ПАНАРИОН В СТИХАХ. Размышления нерусского о русском в лирическом исполнении
Я убежден, что люди желают объединения. Это естественное, неистребимое желание. Да, история полна конфликтов, больших и малых, и есть даже ученые, для которых история – лишь процесс целенаправленного совершенствования технологий уничтожения человечества, или попросту военных технологий, однако история также изобилует яркими примерами того, как люди бескорыстно и самоотверженно помогали друг другу не только лишь выживать, но еще и вместе строить далекое и прекрасное будущее. Да, были Хиросима и Нагасаки, Семипалатинск и Невада, и депортации народов, в том числе и в Казахстан, но были и каждодневный, молчаливый, продирающийся сквозь боль и слезы труд и героизм безымянных, но не безразличных людей, помогавших бороться и преодолевать последствия этих ужасов, которые, кажется, только и ждали ХХ века, чтобы вырваться на свободу. Для Танатоса и Фобоса кровавый ХХ век стал самым урожайным! Бесспорно, что все это исключительно из разряда романтизма, хотя и леденящего кровь, но только потому, что об этом не принято говорить. Никто не желает проговаривать этой боли. В современном мире как-то получилось так, что лишь допущение такой радиоактивной мысли в собственном сознании уже вызывает необъяснимое внутреннее отторжение, и даже головокружение и тошноту. Вообще же, наше сознание напоминает зону отчуждения планетарного масштаба. Однако мало, кто задается вопросом – почему? Что с нами стало? Может быть, все оттого, что практически все ядерные испытания проводились в сакральных местах канувшей в лету Tartarie’и, оставшейся только-то на средневековых картах: Семипалатинск, Оренбург, Новая Земля? Да, вся Tartarie’я стала одним большим токсичным полигоном. От этого, конечно, легко отмахнуться как от очередной фантазии, коих на сегодня стало неприлично много, особенно с реактивным развитием информационных технологий. Водитель умер – Пелевин рулит! Эйдосы незаметно превратились в дипфейки. Реал-политик медленно, но верно под различными лозунгами ведет фрустрирующее человечество к краю пропасти. Терминов – все больше, а понимания – все меньше. Скоро ничего настоящего, похоже, и не останется. Давно нет тюркского кагана. Нет и русского царя. Нет русского каганата! Да-да, русские цари Владимир «Красно Солнышко» Креститель и сын Ярослав Мудрый были каганами. Много воды с тех пор утекло. Нет теперь с нами Турана. Туран остался лишь в истории. А ему даже не поставили памятника… Но в Европе ведь тоже была борьба с монархизмом? Конечно, была, и в Азии была. В итоге какие-то монархии сумели приспособиться и выжили, какие-то – не смогли. Думается, что в решении вопроса о том, какая монархия должна была остаться, а какая – нет, свою роль сыграл некий исторический рок. Монархии и сейчас здравствуют как в Европе, так и в Азии, хотя и утратили первоначальный политический вес, но, как заметил в свое время персидский хан Каджар Насреддин Шах, «чистокровный азиат», который, кстати, почитал царскую Россию за «идеальную форму правления», в беседе со шпионом, венгерским евреем Арминием Вамбери, представлявшим интересы вездесущей Британии и все запротоколировавшим: «Суверены запада являются не более, чем parvenu в сравнении с монархами востока».
«Березка и сакура —Деревья-сестрички,Или матрешкиВсе же?…»Кстати, о «сестрах»… Прославившийся как «первый русский философ», «русский Сократ», а также своей эпитафией «Мир ловил меня, но не поймал», Григорий Сковорода, описывая Мудрость в своих рассуждениях, перечисляет то, как Она звалась в разные времена у разных народов: София, Минерва, Христос. Сковорода представляет исторический процесс как поэтапное предварение открытия миру Христа, поэтому для него не существует дилеммы язычество-христианство. Сковорода не обрывает корней, как это сервируется, например, в исламе, где все то, что существовало до ислама, предается анафеме и экскоммуницируется как грязное, запретное и невежественное, и пытается найти срединный путь. В этом смысле, Сковорода преочень «демократичен». Он, вообще, очень интересная личность. Русские и украинцы могут одинаково считать его своим. Я думаю, что и казахи, они же татары, так же могут считать его своим. Дело вот в чем. Хотя природа творчества Сковороды в определенной степени эклектична, что отразилось не только на темах, которые он раскрывает и на которых я особо останавливаться не буду, но и на языке, или «смеси языков», на которой он писал, специалисты как спорили, так и будут спорить о его творчестве с целью вынесения окончательного вердикта. А, может, именно в силу «эклектичности» вынесение окончательного решения просто невозможно? Вообще, всяк, кто хочет докопаться до самых корней, мне представляется, просто не может избежать этой самой «эклектичности». Я же хотел бы зайти немного с другой стороны, этногенетической, что ли.
По матери Сковорода является снова крымским татарином. Его мать носила фамилию Гирей, что автоматически относит ее к крымским Чингизидам. По отцу же Сковорода был православным казаком. Как мы уже выяснили, казаки были «славянами» только по языку и изначально они – ветвь киргиз-кайсаков, т.е. казахов. Так вот я уверен, что отец Сковороды принадлежал к казачьим старшинам, которые со временем утратили тюркский язык, но не дух. И на этой вот «нейтральной» территории, в этом плавильном котле гетерогенных культурных ингредиентов и явился феномен Сковороды, который, по мнению все тех же специалистов, оказал значительное влияние на протогенез философской мысли славян вообще. Гений Сковороды вобрал в себя разные стихии, и на их вихреобразном стыке и родилось его творчество, которое всегда будет вызывать различные рефлексы лишь в зависимости от того, с какой стороны на него смотреть – с запада или востока. Кстати, Сковорода пришелся ко двору как дворянам царской России, так и коммунистам, которые свергли этот самый царский режим. Как тут не вспомнить Северин Духинску, доказывавшую, что именно казаки и связали русинов и московитов прочнейшими узами – не только мечом, но и словом! При всем при этом во все времена и в обоих «лагерях» Сковорода был одинаково и хулим, и хвалим. Это можно было бы назвать историческим парадоксом, но, думается, таков и есть тот «срединный путь», который позволил Сковороде пройти между крайностями, найдя свою «золотую середину». В важной частности, он говорил о триединстве мира. Ну, это можно оставить религиозным схоластам. Он также говорил о том, что у всего есть обратная сторона. В этом смысле его философия точно такая же «восточная», как и «западная». Дао порождает два, два порождает три, а три порождает все остальное. Интересно, что во все тех же рассуждениях Сковорода говорит, что у Мудрости есть сестра: «Ей сто имен. Она, однак, у россиян есть бестолковщина». Разве ж это не сестры-близнецы, как «неболса» и «небось», которые почти неотличимы друг от друга, и лишь проницательный взгляд способен уловить между ними разницу? У каждого – свой метод. Метод Сковороды – библия. Такими вот практически заросшими тропами связаны между собой восток и запад, и при ближайшем, или, наоборот, не очень близком рассмотрении можно заметить, что у крайностей – исток один. Можно назвать его материком Му, Гипербореей, Внутренней Монголией, Шангри-Лой, пятнадцатым камнем сада Реандзи, Paradise Lost, да чем угодно. У каждого – свой метод, а пункт назначения – один.
Сейчас Россия сильно накренилась и утратила равновесие. Теперь говорить о России без скоморошничества нельзя. Иначе —моветон да конфуз. Не поймут в приличном обществе, которое по заведенному обыкновению является европейским. Россию можно любить, только попивая искристое вино, сидя где-нибудь на вилле на Капри, Корсике, в какой-нибудь Шампани, иль на худой конец в Лондоне, и, при этом, не забывая выдавать пошлости с ехидцой а-ля рокфор в надежде, что здесь, в России, тебя оценят. Да, по необъяснимому совпадению все эти радетели России, скорее, ее душеприказчики, едут любить родину в Европу, т.е. на запад. Да, эта творческая русская элита, душа и совесть народа, может быть увешана орденами, дорогими лейблами, да хоть коврами, самыми что ни на есть персидскими, но никогда, слышите, никогда, она не перестанет быть все теми же парвеню. Ибо чтобы иметь право говорить от имени народа, народ любить надо, а любить народ издалека – просто невозможно. И так все, что они могут сказать, – мертворожденно. Ибо все, что говорится и делается без любви, – всегда и везде мертворожденно. Их фраки не более, чем ливреи. Их шикарные особняки не более, чем просроченные тыквы. Они даже не скоморохи и не юродивые. Скоморохи всегда говорили правду царю, теперь правду говорить некому. Есть только лакеи, выкобенивающиеся перед западом. Буффонады все глубже тянут Россию на дно. Не хватает любви. А где ее взять-то, эту любовь? Как будто ее можно где-то взять и купить? В том-то и дело, что ее не купить. Ее нужно выстрадать. А кто же готов страдать? Те, кто страдает, страдает молча, неслышно. Слышно только горлопанов, смакующих дорогое вино и тычущих им в лицо униженному и бесправному народу. Кто из них больше раб: народ, который уже ни во что не верит, или же эти новые дворяне, учащие свой народ тому, как надо жить? Клоуны и шуты. Этот юмор не животворит. Этот юмор – мертворожденный. От него – послевкусие дешевого портвейна, мигрень да безнадега. Был когда-то Толстой, который кумысом лечился среди башкир. Теперь его нет. И остается лишь потихоньку сходить с ума. Идти потихоньку на дно. Смеяться над тем, кто слабее. Ненавидеть, однако пресмыкаться перед тем, кто сильнее. Как тут не стать проституткой, которой все равно, кого обслуживать? Главное, чтобы дали еще на один граненый фужер, чтобы хотя бы мгновение не видеть этой безобразной реальности. Только смех бессилия и отчаяния напоминает об остатках разума. Не за что ухватиться. Остается лишь хватать суррогат. Уже нельзя отличить настоящее от ненастоящего: они ведь сестры-близнецы. А ты – в узкой кабине. Нужно бы выбраться из этой «кабины», но вокруг уже все рухнуло. Человека убедили, что вокруг ничего нет. Русский неонигилизм – денатурат, выжигающий разум. В кабине только и есть что он. Или разбиться, или забыться. Может, ни то, ни другое? А, может, стоит сделать усилие, пробудиться и понять, что и кабины-то не существует? Эта кабина – плод воспаленного воображения. Мир может быть прекрасен – стоит только захотеть его сделать таким. У каждого – свой метод.
Кто виноват? Что делать? Yellow blue bus13!
Я чувствовал, как мое сознание медленно утекало в пустоту. Оно тяжелело и целенаправленно стремилось к упоительному дну. Редкие проблески вспыхивали в холодной темноте, но – это только фосфорический блеск распадающейся плоти. Я говорю не о том. Я же хочу говорить «о том», но не получается. Язык заплетается. Я вроде бы и не пьян, но язык не слушается меня. Я делаю робкое усилие, и какие-то доли секунды нейронная Aurora Borealis горит внутри моей кабины, коробки, черепной коробки, а может, и где-то внизу живота. Не знаю. Не могу узнать. Уже не могу узнать. Но пока эта вспышка не погасла, хочется схватить ее за хвост, хвост кометы. По тихо угасающим фантомам я смутно улавливаю, что я говорю не о том. И на это есть веская, очень веская причина – я не могу думать! Я понимаю, нет, я физически ощущаю, что не могу думать! Эта тягучая, вязкая мысль без цвета и запаха, нет, ощущение внизу живота обволакивает меня, выворачивает меня наизнанку, убаюкивает и продолжает тянуть на дно. Мне безумно хорошо, но я почему-то пытаюсь сопротивляться. Я не понимаю, зачем и почему, но не могу себе этого объяснить. Мое размякшее естество пытается сопротивляться и нестерпимо жаждет борьбы. «Борьба» звучит громко. На этой звуконепроницаемой глубине не слышно ни этого словца, не слышно абсолютно ничего. Оно лишь тяжелым цыреном цокает по моей коробке. Между тем смятение только нарастает. Но удивительным образом что-то подсказывает мне о том, что я все еще жив. Жить, значит, сопротивляться. Не всегда. Но именно сейчас! Это незнание. Нет, это знание! Что-то животное, нутряное, бессознательное. Что же меня обволакивает? – Общественное мнение! Я физически ощущаю, что это отдельная субстанция, которая – сама по себе и сжирает все вокруг. Кого-то сразу, кого-то постепенно. У нее есть свои демиурги, но и они не более, чем пища для этой черной субстанции. Это черная материя вселенной, которая ни за что не успокоится, пока абсолютно все не поглотит и затем не выплюнет. Произойдет большой взрыв. И все начнется заново. А пока эти бредовые вспышки рождаются и умирают в моей голове, но нет, реальней их во мне ничего нет. Я не хочу смеяться. Я не хочу радоваться. Я не хочу поддаваться. Я вдруг нахожу в себе силы и делаю рывок. Я снова чувствую свои руки, ноги, пальцы, спину, грудь, мочки ушей. Темя. И где-то низ живота. Я вдруг ясно осознаю, что меня сковывал липкий страх. Животный страх. Заглушенный страх. Но вот, в этом полумраке, я живо осознаю, что этот страх был не чем иным, как страхом перед самим собой. Да, я страшился узнать, а существую ли я на самом деле. Не умозрительно это понять, а физически ощутить себя. Я не в коробке. Коробки не существует. Я и есть этот мир и все, что в нем. Внизу живота стало как-то спокойно и тепло. Я ощутил себя вселенной. Я ощутил единство с ней. Я есть везде. Я есть. И я живу. Не сплю.
Глава IV
И тут я понял, что меня плотным кольцом обступила толпа, и даже стали обозначаться редкие те, кто с большим удовольствием фотографировал. И тут я ощутил людские прикосновения. Самые смелые, даже детишки, повзбирались на прилично приподнятый постамент и стали позировать для фотографов-импровизаторов. При всем моем холодном отчуждении, банально продиктованном моей неорганической природой, мне на секунду показалось, что какие-то микроджоули тепла, выделенные горячими ладошками молодых людей, остались на моем гранитном теле. Это странная микрооттепель, скорее вызванная моим богатым воображением, чем тактильными ощущениями, ненадолго выбила меня из колеи, но я все-таки собрался и стал вновь недосягаем для толпы.
В следующий миг я почувствовал себя Буддой, просидевшим под деревом бодхи какое-то время, если не целую вечность, когда того возмущали демоны. Я вдруг прикинул, а что если то, что мы считаем демонами, как раз и является той темной субстанцией, которая нас «атакует» всякий раз, когда мы вольно или невольно начинаем тянуться к свету. «Демоны» – это такая же естественная постоянная нашего мира, как и то, что мы называем «ангелами». Эти две константы пребывают в постоянном взаимодействии и взаимоуничтожении, а мы – только аморфные песчинки в этом пьяном танце гипертрофированно огромных скоплений частиц с противоположными зарядами. Только для удобства мы называем их ангелами и демонами, но – это перводанности, с которыми нам приходится иметь дело. Запад и восток так же, как север и юг – это данности, от которых нам не отмахнуться. Их нужно осознать. И всякий раз, когда мы делаем осознанное усилие, мы вызываем обратную реакцию той стихии, в которой пребываем. И всякий раз делая это самое усилие, мы оказываемся в эпицентре, вернее, на стыке этих стихий, которые начинают нас разрывать. Мы или «распадаемся», и поток уносит нас дальше, «разбрызгивая» нас, пока мы не устаканимся как нейтрально заряженная частица. Или мы можем сопротивляться, и тогда нас начинает будоражить вопрос, что я, черт дери, такое. Все вокруг наэлектризовывается до такой степени, что кажется, что вот-вот прогремит взрыв, прозвучат раскаты грома, произойдет столпотворение. Но ничего такого не происходит. Лишь где-то внутри ты ощущаешь комок, склизкий, холодный и безучастный комочек, от которого хочешь избавиться, но все никак не можешь. Ты не знаешь, как от него избавиться, до тех пор, пока не понимаешь, что ты сам и есть этот самый комок. Комок пульсирующего, леденящего страха. Страха, который причиняет тебе беспокойство, но вместе с тем внушает какое-то даже блаженство. Этот комок парусинится внутри тебя, набирает амплитуду, а тебе становится только интереснее, что же произойдет дальше. И по мере того, как этот шарик разгоняется внутри, в тебе также растет ощущение самого себя. И в какой-то момент перед тобой проясняется любопытнейшая картина: этот разогревшийся комок и есть ты, а то, что ты считал собой, не есть ты, а только оболочка, из которой ты должен выбраться, и если в тебе найдется достаточно смелости увидеть себя настоящего, то все это сразу же прекратится, и ты провалишься в неизвестность, но эта «неизвестность» и есть та реальность, о которой упоминали все просветленные во все времена. Фокус же заключается в том, что ты настолько привык к старым ощущениям, что принимаешь их за истинную реальность. Ты – решительно во власти демонов, которые полностью подчинили твою волю и воображение, и тебе страшно признаться самому себе, что, на самом деле, ты не более, чем увеселение для демонов, изнывающих в горячей истоме своей низменной стихии. Ты – не ты. А где же ты «настоящий»? Только страх сознаться самому себе в том, что сонмища этих демонов и есть ты, все больше окутывает тебя тонкой звуконепроницаемой пленкой. Твое «я» сгущается и накрывает тебя целиком, создавая кокон псевдореальности, капсулу, несущуюся без управления в безжизненном мировом пространстве. Но этот катящийся комок и есть мировое яйцо, и в твоей власти – или учредить новый мир, или же разбиться вдребезги в летящей звездной махине. Пора бы очнуться от сковывающего страха. Мы боимся самих себя, боимся почувствовать самих себя, боимся жить и праздновать эту жизнь. Мы боимся, а вдруг там мы найдем самих себя, но при этом так страстно и болезненно ищем, жаждем найти себя, а когда вдруг нащупаем, то бежим скорее прочь, потому что смертельно боимся того несовершенства, которое гложет нас изнутри. Мы бежим от собственного несовершенства, не можем его признать, а потому не можем быть благодарны, когда по какому-то необъяснимому звездному предопределению нам вдруг посчастливится встретить самих себя. Мы вдруг начинаем сомневаться и искать подвох, ну, не может быть счастья в этом мире. Это демоны принимаются за нас с новой силой. Мы должны иметь смелость противостоять им до конца. Они будут нападать на нас бесконечное множество раз, и у нас так же бесконечное множество раз будет возможность им противостоять. Просто нужно не спасовать. Мы должны признать все наше несовершенство, стыдиться которого нас заставили эти демоны. Вместо чего-то настоящего нам незаметно подсунули «идеальные» суррогаты. Они ничегошеньки не объясняют, а лишь являются таким вот сладким болеутоляющим, транквилизатором, снотворным. И за всем этим слышится тонюсенький нервический убаюкивающий смешочек демонов, упивающихся своей властью. Мерные покачивания псевдореальности усыпляют и не создают момента силы, который мог бы вырвать нас из этой летаргии. Все, что необходимо – это пожелать почувствовать себя, ощутить себя и осознать, что жизнь – не разделяет, а объединяет все-все живые существа. Жизнь – искра, пульсирующая в каждом комке, и нам даруется кресало, способное разжечь пламя жизни и, освободив самое себя, в это же самое мгновение дать почувствовать, как эти демоны ретируются, ибо настоящая жизнь абсолютно одинакова в каждой точке вселенной, в каждой яркой душе каждого живого существа. И даже памятника…
И снова – безликие демоны…
Человек – животное социальное. И взаимодействие людей —необходимое условие поддержания равновесия этой экосистемы. Но демоны не дремлют. Демоны желают единообразия, ангелы же – разнообразия. Именно в разнообразии экосистема усложняется и становится гораздо более устойчивой. У отдельных ее элементов благодаря непрерывному трению и взаимодействию постепенно вырабатывается иммунитет, и система в целом становится более производительной и жизнеспособной. В однообразии же система атомизируется и в конечном итоге распадается. Какое-то время такую систему можно поддерживать с помощью принуждения, но рано или поздно ресурс принуждения так же иссякает, и система разваливается. Даже подпитка извне не решает главных проблем и принципиально способна только на кратковременный эффект. Чтобы хоть как-то обеспечить плавный переход при разрушении системы, ее резидентам демоны подсовывают красивые идеи, но все они мертворожденные. Конечно же, всегда образуется некий остаточный ресурс, некая инерция, которая как яркая вспышка, как при агонии, может на какое-то время всполошить сумрачный небосвод сознания, но проку от нее не будет. Она тут же потонет в бездонном мраке потухшего сознания.
Демоны работают исключительно с массами в то время, как ангелы работают с душой человека. Можно в целом проецировать такую непроизвольную двоичность и на политические системы, скажем, коммунизм и капитализм. Но, в сущности, меж ними нет разницы. Однако фокус состоит в том, что они могут эффективно развиваться только при взаимной изоляции друг от друга, т.е. при создании разницы потенциалов. Когда же между ними исчезает ограждение, обе системы быстро сдуваются. «Берлинская стена», «железный занавес» – это не красивости, а жизненно необходимые элементы, с помощью которых демоны эту разницу потенциалов и создают. Только лишь при взаимной «демонизации», поскольку именно демонами эти системы и порождаются, возможно бурное развитие и набор амплитуды обеими сторонами. Фактически же идет постепенная аннигиляция обеих сторон до момента полного коллапса, когда высвобождается энергия, которой демоны сами жаждут насытиться. Однако правда заключается в том, что все демоническое – скоротечно. Обратная реакция есть естественное действие, производимое тем, что называется жизнь. У жизни есть собственные предохранительные механизмы, которые позволяют ей восстанавливать утраченное равновесие. Когда же наступают такие критические моменты, то бывает очень непросто угадать, хорошо ли это, плохо ли, конец ли, или же все-таки новое начало. Христос или Антихрист, в конце концов?
Сковорода говорит, что символом мира может быть назван уроборос, пожирающий свой хвост. Да, уроборос бог и есть. И мир пребывает в бесконечном движении. Звучит не по-христиански, если учесть, что змей в ортодоксальном христианстве является искусителем, демиургом, т.е. воплощением зла, противостоящего божественному. Змей ведь есть дьявол, а Сковорода называет его богом. Нет ли тут противоречия, ибо от религии требуются четкие ответы на насущные вопросы, в отличие от философии? Вряд ли он заслуживает акафиста в свою честь, как минимум. А если же вспомнить, что на востоке змей является источником мудрости, благости, так или иначе, участвует в сотворении мироздания, что, по большому-то счету, змей на Востоке может с полным правом именоваться богом. Будда получил мудрость от нагов, т.е. змей. Так, Сковорода более «западен» или все же «восточен»? Трудно дать определенный ответ, когда речь заходит о человеке. Но если взять церковь, то тут ответ очевиден. Церковь боролась со змеем, т.е. с востоком. Эпитомой данной войны является образ Георгия-Победоносца, поражающего змея. Запад побеждает восток, или вытравливает «восточное» в себе. Борьба символов – борьба духов. Кстати, в русской мифологии – это борьба русского богатыря с Тугарином-змеем, борьба христианина с басурманином. Так вот и получается, что христианство борется с неким символом какой-то первородности, союза человеческого и звериного. В греческой мифологии, например, это кентавры, заклятые враги греческих полисов. Такое «отрицание», я убежден, элементарно не может возникнуть на пустом месте и возникает исключительно лишь как реакция на то, что ему предшествует. Так, Епифаний Кипрский в своем «Панарионе» (4 век н.э.) перечисляет условные периоды человечества: варварство, скифство, эллинство, иудейство и самарянство. Скифы, между прочим, почитали змей. Получается, что идея бога изначальна, однако в разные периоды облачается в разные формы, так сказать, «сбрасывает кожу» и перерождается. Так и христианство вышло из скифства, выстроив собственную систему на отрицании прошлого. Но все в этом мире повторяется дважды. Из логистики исторических процессов я бы выделил три основных этапа: отрицание, самоотрицание, возвращение. Есть этапы «помельче», но они некритичны. Все всегда «возвращается на круги своя». Полюса могут смещаться, а стороны – меняться местами. День сменяет ночь, а ночь – день. Ничто не статично. В итоге мы получаем цикличность мира. У индусов и буддистов – это бесконечное движение колеса Сансары, из которого нужно бы выйти. Нужно лишь суметь справиться со своими низменными страстями, правильно угадать их. У кого-то получается, а кого-то одолевают недремлющие демоны. Но демонам никогда не выйти из этой двоичности, хотя им и кажется, что они возвышаются над миром и играют в нем роль бога.
Где же Россия в этом гигантском «чертовом колесе» истории? Не ошибусь, если скажу, что она находится в самой низшей своей точке. Как такое произошло? Какие объективные и субъективные причины поспособствовали тому, что мы незаметно скатились в самые бездны своего сознания, а демоны то и дело скармливают нам суррогат, при этом имея настоящий продукт, производимый нами самими. Жизнь все еще пульсирует в нас, она никогда не иссякает, но демоны сцеживают ее из нас, пока обладают такой возможностью. Они прекрасно осознают, что их время сочтено, но ничего не могут с собой поделать. В сущности, они самостийно приближают свой конец. Россия же шибко перекошена в сторону запада: оттуда эти «увлечения и идеологии», подкашивающие ее через раз, и туда утекают ее людские, природные и иные ресурсы. Чем больше Россию хотят сделать европейской, тем сильнее она страдает. У русской литературы блестящим был только короткий 19 век, после которого она не смогла породить ничего великого. Достоевский, Толстой, Тургенев и другие – те, кто любил Россию, чувствовал, что Россия – это не только «рациональный» запад, но и «иррациональный» восток, или же «татарщина». Я бы назвал это деление условным и в «иррациональное» определил бы все то, что открыто не укладывается в прокрустово ложе европейскости. За один век просто невозможно осмыслить весь массив собственной истории и смальтузианить его в категориях рациональных. Легче демонизировать то, что для тебя неподъемно, и в данном случае обозвать «татарщиной». Да, именно эта «татарщина», пресловутое «татаро-монгольское иго» и есть расписка в собственном бессилии и безоглядное стремление на запад в надежде отмыться от этого пятна в истории. Но на поверку это пятно оказывается «слепым», мешающим увидеть себя в истинном свете. В конце концов, у человека есть как ум, так и сердце. Если Европа, вымощенная в Петербурге, с которого началось завоевание Тартарии, есть «ум», то ясно, что Москва, «спаленная пожаром», со своими восточными куполами, есть ее «сердце». И уже не одно столетие продолжается это «петербургское иго» на земле Tartarie’и под флагом России. Собственно, с Петербурга история России и началась в 1721 году после полного поражения Швеции в Северной войне и появления Российской империи, которая затем поглотила и саму Московию, и все остальные земли. Что это, если не 300-летнее «европейское иго»? Где нам искать ответы? Будет ли новое «Ледовое побоище» или «Стояние на Угре»? Да, и было ли все это на самом деле, чтобы можно было с полной уверенностью распоряжаться категориями, отпочковавшимися от сонма спекуляций все тех же «кабинетных» европейских ученых-повитух, чаровавших над самозарождением нового русского народа из «смеси финнов, татар» и многих других народов, выброшенных за лакированный борт истории, или это было только изощреннейшим и чудовищнейшим наваждением, от которого мы до сих пор не можем очнуться?..