речи, изгибе,

и миленький мыс вдоль перчинок зениц,

уста, как филе императорской рыбы,

в тончайшем нектаре щетинки ресниц,

и в угольной мази красивые брови,

черты в полураме, в причёске-копне

вбираю всежильно, всекостно, всекровно,

когда ты лицо обращаешь ко мне…

Елене Тукаловой

Назревающий конфликт

Грядёт что-то бойкое, странное, злое,

ненужное в нашем хорошем раю…

Зачин для метели, грозы или зноя,

иль хмурое бедствие в этом краю,

преддверие бури, семейного взрыва,

начало накала стального столбца,

угроза канатного треска, разрыва,

предвкусие буйства от жеста, словца,

предвестие мути, раздора и стычки,

и срыва моральных, тактичных оков,

пыланья костра от единственной спички,

войны, недержания дури и слов,

завязка сюжета трагедии страстной,

зачаток, зародыш для войн или битв,

порожек к беде, катастрофе ужасной,

червяк, что во фрукте тропу углубит,

шатание нервов, предчувствие ссоры,

слова как довесок к секире стальной…

Но вмиг ты находишь решение спора,

вдруг пояс халата раскрыв предо мной…

Изюминки малой груди

Изюминки малой груди,

несущие мягкость и ласку,

ко мне навострили пути.

Я млею по-детски, без маски.

Лик розовой краской залит

от вида их форм, колыханий.

Вином бархатистым я сыт

в потоке живых ожиданий.

И вот она метко идёт

к моей, чуть скучающей ложе.

Приветствует алчущий рот,

а кожа касается кожи.

Садится птенцом над плечом,

о чём-то ненужно воркует,

то светит окурком-свечой,

минуты из жизни ворует.

Услужлива, в меру скромна,

то царски вольна и надменна,

то дика, глупа и срамна,

бессмысленна или бесценна…

Различна на стать и манер

нагая, в одеждах из цвета…

Но всё ж ей купюрный размер

важнее душонки поэта…

Татьяне Дерусовой

Встречные ветры

Встречные ветры. Пощёчины листьев.

И сквозняки лезут саблями в грудь.

Зубы прохожих – кусочки ирисок.

Рты выдыхают табачную муть.

Пыльные драпы и в капельках туфли.

С бирками псы, что тоскливы с весны.

С тонких сигар отщепляются угли.

Шлю*и подмёрзли, но щёки красны.

Вечер унылый, скупой и бездельный.

Гроздья витрин, что в неоне, цвету.

Вонь и галдёж из-за стен богаделен.

Окна кабачные в свете, поту.

Между подошвы и кожицы щёлка.

Мусорный шорох и брызги машин.

Бабки с цветами, капустой в кошёлках.

Дюжины мата, ухмылок, плешин.

Пьяные парочки, тройки, квартеты.

В жиже дождливой аллейные львы.

Сыт кофеином, напитком эстетов.

Стройки-скелеты костлявы, кривы.

Мир окружающий хладен, без лада.

Мне неуютно, темно без тебя.

Верно несу, как богатство, награду,

кладезь ума средь погод сентября…

Просвириной Маше

Вечерняя улочка

Пустынная улочка с плесенью липкой,

с потёртой брусчаткой и пятнами вдоль,

с остывшею мутью, тропинкою зыбкой,

с домами из камня, где блохи и моль.

Кусты и деревья при входе, в начале,

дрова и валежник у врат, где порог.

Бугристая местность и лампочек мало.

Слиянье в одну двух соседних дорог.

Манит середина, и вглубь я шагаю.

Осенняя сырость питает угри.

Платком и перчаткой себе помогаю,

чтоб выдержать запах, который внутри.

Забытая улица. Хижин анклавы.

Во имя трактира сюда я забрёл.

Мой путь, как промежность преклонной шалавы,

в которую голод телесный завёл…

Высотник и равнинница

Спустившись с горы Вавилона к землянкам,

устав от прохлады, аскезы, ветров,

я встретил нежданно простую крестьянку,

и вдруг поселились взаимность, любовь.

Хозяйственный образ без похоти, грима

и чистый, как росы, родник и снега.

Добром приручила и грязь отскоблила,

остригла всю шерсть, отсекла все рога.

И вмиг возлюбил её по-человечьи,

уняв свою дикость, поверив рукам.

Я вспомнил мирское, истоки, предтечи,

с почтеньем отнёсся ко здешним богам.

В ответ и чудесница мне очень рада!

Она, как и я, выжидала сей срок.

Мы стали друг другу четой и наградой.

К имеемой выси ещё стал широк.

Но как же мне быть? Я средь поля, под сводом.

Но вязну, темнею, ленюсь на земле.

Она же не может дышать на высотах.

Удар и дилемма в нелёгкой судьбе…

Просвириной Маше

Farsi G142 gray

Полдюжины капель отбрызнутой спермы,

узоры от пальцев иранца-ткача,

чешуйки отпавшей давно эпидермы,

следы от носков молодого врача

и волосы с мудро-дворянского скальпа,

и крошки от кофе, хлебов и сыров,

и струнка с ореха кокосовой пальмы,

и сальные вмятины стопных жиров,

чужая кудряшка, пылинки из окон,

вкрапления чая, что был чуть разлит,

пушиночки ворса от светлых волокон

на дивном ковре, что средь зала лежит…

Дурные улыбки

Чудачки, дурные в домах сумасшедших,

поднявшись из моря, пучины тоски,

хохочут и лыбятся в думах отцветших,

как будто б им черти щекочут мозги.

Страшны их ехидные, буйные лица.

Лишь искорка смеха толпу заразит.

Порою способны улыбкой залиться

в молитве, у гроба иль траурных плит.

Подобное вижу, с немалыми знаюсь,

порой отвожу от безумия глаз.

Бывает, с дичинкой и я улыбаюсь…

Юродивых много на воле, средь нас…

Бонничка

Когда она рядом, я похотью мыслю,

про всё забываю, смягчаю свой тон,

тогда безразличны купюрные числа,

какие кладу в молодую ладонь…

Когда она рядом, её ублажаю,

на танцы, улыбку и формы глядя,

как в пачку балетную стан наряжаю,

под нитку бикини банкноты кладя…

Когда она рядом, сдаюсь её власти,

любуюсь на всю живописность её,

и я становлюсь императором страсти,

забыв про смущенье, плебейство своё…

Когда она рядом, я таю и млею,

вбираю соблазны и образы ню,

всю ночь восторгаюсь, плачу и добрею,

и вновь до утра её пылко люблю…

Татьяне Дерусовой

Антиморалист

Мораль дошла от древних слабаков,

кто плоть и ум удерживал Уставом,

и кто других смирил среди веков,

закабалив природу духа правом.

Себя назначили кто гуру, кто жрецом

среди безграмотных, податливых и ленных.

Клеймя разумных, смелых, беглецов,

годами в стадо собирали пленных.

Внесли устои, в книги слог вписав,

для устрашения придумав божьи очи,

раздали Библию, Коран, иной устав,

за похоть, алчности суды и казнь пророча.

Все, видя акт, единство, в пакт вошли.

Так волки глупые, трусливые иль с болью

к домам, цепям и конурам пришли.

Лишь вожаки, орлы живут на воле…

Арену Ананяну

Полигон бытовых отходов

Огромное смрадище. Ужас лежащий.

Могильник для всех достижений эпох.

Собрание тары пустой и парящей.

От видов таких запинается слог.

Удушливый запах, разящий повсюду,

средь хаоса красок и слизи, вещей.

Отходы от счастий и горестей люда.

Поганейший склад под сияньем лучей.

Разбросы шуршат, и от жара их пучит.

Строительный шлак, кое-где черепа.

Пейзажи из грязи, спрессованной кручи.

Широкая живопись очень ряба.

Высокие горы, раздольные шири -

приюты для крыс и бездомных, и птиц.

Гниющие скопища пластика, жира,

одежды и мебели, кукольных лиц.

Бугры, пирамиды и холмики, кучки

как яма, сарай отработанных нужд.

Тут рыщут еду полулюди и сучки.

И каждый из них мегаполису чужд…

Танюшечка

Твой бархатный вид так приятен, чудесен,

как будто омыт в пресвященной воде,

а губы, мне кажется, знают все песни,

по цвету похожи на цвет каркаде.

Кудрявые локоны так шелковисты,

что кажутся пряжей из божьих клубков.

Твой голос слегка украинский и чистый.

Пьянящ и ритмичен твой ход каблуков.

Телесно манящая с гордою честью,

со щедрой и благостной, верной душой,

с перстами, дающими всем безвозмездно,

с легонькой и редко-святой сединой,

с превкусной улыбкой, какую вкушал я,

с устами, какие я боготворил.

Ты так интересна, как листья журнала.

Я лучше тебя никого не любил!!

Татьяне Ромашкиной

Напарники

Кометы – угли от господней сигары

в витающей дымке и мраке ночном,

а звёздочки – пепел, пылинки нагара

на чёрном ковре, что за лунным окном.

Мне курится вместе с небесным владыкой,

который не спит или в пьяном бреду.

В тиши посыпаю древесные стыки

средь запахов кухни, где чай на меду.

Себя возомнил я орудием Бога,

какой исправляет огрехи Земли

пером и чернильным, разбавленным соком,

количество строк приближая к семи.

Себя ощущаю святым делегатом,

какой обучает наземную рать,

и долг исполняю вассалом, легатом,

в стремлении высшим наместником стать.

Во тьме преисполнен умом и величьем.

Среди обезлюдевших мест я парю.

Приняв полустарые формы, обличья,

я с ним наравне преспокойно творю…

Черноволоска

Спусти же на волю густое теченье

и с дамбы сверши назревающий сброс,

создай водопад волевым распущеньем,

раскутав резинку и сжатье волос!

Пусть сходит он гладко и ровно с вершины

сухою лавиной и лавой весны,

по розовым склонам стекает к низинам

и красит изгибы теплом пелены.

Пусть к тёмным буграм, плодовитым развилкам

спускаются тонкие ниточки влас!

Пусть к длинным полям и сияющим шпилькам

все струнки ручьёв устремляются враз!

Прелестное действо твори всеучастно,

любуясь собой и смотря в зеркала,

пред чудо-поэтом красуйся так властно,

кавказская девушка, диво, скала!

Ночная аскеза

Среди тишины зарождается ум,

всплывают стихи спело, ясно, без пауз,

картины былого, незнатости дум.

В ночи я, как Бог, успокоивший хаос.

Во тьме упорядочил муть и бардак,

частицы слепил и унял беспорядок,

изъял все печали, наслои и шлак,

отмёл все остринки, песчинки от пяток.

И в полном покое, аскезе простой,

отринув изыски, шумы, искушенья,

в себя и в космичность, эфир прегустой

легко погрузился, до всеотрешенья.

И вот я лечу между капель, песков,

плыву в облаках и бегу под землёю,

вживляюсь в деревья и рыб, мотыльков…

Сеанс до утра, этой новой весною…

Наперсница

Ты – мой оберег от тоски в этот вечер.

Ты – мой талисман, что лежит на груди.

Ты – лекарь, который присутствием лечит.

Ты – мой проводник, что ведёт до среды.

Ты – ангельчик падший, кого я жалею.

Ты – розовый джинн из-за штор, горловин.

Ты – вирус, которым три года болею.

Ты – мой кофеин, никотин, кокаин.

Ты – лакомка, чья-то послушная дочка.

Ты – мака соломка и морфия шприц.

Ты – Ева, какую люблю этой ночью.

Ты – фея, принцесса средь дев и девиц.

Ты – дива, наперсница и одалиска.

Ты – грех, что способен миры погубить.

Ты – стан в письменах, будто божья записка.

Ты – счастье, какое вовек не купить!

Татьяне Дерусовой

Мёд и шоколад

В медовых кружках шоколадные крошки,

как солнечный диск раздвоился в поре,

как будто гранитные, чёрные мошки

в насыщенном, ясном, сыром янтаре.

И в этот нектар кофе свежий подмешан,

немного сгущающий краски и фон.

И в каждой средине зрачок густ, кромешен.

И я в их пучину, секрет обращён.

В очах тех ищу тайну тайн и ответы,

мальком отражаясь в их влажном плену.

Они излучают бездонности света,

в щедротах какого я камнем тону…

Татьяне Ромашкиной

Проникновение

Ты рисовой водкой втекаешь мне в рот,

как божьею волей иль злобой чертей,

минуя барьер и предчувствия рвот,

легко проникаешь до влас и ногтей.

Вливаешься между костей и филе,

стремишься к душе по желающей трубке,

как будто б огнём ты ползёшь в полутьме

по нитке фитильной до бомбы, под купол.

Ты сочно пьянишь, совершая всю течь,

так горько и ровно нутро согреваешь.

И чтоб не смогла издавать свою речь,

поверх ещё мятно, медово ласкаешь…

Пронзённый

Гортань заливает пронзённая кровь.

И кажется мне, что уже погибаю.

Внутри застревает кричащая молвь,

и я через край сам себя же хлебаю.

Крадётся удушье, чуть стиснув лассо.

Насыщенность сока всё гуще, грязнее.

Клонюсь я всё ниже и вялей лозой.

Крепчайший аркан всё тесней и теснее.

Как будто охотник добычу поймал,

и давит к земле, и к себе приближает,

прозрачной струною насильно обжав.

А пика, что в шее, ему помогает.

Незримая леска, как провод стальной,

всё душит и душит со злом, упоённо.

А пули навстречу несутся волной.

Нас много, изловленных и приклонённых…

Машот

За серою ширмой горячее солнце.

Повсюду прохладны все росты с основ.

Давно не хватает ласкательных порций,

сеансов объятий, прогулок и слов.

Дождливое действо апрельской недели

как скучная данность весенней поры,

когда уж не будет снегов и метели,

когда ещё нет духоты и жары.

Сезон безыдейный, чужой, беспокойный,

где нет мне отрады в христовом кресте,

где я, как журавль, корабль, бездомный,

отчаянно грежу о доме, гнезде.

Средь этой нахмури хочу вновь белянку,

какая близка своей искрой к углю,

какая вдруг стала внезапной беглянкой,

какую поныне прозрачно люблю!

Просвириной Маше

Деревья и люди

Этот октябрь – предтеча обрыва.

Листья – осколки осенних посуд,

что раскололись от ветра, порыва,

что навевают болезненный зуд.

Нынче их мётла в стога собирают.

Но не за тем, чтобы склеить опять.

Баки, кострища оскал разевают,

чтоб эти смерти, поломки вобрать.

Так и скелеты животных, деревьев

лягут под пилы, на вилы, в овраг,

прямо на мусоре, досках, отрепьях

будут подпалены, будто бы враг.

Как и они, очерствевший валежник

ждёт очерёдности мётел, лопат

для погребения в ямах безбрежных,

или костра, чтоб легко воспылать.

Так же и люди на ветви похожи -

падают тихо, доделав дела,

гибнут, сгорают миры их под кожей

с общей сохранностью жизни ствола.

Браконьерство

Мы, как дрова, что закинуты в печку,

для поддержанья войны и смертей.

Нет тут нигде миротворческой речки,

чтоб погасить всю пожарность частей.

Тут не спасают, а только всё чаще

бросают разрубки и щепки в огонь.

Легко иссякают посадки и чащи.

А пильщики, рубщики делают гон.

Разграблены даже посадки, подлески,

боры, заповедные рощи, сады.

Причины сему так мутны и не вески.

Грядут оголенья, сугробы золы.

Порой разбирают избушки, сараи,

чтоб накормить ненасытность костров,

чтоб ад пополнить растеньями рая.

Пущен конвейер для кущ и кустов…

Незримая смерть всего зримого

Падают с веток снежинки и капли.

Зелень по осени рухнет к ногам.

Павших могилят коробки и грабли,

огненный дым отправляет к богам.

Позже стволы, надышавшись угара,

тяжко склоняются, сохнут и мрут.

Смерть распаляет незримые чары

на неживое, растения, люд.

Мел, чешуя и кусты шелушатся.

С тучек роняются кудри и цвет.

Звук в перепонках начнёт заглушаться.

Речи заменят молчание, бред.

В мире ветшают дома, всё живое.

Камешки грусти – довесок к годам,

клонит к земле всё родное, чужое,

и замедляет стремленье к делам.

Так и меня предают волосинки,

слабнут и веки, и хват от кручин,

очи теряют владенье картинкой,

рушится горький окурок в ночи…

Машулька

Я греюсь мечтою о ней, гармоничной,

как будто бы в чуде пространном вишу,

не делаю дел воровских, неприличных,

лишь оды о следующей встрече пишу…

Я грежу в легчайшем и светлом эфире

средь запахов, памяти, красок и строк,

как странник, философ, писатель Пальмиры,

ужаленный солнцем, познавший свой рок.

Я брежу прошедшим и будущим, явью,

и этим горючим всю душу топлю.

И вдруг сознаю пред мелькающей рябью,

что глубже и шире, и выше люблю!

Просвириной Маше

Ушедшая

Ушедшая в край бесталанных и злостных,

бедовых и пухлых, чья рыхлость страшна,

кривых, безучастных, надменных и постных

поныне любима и чтима, нужна!

Унёсшая радость, тепло и свиданья

настойчиво, часто мне снится в ночи.

И с этою хворью напрасны старанья,

бессильны загулы, отвары, врачи!

Убегшую в даль чумовых, утомлённых,

где хилых и пьющих, дерущихся рать,

в постели нагой, атлетичный, влюблённый

я каждые сумерки буду так ждать…

Просвириной Маше

Моя кровинушка

К тебе подойдя для знакомства, общенья,

я вмиг обналичу купон на любовь,

какой подарил мне Господь в день рожденья,