Нестор
– Если собираешься стрелять, снимай с предохранителя.
– Быстрей, за мной! – прокричал взявшийся из ниоткуда Ожилаури.
Все четверо бросились за ним и скоро затерялись среди железнодорожных пакгаузов.
– С ума сойти! Ты как здесь оказался? Мы думали, ты уже в дороге!
– Я передумал. Еду с вами, домой. Ну ее, Москву. Вижу – у вас проблемы, надо же выручать.
Они опять обнялись, и настроение сразу выправилось. Тедо не стал рассказывать, что, как только он вышел к путям, нос в нос встретился со своими кавказцами, и как он от них убегал, ныряя под вагоны и прячась среди красноармейцев. Еле удрал. Но теперь все. Другой дороги нет. Эти сумасшедшие горцы от него не отстанут. Лучше быть в компании.
– Ну что ж,– сказал Иосава,– раз мы опять вместе, пора идти за билетами до Саратова.
На вопросы заинтригованных товарищей только сказал:
– Пойдем, пойдем, по дороге расскажу.
– Большевики собирают Красную армию,– начал он.– Ну, это вы знаете. Но им не хватает людей, поэтому они формируют еще и народные дружины. Они набирают добровольцев. И повезут они их в Саратов. Куда нам и надо. И еще кормить будут в пути.
– Ты что, с ума сошел? Воевать собираешься?!– в один голос воскликнули все.
–Да ну, зачем воевать? Нам только до Саратова, а там ноги в руки – и только нас и видели.
– Дезертирами станем? – Ревишвили это не понравилось.
– Не надо путаться в формулировках,– поправил его Иосава.– Это всего лишь средство доставки из одной точки в другую. Без патриотизма и жертвенности, пожалуйста.
Васадзе обдумал услышанное, примерил к себе, не пятнает ли это его честь. Решил, что нет, это скорей разведоперация в рамках обходного маневра. Хлопнул Сандро по плечу.
– Пошли.
Возле вагонов, где суетились красноармейцы, стоял стол, за которым сидели двое мужчин. Один расспрашивал и выдавал оружие, второй записывал что-то в толстую книгу. Перед столом собралась короткая очередь. Рабочие небольших воронежских фабрик и железнодорожных мастерских, в основном молодежь, записывались в добровольцы. Первым в очередь встал Иосава, и он же первым оказался перед крепким широколицым и улыбчивым рабочим. Увидев перед собой Сандро, он обрадовался.
– А-а, пришел, студент? Привел своих друзей? Молодцы! Видишь, Василий? – Он толкнул в бок писаря. – Сознательная в Питере молодежь, не то что у нас. Человек сорок еле набрали. Говори фамилию.
Иосава на мгновение застыл и выпалил:
– Веснянен Уве.
Писарь замер и спросил недоверчиво:
– Что за фамилия такая?
– Нормальная финская фамилия,– и, опережая следующий вопрос, добавил:– Мама у меня грузинка.
– Ну да, тогда понятно,– удовлетворил свою любознательность писарь.
Вслед за Весняненом в добровольцы записались: второй студент-железнодорожник Астафьев, студент университета Илья Кокоурин, а также рабочий завода «Сименс-Шукерт» Петросов. Только Ожилаури назвался своей фамилией и при получении оружия расписался, аж на три графы, крученой адвокатской подписью.
– Что это вы за фамилии такие сказали? – удивился он.
У всех была своя причина, о которой не хотелось говорить, поэтому замялись, незная, как объяснить свой инстинктивный порыв, но правильно сформулировал только Иосава:
– А зачем им знать, кто потом дезертировал из их рядов?
– Вах! – воскликнул Ожилаури и шлепнул ладонью по ладони сверху вниз.– Как же я не сообразил?
Отряд воронежских ополченцев в составе сорока семи человек построился вдоль вагона. Из больших деревянных ящиков им уже выдали длинные пехотные винтовки-трехлинейки, патроны, котелки и ложки, а Иосава и Зервасу – даже вещмешки, от чемоданов пришлось отказаться. Товарищ Самойлов, тот самый широколицый, крепкий, среднего роста рабочий, прошелся перед своим отрядом, запоминая каждого бойца в лицо. Перед Сандро остановился.
– Вы бы, ребята, свои студенческие костюмчики переодели. Воевать едем, вы их до лучших времен поберегите.
За время их путешествия костюмы помялись, потеряли свой уставной торжественный вид, но все же своей формой они выделялись среди свободно и просто одетых рабочих-ополченцев. Самойлов встал лицом к отряду.
«Сейчас начнутся речи»,– подумал Иосава. Он наслушался их в Петрограде. Там митинги проводились чуть ли не ежедневно. Правда, после прихода большевиков к власти несанкционированные сборища были запрещены и разгонялись не менее жестоко, чем во времена царствования Николая. Все митинги были похожи, они были не столько информативными, сколько воспламеняющими. От талантов оратора зависело, насколько он зажжет массы своими воззваниями и призывами. От него зависело, куда пойдет толпа— брать Зимний дворец или громить продовольственные склады купца Растеряева. Однако Самойлов не выступил с пламенной речью, зачем агитировать тех, кто добровольно шел в бой? Он спокойно, без аффекта, рассказывал, почему они идут на фронт, почему им придется стрелять в своих соотечественников и почему они должны по возможности беречь себя. Не было в его речах и ненависти к врагу, призывов к жестокости, только жалость к непросвещенным и обманутым. Многих ополченцев он знал лично по железнодорожным мастерским, к ним он обращался по именам, как старший товарищ. Даже Иосава, отбросив циничные мысли, прислушивался к его словам. Как удачно все же, что он утром познакомился с ним и, как будто поддавшись его уговорам, пообещал привести своих друзей. Зачем расстраивать человека своим нигилизмом? Получилось даже хорошо, обещание сдержал. Каково будет потом его обмануть?
Самойлов закончил свою речь, нет, беседу с ополченцами и перешел к практической части.
– Давайте теперь разберемся с этим инструментом.– Он указал на винтовку.– Как ее заряжать и как ею пользоваться. А ну-ка! Кто знает?
Васадзе даже не подумал – рука сама поднялась, уж что-что, а трехлинейку он разбирал-собирал с закрытыми глазами, но тут же опомнился и руку опустил. Но Самойлов уже заметил его.
– Петросов? Ну, покажи, что умеешь.
Васадзе вышел перед строем и на том же столе, где недавно записывали в добровольцы, в два счета разложил винтовку, собрал ее и зарядил.
– Молодец! – восхитился Самойлов.– Где так научился?
– Приходилось стрелять на баррикадах,– честно признался он.
Самойлов окинул строй взглядом.
– Все видели? Теперь делаем тоже самое. Петросов, помоги товарищам.
– А кормить скоро будут? – не удержался Зервас.
– Вот научитесь обращаться с оружием— и потом покушаем. – Одарил его широкой улыбкой Самойлов.
Кормили их вместе с красноармейцами из большого походного котла. Наконец после стольких всухомятку проведенных дней они ели горячую пищу. Овсяная каша с тушеным мясом показалась Ожилаури куда более вкусной, чем последняя праздничная трапеза в ресторане Ляпунова. В добавке им тоже не отказали и еще чаю налили. Но и это было не все. Вечером, готовясь к отправке, ополченцы поднялись в выделенный для них вагон. Обычный товарный вагон с устроенными в три этажа настилами. Закрепив винтовки в специальных пазах вдоль стенки вагона, друзья бросились к нарам. Вытянуться на них во весь рост оказалось несказанным наслаждением.
– Добровольцем быть не так-то и плохо,– промурлыкал Фома и, вдруг что-то вспомнив, повернулся к Ожилаури.– Тедо, послушай. Я не уверен, но, по-моему, я видел сегодня тех типов, с которыми мы дрались в Москве на вокзале. Они весь день крутились неподалеку. Один с усами а-ля Чингисхан, другой – с такой квадратной бородой. Третьего, правда, не было.
«И третий здесь»,– подумал Ожилаури, но вслух сказал:
– Показалось тебе. Что им здесь надо? – и он погладил сумку, поудобней пристраивая ее к себе.
Ополченцы занимали свои места, попрощаться домой их уже не отпустили. Поезд мог тронуться в любой момент. На платформы грузили пушки и ящики со снарядами, в крытые вагоны заводили лошадей. Шли последние приготовления. На соседнем пути сиротливо стоял темный безлюдный пассажирский поезд из Москвы.
Зервас слегка толкнул Васадзе в бок.
– Нико, сегодня там, на площади, когда ты навел револьвер на того мужика, неужели выстрелил бы?
– Обязательно,– не задумываясь, ответил Васадзе.
3
Ехать на войну было приятно. Особенно сознавая, что стрелять все равно не придется. Кормили хоть и однообразно, но сытно и, кроме чая в конце, еще табак выдавали, не ахти какой, но лучше, чем совсем ничего. Кроме Ревишвили, который не курил из принципиальных соображений, остальные попыхивали с удовольствием. И спать удобно. Людей в вагон набилось много, аж сорок человек, но все равно место было у каждого. Васадзе научил Зерваса пользоваться маузером и наганом, и тот без конца разбирал и собирал их, заряжал, ставил на предохранитель, взвешивал в руке и начинал разбирать по новой. Рабочие ополченцы, в отличие от воронежских гопников, оказались ребятами хорошими, без идеологических вывихов, но с верой и новыми убеждениями. Да и командир их, Самойлов, был для них скорей старшим товарищем, чем строгим начальником.
Тедо Ожилаури успел познакомиться со всеми. Наконец он нашел благодатную среду и обильно угощал всех своими байками. Можно было подумать, что воронежских рабочих очень интересовали тифлисские истории – с таким вниманием его слушали. Было удивительно, что двадцатитрехлетний молодой человек носил такой груз криминального опыта. На самом деле это был обыкновенный треп тифлисского уличного мальчишки.
Он потерял мать в детстве, ему было тогда пять лет. После этого его воспитанием занимался отец, у которого времени на сына явно не хватало. К восьми годам Тедо был лучшим игроком в кости в своем квартале, его так и называли – Алчу-Тедо. Едва придя с уроков, он мчался на улицу, и до вечера из подворотен были слышны его выкрики:
– Тохан! Алчу!
По сравнению со своими уличными друзьями, чумазыми подмастерьями, мальчиками на побегушках, мелкими карманниками, гимназист Тедо Ожилаури выглядел выигрышно. Умытый, чисто одетый, с правильной речью, он скоро стал и главным разводящим. Ни один мальчишеский конфликт не обходился без его вмешательства. Сам он в драках не участвовал, его назначение было правильно разобраться в ситуации и выявить ошибившихся. Такой жизненный старт сына никак не устраивал отца, и скоро в их квартире появилась родственница тетя Макрине. Веселая и энергичная молодая женщина занялась не только хозяйством, но и воспитанием мальчика. Два года Тедо пытался выяснить, с какой стороны тетя Макрине приходится им родственницей и почему он не видел ее раньше, пока в один летний день она не принесла в дом новорожденную девочку, и отец сказал, что теперь Тедо стал братом и должен присматривать за сестрой. Теперь на улицу времени оставалось совсем мало, и друзья, свистом подозвав его к окну, видели кислое лицо Алчу-Тедо. Но любовь к уличным новостям и кровавым разборкам осталась навсегда. Наверное, поэтому Георгий Ожилаури решил направить таланты своего говорливого сына в созидательное русло – юридический факультет университета, пусть его кормит неутомимый язык адвоката.
В конце недели семья Ожилаури отправлялась на воскресную службу. В это же время в церковь приходила и большая семья Корнелия Зерваса: его жена из дворянского рода Гончаровых, старший сын Филипп— инспектор инженерных сооружений при штабе Кавказской армии со своей женой и двумя детьми и, не намного взрослее своих племянников, младший сын, неугомонный и непоседливый Константин. Родители потакали мальчику, явившемуся на свет нежданно, когда они уже готовились принимать внуков от старшего сына, поэтому роль строгого наставника досталась Филиппу. Пока Тедо Ожилаури зевал под монотонный голос батюшки в одном конце церкви, Котэ, укрывшись за колонной, пытался выцарапать свое имя на стене в другом конце. Уже третью неделю не мог он довести дело до конца, получая подзатыльники от бдительного брата.
Лазание по деревьям, исследование заброшенных подвалов, драки, а потом дружба с мальчишками немецких колонистов были его любимыми занятиями. Обеспокоенная мать поила сына настоями горных трав, пытаясь усмирить необычную живость его характера. Отец только посмеивался: придет время – набегается, успокоится. Действительно, со временем Константин со свойственной живостью увлекся книгами. Он открыл мир охотников, моряков и путешественников. Теперь и шалости стали взрослее. Например, заплатив приятелю Михаэлю Когге рубль с полтиной, пробраться на чердак и через отверстие в потолке посмотреть, чем занимается мать Михаэля с любовником, пока отец варит пиво на своем заводе. Или незаметно стянуть с прилавка пачку папирос «Крем» и выкурить с друзьями на крыше соседнего дома, за голубятней. Он и поступление в железнодорожный институт воспринял как приключение, а стычку с чекистами – как шалость.
Уже четыре дня их эшелон из восьми вагонов носило по просторам Приволжья. Как пьяный приказчик, он никак не мог выбрать направление. То они устремлялись на восток, то вдруг после очередной станции мчались на север. Кудрявые рощи менялись полями, которые рассекали овраги и речки, то опять густыми лесами, а вот уже и волжские степи. Студенты-железнодорожники были в недоумении, всех станций они, конечно, не помнили, но те, которые им попадались, были явно не саратовского направления. Поделившись сомнениями с Самойловым, они получили невнятный ответ, что командованию, мол, виднее, а солдатам революции все равно, где встречать врага. На одной из станций от эшелона отцепили четыре вагона, и укороченный состав опять взял курс на восток. В конце концов узнали, что в Саратов они не едут, и это встревожило друзей, но потом выяснилось, что их цель – Самара, где чехословацкий легион не повиновался новым властям, и успокоились. Самара хоть и севернее, но все равно на Волге, поэтому их план остается без изменений.
Когда добрались до Сызрани, было уже десятое июня. Дальше эшелон не шел. Александровский мост через Волгу и станцию Батраки перед ним контролировали чехословаки. Ополчение и красноармейцы выгрузились на вокзале, как две капли воды похожем на воронежский. Красноармейцев отправили в кавалерийские казармы, а ополченцев – в другую сторону, в город.
Сызрань, еще не полностью оправившаяся после пожара 1906 года, отстраивалась небольшими двухэтажными каменными домами. Старые казармы Усть-Двинского полка, располагавшиеся в стороне от жилых кварталов, не пострадали во время пожара, туда ополченцев и поселили.
– Даже еще лучше получилось,– при первой же возможности сказал Иосава.– Не надо до Самары ехать. Волга и здесь есть. Завтра же бросаем все – и на пристань.
– Ничего не бросаем!– воскликнул Ревишвили. В нем проснулся коммерсант.– Знаешь, сколько стоит такая винтовка в Москве? Тридцать пять – сорок полноценных рублей. За драгунскую дали бы на десять рублей больше, а укороченная – вообще под шестьдесят. Думаю, на них здесь тоже спрос будет. А если вы согласитесь расстаться со своими револьверами, наган за семьдесят пять влёт уйдет, а маузер – и за все сто.
Васадзе удивился таким знаниям цен черного рынка, однако от продажи револьвера отказался.
Зервас же возмутился:
– Что, еще и ворами станем?! Я не буду.
– Дезертиром будешь, а оружие брать не будешь? – упрекнул его Ожилаури.
– А на пароход тебя бесплатно возьмут? – спросил Ревишвили. – Или у тебя денег много?
– Все равно, чужого мне не надо,—сказал Зервас.
– Я думаю, винтовки надо брать,– Иосава меньше думал о моральной стороне вопроса, а вот наличности явно не хватало, учитывая, какой крюк им приходилось делать. – Кто хочет, пусть берет, а кто не хочет, пусть оставляет.
Васадзе усмехнулся— ну, дети прямо, для них это игра какая-то.
– Вы зря спорите,– сказал он.– В городе военное положение. Из казарм нас просто-напросто никуда не выпустят, ни с оружием, ни без. Сегодня осмотримся, по возможности хлеба и сухарей надо раздобыть, а завтра попытаемся улизнуть, с оружием или без него, это уж как получится.
Остаток дня провели в тренировках. Ополченцев опять учили пользоваться оружием и даже дали пострелять по мешкам с песком. Из казарм, как и ожидалось, никого не отпустили.
Ночь, опустившаяся на маленький городок, была тревожной, чувствовалось, что приближается что-то страшное, кровавое. Соседнюю Самару захватили чехословацкие легионеры, но они вроде бы откатывались на восток и поэтому Сызрани не угрожали. Но что происходило на самом деле, не знал никто. Тем более ополченцы, которые и в Сызрани-то были впервые.
Их сон был прерван в предрассветный час. Когда за Волгой черное небо отделилось от черной земли, с северной части города раздались первые выстрелы. Самойлову, спавшему вместе с ополченцами, поднимать никого не пришлось, все и так в спешке одевались и хватали винтовки. Выскочив во двор казармы, он построил свой небольшой отряд и побежал к командованию за приказом. При свете костров молодые добровольцы нервно переминались, поездка уже не казалась приятной.
– Как только выйдем за ворота, при первой же возможности бежим к реке. Держитесь рядом,– по-грузински сказал Ожилаури.
Все промолчали. Дезертировать, когда рядом стоящие пусть не друзья, но делившие с тобой хлеб и кров товарищи, оказалось непросто.
– Мы же не собираемся воевать? – неуверенно сказал Ревишвили. – У нас ведь другой план,– с надеждой добавил он.
– Уйти сейчас было бы подло,– сказал Зервас.
– Это не наша война! – воскликнул Ожилаури.– Надо уходить!
– Сейчас это наша война. Мы не можем бросить их во время боя, они на нас рассчитывают. Это предательство,– сказал Васадзе.
– Но мы же так и собирались поступить. Разве нет? – сказал Ревишвили.
Васадзе и сам еще не разобрался в своих поступках. Еще две недели назад он стрелял в большевиков, потом бежал от них, а теперь собирался воевать на их стороне. Просто он не мог оставить товарищей, да и хорошего мужика Самойлова, в беде. Он будет воевать не за большевиков, а за них.
– Мы поможем им отбиться, а потом уйдем,– сказал Нико.
– Да! – поддержал его Зервас.
– Мы втроем пойдем постреляем, – сказал Иосава,– а вы осторожно отстаньте и бегите к пристани, найдите пароход на Астрахань. Ждите нас там, при первой же возможности мы к вам присоединимся. Оставьте какой-нибудь знак, чтоб мы могли вас найти.
– О-о-о! Товарищ Веснянен идет на войну! – воскликнул Зервас.
– Если я оставлю тебя одного, ты наделаешь глупостей. Должен же кто-то присмотреть за тобой! – ответил Иосава.
К отряду подбежал Самойлов, ополченцы подтянулись и замерли в ожидании.
– Враг напал на нас с севера. Кто это, мы точно не знаем, но это не легионеры. Сейчас вместе с местными товарищами выдвигаемся к окраине города и там держим оборону. Красноармейцы уже ведут бой. Ну, дорогие мои, с богом.
И большевик Самойлов перекрестился.
Бойцы высыпали за ворота казармы и по темным улицам Сызрани, бряцая оружием, бегом направились сначала в сторону вокзала, а потом свернули направо, к северным окраинам города. Стрельба раздавалась уже совсем близко. Ополченцев расположили за заборами одноэтажных домов, в огородах, в канавах. Иосава с неохотой улегся на землю, пачкая костюм, в котором еще недавно гостил у сестер Макаровых. Самойлов, сжимая в руке наган, пригнувшись, обходил свой отряд, подбадривая земляков:
– Не пропустим врага! Не бойтесь! Петросов, тебе не впервой. Как твои ребята, все здесь?
– Здесь, товарищ Самойлов! Не пропустим!
Ожилаури и Ревишвили здесь уже не было, но никто этого не заметил.
Васадзе был спокоен. У Иосава и Зерваса вспотели руки. Им впервые приходилось стрелять, да к тому же в людей.
Лунный свет бледнел, рассвет неумолимо приближался, и вместе с ним тени, высвечиваемые редкими вспышками выстрелов.
– Огонь! – выкрикнул Самойлов, и ночь сразу наполнилась грохотом, пороховым дымом, кровью и смертью.
Ополченцы стреляли в темноту, и темнота стреляла в ответ.
Иосава как будто отключился от этого хаоса, стеклянными глазами всматривался во мрак и, наверное, стрелял, потому что приклад регулярно толкал в плечо, а рука механически дергала затвор. Но он был не здесь. В голову лезли посторонние мысли. Хорошо, что переодел студенческий костюм. Отец им очень гордился и, когда он приезжал на каникулы домой, заставлял ходить только в нем. Вспомнил однокурсника Гой-Затонского, который застрелился из-за неразделенной любви к Насте Поливановой. Она уже через месяц встречалась с другим, носила черное платье, оно красиво подчеркивало ее фигуру, а бедный Гой-Затонский лежал в гробу, тоже красиво – бледный, в студенческом сюртуке и с маленькой дыркой в виске, которую прикрыли волосами, потому что застрелился умно, из аккуратного дамского браунинга. А попади ему в голову пуля, какими стреляют здесь, голову разнесло бы как арбуз.
Сухие щелчки вернули Иосава в предрассветные сумерки. Кончились патроны, и он никак не мог вспомнить, как заряжать винтовку —с магазинной части или со стороны затвора. Он посмотрел налево, где лежал Васадзе.
Тот плавно передергивал затвор, спокойно целился и не торопясь стрелял. Было видно, как на губах играла улыбка. Он был доволен. Наконец он участвовал не в городской перестрелке, а в настоящем бою, где можно показать полученные за долгие годы тренировок навыки. Он так увлекся, что потерял цель впереди. Там уже никого не было, зато стреляли откуда-то слева. Ополченцы толи отступили, хотя никаких приказов не было, толи погибли. Васадзе поискал взглядом друзей. В пяти шагах от него, уткнувшись лицом в землю, замер Иосава, еще дальше, встав на одно колено, азартно стрелял Зервас. Васадзе посмотрел в направлении, куда стрелял его товарищ, – там никого небыло. Пригнувшись, он подбежал к Константину и повалил его на землю.
– В кого ты стреляешь? Там никого нет!– прокричал Нико.
– Потому что я их всех завалил! – запальчиво выкрикнул Зервас.
– Надо уходить отсюда. – Васадзе поднялся.– Нас обходят слева. Где Самойлов?
Все трое поднялись, подхватили свое оружие и стали отступать обратно, под прикрытие городских домов. Они переступали через тела убитых бойцов. Кровь вагонными колесами стучала в висках, но чувства уже притупились – никакого сострадания, жалости.
Среди убитых ополченцев им попалось и тело командира. Самойлов лежал лицом вниз, пуля прошла навылет. Васадзе нагнулся и вынул из мертвой руки револьвер.
– Хороший был человек,– без эмоции сказал он и протянул оружие Иосава.
– Возьми этот наган Самойлова, с ним удобнее, чем с винтовкой.
Иосава поморщился и от револьвера отказался.
– Мне не надо. И без него как-нибудь обойдусь.
– Как хочешь. – Васадзе засунул наган за пояс.
Город как будто вымер, ставни везде прикрыты, ворота и двери накрепко заперты. Горожане были напуганы неизведанным ранее насилием. За всю свою двухсотлетнюю историю бог миловал Сызрань. И Кубанский погром, и Пугачевский бунт, все войны, которые порой сотрясали империю, обошли город стороной. Самое страшное, что могло произойти,– это был пожар. Других памятных событий в городе не происходило. И вдруг сразу, как кара небесная, стрельба, кровь, смерть от рук соотечественников. Ужас поселился в Сызрани.
Друзья скользили вдоль одноэтажных домов и заборов, как воры, укрываясь в тени восходящего солнца. Стрельба все еще раздавалась со стороны вокзала, но уже реже. Утро застало побежденных бойцов, судя по всему, в центре незнакомого города. Дома здесь были побольше, двух, а кое-где и трехэтажные, с претензией на стиль, с большими вывесками торговых домов и увеселительных заведений: А. Н. Пермякова и сыновья, торговля А. К. Гука, синематограф «Зеркало жизни», ресторация Касселя. Бегать по городу с винтовками стало небезопасно, победители, кто бы они ни были, в первую очередь будут отлавливать вооруженных людей. Оружие спрятали на небольшом погосте за какой-то церковью, возле могилы купца второй гильдии Стерлядкина, но револьверы оставили при себе.
Теперь надо было найти пристань, своих друзей и подходящий пароход.
– Зачем тебе два револьвера? Не тяжело носить? – поинтересовался Васадзе у Зерваса.
– А тебе зачем? У тебя ведь и так был.
– Это для Тедо или Фомы, не будут же они с винтовками бегать.
Зервас засмущался и с задержкой, но честно признался:
– Буду стрелять с двух рук. Я читал, на Диком Западе так делали, всегда хотел попробовать.
– О-о-о! Как Шатерхенд?
Зервас приятно удивился.
– Читал Карла Мая?
– И Мая, и Буссенара, и Майн Рида.
Друзья шли по широкой пыльной улице, которая так и называлась – Большой, в лучах утреннего солнца и увлеченно разбирали любимых героев, как будто не было никакой войны и не они стреляли в людей всего час назад. Они прошли мимо старого пожарища, и на белой стене соседнего дома вдруг увидели неожиданные здесь корявые, написанные углем, большие грузинские буквы.
4
Для Ляли Касариной веселая жизнь закончилась семь месяцев назад, когда в Сызрани к власти пришли большевики и, вместо того чтоб закрыть городскую тюрьму или винный склад, взяли и позакрывали все публичные дома. Из-за них постояльцы Старослободской улицы, а вместе с ними и Ляля, остались без работы и без крова. Правда, ее все-таки пристроили горничной в гостиницу, но ведь это совсем не то. Не для этого она в семнадцать лет сбежала из постылого Безенчука, чтоб прибираться в комнатах и мыть сортиры за проезжей публикой. Было время, когда ее саму мыли, да что мыли, были любители, которые ее вылизывали, прямо вот так, языком. Эти же мужики – такие выдумщики!