Земля святого Николая

Глава II

В Превернино расцветала весна. Жарче и жарче грело апрельское солнце с каждым днём, а утро оставалось свежим и прохладным. Чистые ручейки струились с горок, омывали теплеющую землю, уносили жёлтую прошлогоднюю траву. Почки в лесу распускались на глазах, и радостные птицы пели по-весеннему на разные голоса.

В лёгкой ночной сорочке, с распущенными волосами Ольга стояла на балконе, смотрела на светлеющий горизонт. Чистое небо встречалось с самим собой в её глазах.

– Ты думаешь о Первине? – Евдокия вошла к ней в спальню. Вдохнула утреннюю свежесть лесного сквозняка – и подставила лицо млечным лучам зари.

– Тоскливо и больно, – сестра куснула нижнюю губу. – Скоро Володя приедет. Какие вести он нам привезёт? Кто станет хозяином нашего Первина?..

Из дальнего леса зазвучали переливы русской свирели. На щеках Ольги появились ямочки:

– Это Матвей!

С весенним теплом каждое утро семнадцатилетний юноша вставал на рассвете, садился в лесу под деревом или на поваленный ствол и играл на свирели. Соседи называли его «безобидный вольнодумец»: молодой Бакшеев презирал городскую моду и носил русскую рубашку-вышиванку. Но такое вольнодумство его годам было простительно. Он напоминал лесного языческого бога или Леля. Волосы золотисто-русые вихрились на висках и надо лбом, но причёске поддавались. Густые брови тоже гнулись непослушно. Но в правильных, прямых линиях славянского носа и мягких губ угадывался некрестьянский сын.

Ольга и Матвей родились в один год, в один месяц, с разницей в три дня – и росли вместе.

В малиновом платье, с заплетённой от темени светлой косой, Ольга бежала по весеннему лугу, подхватывая подол и перепрыгивая ручейки. Приблизилась к опушке – и тоненький голосок свирели замолк. Ноги её остановились – забегали глаза. Из парнóй земли пробивалась свежая трава; маленькие, солнечно-жёлтые цветки мать-и-мачехи и синевато-голубая пролеска вблизи молодого дуба живили едва пробудившийся лес. Вот и Матвей явился – с огромным пушистым букетом вербы.

– Это для вас, Ольга! – он пал на колени с молодецкой улыбкой.

Они вместе пошли вдоль ручья-канавки по мягкой, бугристой, вздутой вешними водами земле. Прогулка не ладилась: не улыбалось, не ворковалось.

– Что с тобою, Ольга? Зимой мы так редко встречались, и я так давно не видел твоей улыбки. Ты знаешь, как я люблю твою улыбку. Почему ты грустишь?

– Стоит ли говорить тебе об этом, Матвей?

– Расскажи, я всё для тебя сделаю! – он заглянул ей в лицо. Чуть набухшие веки заставляли его синие глаза смотреть как-то виновато или даже жалобно.

Она потупилась:

– Мы едва не разорились.

– Не грусти, Ольга! Поверь – я буду любить тебя, что бы ни случилось. Да хоть и без приданого! Не тревожься: я и мой папенька… мы поможем вашей семье!

– Не надобно уже помогать, – она мотнула головой. Всхлипнула и зажала ладошкой глаза.

Матвей сморщил брови, приоткрыл губы. Развёл руки – и укрыл её в щедрых объятиях:

– Оленька, только не плачь! Я… я прошу тебя… Ольга, ты же знаешь… я не переношу девичьих слёз.

Она оперлась о его руку и села на сваленный ствол.

– Владимир уехал в Петербург продавать дедушкино имение.

Матвей гладил её шёлковые пуговички на спине:

– Я понимаю твои страдания, Ольга. Мне было бы так же больно, ежели бы я потерял наше Бакшеево. Я просто… не знаю, что сказать тебе…

Светлая головка приклонилась к его льняному рукаву.

– С тобою так хорошо, Матвей. Ты словно солнышко. Когда я рядом с тобой – и о горестях думать не хочется. Прошу тебя, поиграй для меня. Что-нибудь грустное…

Элегия свирели заструилась по лесу, завиваясь в диких стволах, зазвенела небесными отзвуками. Прижимая к губам черёмуховый срез, Матвей взглядывал то на свежее небо и макушки голых осин, то в лицо Ольге. Её маленький рот, губки полумесяцем так и манили – как малина в сахаре.

Последнюю ноту повторило эхо – и она вскочила со ствола к другу, обняла его за шею, прижалась прохладной щекой.

– Как бы мне хотелось, Матвей, быть с тобою и смотреть на тебя вечно, когда ты играешь для меня!

– Так не уходи.

Он взял её за руку, и они пошли опушкой до Превернина. Двухэтажный белый дом с колоннами утопал в змеящихся яблоневых ветках.

– Должно быть, Владимир уже вернулся, – Ольга насупила тонкие брови. – Мне надобно домой.

– Завтра я снова жду тебя, – Матвей тронул музыкальным пальцем её щёчку. – Милая Оленька, обещай мне, что не станешь грустить.

– Я буду думать о тебе – и это поможет мне всё принять.

Она поцеловала его запястье под вышитой славянскими крестами манжетой – и пошла к дому.

***

В кабинет Фёдора Николаевича постучали. Дверь боязливо отворилась, и заглянул Владимир с чёрной шкатулкой в руке. Отец вытянул раздвоённый ложбинкой подбородок:

– Что?

– Всё.

На стол хлопнулась пачка ассигнаций. Вторая, третья. Четвёртая! Фёдор Николаевич перестал морозить глазами мрачное лицо сына – и посмотрел на серые кирпичики.

– Владимир! И всё ассигнациями? Сколько же здесь?

– Сто двадцать пять тысяч.

– Это что?..

– Задаток. Вам остаётся купчую составить.

– Володя! – отец поднялся, обошёл стол и обнял сына. – За такие деньги!.. Как ты смог?..

Словно деревянного истукана обнял.

– А сколько, по-вашему, должно стоить дедушкино имение?

Фёдор Николаевич порвал бумажный ободок верхней пачки и стал перелистывать ассигнации – новыми серыми двухсотками. Владимир стоял напротив, скрестив руки на груди.

– Задаток, говоришь… И кто же дал за наше имение такую сумму?

– Некий граф. Будрейский.

– Будрейский? Не слышал… Твой знакомый?

– Нас представили друг другу в доме графини Строгановой. Этот Будрейский узнавал о покупке имения подальше от столицы. Раньше я его не видел. Или познакомиться не доводилось. Вы наказали не продешевить – а он предложил сто шестьдесят тысяч.

– Ай да сын! Впервые я тебя хвалю.

Было б за что, папенька…

Теперь надлежало как-то оповестить сестёр. Они ждали в гостиной. Ольга на диване пачкала маленькие ноздри вербной пыльцой букета.

– Наше Первино покупает граф Будрейский, – Владимир переступил порог, глядя на нос своей замшевой туфли.

Евдокия, лицом к окну, в тёмном майоликово-синем платье, накручивала на палец кисточку чёрной кружевной косынки:

– Какая разница, кто. Кто бы ни был – я заранее ненавижу его.

– Когда он приезжает? – спросила Ольга.

– Обещался… одиннадцатого мая.

– Одиннадцатого – мая! – Евдокия повернулась от окна. – В день смерти дедушки!

Она выбежала из комнаты. За нею – сестра. В спальных покоях хлопнула одна дверь, другая. И гостиная опустела – с букетом вербы на гобеленовом диване.

Будто второй раз похоронили дедушку. В утешение оставалось полмесяца прощания с Первином.

Глава III

Что это был за день! Одиннадцатое мая. Этот день шесть лет тому назад отнял дедушку, а теперь собирался выкорчевать последнюю память о нём. В этот день лучше было не просыпаться.

С тех пор как дедушки не стало, Евдокия привыкла ходить в Первино одна. Летом гуляла в парке или сидела на террасе. Зимой отпирала дом и бродила по безлюдным комнатам. В библиотеке перелистывала старые книги, которые вьюжными днями дедушка читал ей, Владимиру и Ольге в гостиной. И вот теперь – это чужая земля. Чужой дом. Но как принять это, когда знаешь там каждую травинку? Знаешь, что на лужке от сада к речке любит расти гусиная лапка, а под яблонями у ручья – манжетка. Теперь этих яблонь рукой не коснуться, на камень у речки не ступить. Мир стал тесным, своего-родного осталось слишком мало – а на дедушкин берег нельзя. Но так хотелось пойти туда!

Зачем?

Проститься. Последний раз.

Прикрывая хлопчатым платком декольте василькового платья, Евдокия шла по холмистому лугу. Под ногами клонил головки гравилат, пряча в бордовых лепестках пушистую сердцевинку. По молодой траве, словно капли неба, рассеялись цветки вероники. И повсюду слепили глаза одуванчики, пахнущие мёдом, мохнатым ковром лежащие на сочных стеблях и листьях; а к горизонту с гребешком весеннего леса поднимались холмы, словно посыпанные жёлтой пыльцой. Майское солнце припекало чёрные пуговки на лифе платья. Ветерок тянул пышные облака на север. При такой же погоде умер дедушка… Закуковала кукушка, трава закачалась, зашепталась.

Тропинка загибалась в перелесок. От земли под огромными лопухами веяло прохладой. Раздвинулись ветки бузины со сливочными гроздьями мелких цветков – и под горой показался деревянный мостик с перилами, а за виляющим руслом чистой речки – дедушкины поля, луга, берёзовые и липовые рощи. В жёлтых купальницах журчал ручей.

За аллеей цветущей сирени высился знакомый бельведер.

Евдокия перешла мостик, перепрыгнув последнюю досочку: с неё всегда соскальзывала нога. Будто и не случилось здесь ничего нового, всё так и оставалось по-дедушкиному.

А вдруг это был сон – и никто не приехал?

Но нет… Подходя к крыльцу по ровной каменной дорожке, Евдокия увидела незнакомые экипажи. Привязанные лошади фыркали, отгоняли хвостом назойливых мух. Люди выгружали сундуки, не замечая её. Её – внучку хозяина дома! Дома, где она родилась! Четыре каменные ступени: по ним в жару всегда бегали ящерицы. Входные двери открыты. В сенях – никого.

Просторная передняя комната. Как и при дедушке, синяя ковровая дорожка вела в гостиную к белым закрытым дверям. У стен – бронзовые канделябры на белых мраморных выступах. Между ними – два портрета: Екатерины II и Суворова. Деревянный сервант с глиняными вазами: эту посуду ваяли крестьяне и дарили дедушке по праздникам. Дедушка любил подходить к серванту… Теперь – чужому!

– Что угодно?

Евдокия вздрогнула. Повернулась. В дверях гостиной стоял плечистый верзила в зелёном суконном сюртуке, с рыжеватыми вихрами, моржовыми усами и бородой, как у царя Московского Феодора Иоанновича. Наглые глаза лисьего цвета смотрели так, будто сейчас пришибёт. Или проклянёт. Или соврёт.

– Мне надобно увидеть графа Будрейского.

– Граф Будрейский, Арсений Дмитриевич – ваш покорный слуга, – верзила выгнул брови буквой S.

– Это – вы?..

Евдокия не смогла больше сказать ни слова. Слёзы начали душить и выкатились по щекам. Новый хозяин дедушкиного имения – раскольник? Язычник-старовер – или того хуже?..

– Что там случилось? – послышался сзади другой голос. Приятный, молодой – и слишком мягкий для чужого человека.

Из-за могучей спины показался стройный молодой человек среднего роста в белой рубашке с дутыми рукавами и сером жилете. С короткими тёмно-каштановыми волосами, по моде начёсанными на висках. Лицо – худое. Нос римский с узкими ноздрями. Дымчатый шейный платок с узелком, без булавки, трижды обвивал его длинную шею под накрахмаленным воротником.

Верзила поклонился:

– Арсений Дмитрич, простите… Господь с вами – пошутил я! Вот он – перед вами, граф настоящий…

– Что вам угодно? – обратился к Евдокии настоящий граф, по-балтийски сужая «о», и близоруко прищурил блестящие серые глаза.

Она вытянула уголки губ в вежливую улыбку. И подняла голову:

– Я княжна Евдокия Фёдоровна Превернинская – внучка бывшего хозяина имения…

– Что ж вы, Степан Никитич, княжну обидели? – граф повернулся к бородатому.

Наглые лисьи глаза взглянули на неё:

– Вы меня простите. Я сам барышню в вас не признал. Гляжу: платье простое, платочек ситцевый, косицы. И ни к чему, что крест и серьги золотые…

– Вы не обидели меня. Но я хотела…

– Степан Никитич. Вы не нужны, – тихо сказал граф.

Бородатый вышел в сени. У порога оглянулся на Евдокию через плечо.

– Я хотела просить вас… Не снимайте портрет дедушки со стены в гостиной.

Её болотно-карие глаза заблестели. Подушечки длинных пальцев придавили слезинку на щеке, как комара.

– Я обещаю вам, – сказал Будрейский.

– Благодарю. Прощайте.

***

В четыре часа семья собралась за обедом. Горничные раскладывали по тарелкам цыплёнка и разливали морс. Все молчали, будто не о чем было говорить. Владимир постукивал стаканом по столу.

– Я сегодня ходила в Первино и говорила с графом Будрейским, – призналась Евдокия.

– Дуня, дорогая, не надо было, – сказала княгиня.

– И каков же этот Будрейский? – поинтересовался Фёдор Николаевич.

– «Что вам угодно?» – меня спросил. Мне – что угодно – в дедушкином доме!..

– Но, Дуня, он там хозяин, – заметила Мария Аркадьевна.

Все снова замолчали. Серебряные ножи начали резать печёное мясо. Опять застучал стакан. Тук. Тук. Тук-тук, тук-тук…

– Володя, перестань! – маменька схватилась за висок.

– А не пригласить ли к нам этого графа… хоть бы завтра вечером, – надумал Фёдор Николаевич. – Всё же надобно познакомиться. Вы не прочь, Марья Аркадьевна? Впрочем, так я и сделаю, следует послать в Первино…

– Папенька, позвольте, я схожу в Первино утром и передам графу Будрейскому ваше приглашение, – предложила Евдокия.

– Не надо, Дуня, – вмешалась княгиня. – Этот Будрейский живёт один?

– Я не знаю.

– Ты должна забыть привычку ходить туда. Это неприлично.

Дочка сдвинула полукруглые брови и смотрела не на мать – отцу в душу:

– Папенька, последний раз. Последний. Позвольте мне…

– Господь с тобою, иди.

***

«Благодарю Тебя, Боже Всещедрый, за то что подал мне случай ещё раз увидеть дедушкин дом, землю мою родную, помянуть душу его там. Да будет на всё воля Твоя», – Евдокия перекрестилась на образ Господа Вседержителя в своей спальне, спустила на плечи платок и вышла из дома.

На деревянном мостике она остановилась, облокотясь на перила. Солнце на глазах поднималось с востока, становилось жарче. Быть может, правы родители: нужно смириться с тем, что Первино отдано чужому. Нужно проститься с ним – и забыть.

Надо, надо забыть! Да сердце не слушается.

Евдокия перешла мостик – последний раз. Последний раз поднялась на крыльцо. Дверь нараспашку, слуги не встречали. «Теперь дедушкин дом открыт для всех…» Она переступила порог.

В передней – тишина.

В гостиной – ни души. Мебель стояла по-прежнему: слева клавикорд в углу, справа – жёлтый пуховый диван, два кресла и маленький столик. За ними – дверь в дедушкину спальню. Напротив, меж двух окон с жёлтыми портьерами – буфетный шкаф с напитками в хрустальных графинах. Из-под тюлевой шторки солнечный свет ниспадал на секретер из тополя, тень чернильницы и пера рисовалась на листе бумаги с четверостишием. Ровный почерк с завитками больших букв. Руки сами потянулись…

Мы ожидаем судный день,

Как проблеск солнечного света,

Когда, теплом души согрета,

Свободы пробудится тень…

«Свободы… пробудится… тень», – проговорили губы Евдокии. Лишь тень… Или это черновик?..

За спиной кто-то стоял.

– Это… ваши?..

– Вам нравится? – поинтересовался голос графа Будрейского.

– Должно быть, поэтому в вашем доме все слуги исчезли, и… Простите, – Евдокия глянула из-за плеча, вернула бумагу на секретер. И повернулась. – Я пришла, чтобы передать вам приглашение на ужин. Папенька ждёт вас сегодня вечером.

– Благодарю вас. Я приеду.

Уйти скорее – чтобы не видеть это чужое лицо в родном доме! Евдокия обошла его, как по магическому кругу, – не дай, Боже, задеть плечом.

– Постойте! – окликнул граф Будрейский. – Портрет вашего дедушки… Честно сказать, гостиная и правда опустела бы без него.

В золотой рамке на стене за пуховым диваном – дедушка в зелёном кафтане, в красном камзоле, с чёрным галстуком, со звёздами и крестами – глазами цвета Андреевской ленты так и говорил: «Вай-вай-вай! Ласточки мои!»

– Мы ждём вас в семь часов, – бросила Евдокия графу, избегая глядеть на него.

***

Она почему-то оделась раньше всех и была готова выйти в гостиную уже в шесть. Но оставалась в своей комнате, пересаживалась со стула на стул: то к туалетному столику, то к окну с видом на каменные ворота. «Вдруг покажусь, да скажет кто, будто я более всех жду Будрейского». Посмотрела на золотые браслеты. И сняла один – «лишний».

Не договариваясь, сёстры обе оказались в белых платьях с декольте лодочкой и кружевом по подолу в три ряда, и обе с одинаковыми причёсками: косами, завёрнутыми кольцом вокруг затылка. «Мы похожи больше, нежели думают папенька с маменькой», – улыбнулась Ольга. Браслеты же она оставила на обеих руках.

– Сестрицы принарядились, – Владимир открыл крышку графина и вдохнул аромат рябиновой наливки. – Уж не надеетесь ли вы покорить сердце графа Будрейского?

– Как ты можешь, Володя! – воскликнула Евдокия.

Под чёрный фрак он надел один велюровый чёрный жилет с золотыми пуговицами: в трёх жилетах было жарко, да и невелика честь Будрейскому – рядиться для него по английской моде.

– Боюсь, не вышло бы, как, помните, полтора года тому назад с моим другом поручиком Алексеевцовым. Не успел приехать к нам в гости, как уже влюбился в Ольгу да потом целый месяц донимал меня расспросами о ней.

– Ну, так я в том была не виновата, – Ольга хихикнула. – Целый месяц страдал несчастный…

– Оля! – воскликнула Евдокия. – Не вздумай кокетничать с Будрейским!

– Кокетничать?!

– Этот граф завладел имением нашего дедушки! Мы не можем с ним приятельствовать!

В гостиной появились родители. Княгиня – в синем бархатном платье, с высокой причёской, украшенной пером.

– Какой же он, этот граф? – Фёдор Николаевич накручивал пальцами золотую запонку на левом рукаве.

Владимир ухмыльнулся:

– В Петербурге поговаривают, будто он странный.

– Что же говорят? – Евдокия поглядывала на настенные часы. Минутная стрелка тикала к римской цифре XI.

– Однажды некто застал его в квартире за обедом в обществе слуг, – Владимир прыснул со смеху. И прикусил ус – Алёна открыла дверь:

– Граф Будрейский принять просят.

Он появился – в сером фраке с присборенными на плечах рукавами, в белом галстуке гофре. От высокого пояса в карман белых панталон спускалась золотая цепочка часов. За ним вошёл Степан Никитич.

Будрейский обвёл медленным взглядом гостиную. Серые глаза, блестящие, будто раздражённые ветром, прищурились на Ольгу. На вазу с сиренью. Остановились на Евдокии – и узкие скулы шевельнулись вместе с уголками губ. Дойдя до Владимира, граф поклонился знакомому лицу.

– Рад принимать вас в моём доме, – сказал Фёдор Николаевич, поглядывая на бородатого Посейдона за его плечом.

– Позвольте, мой камердинер останется при мне.

Княгиня тронула мужа за плечо:

– Фёдор Николаевич, пусть молодёжь познакомится. А мы с вами осведомимся об ужине.

Родители вышли в соседнюю комнату, где стоял маленький стол с белой скатертью и колпачками салфеток на тарелках. Закрыли двери.

– Я не сяду за стол со слугой! – зашептала Мария Аркадьевна.

Посовещались.

Фёдор Николаевич приоткрыл дверь в гостиную – подозвал Ольгу.

– Испробуйте нашу наливку, – Владимир подвёл Будрейского к столику с графинами. Камердинер следовал за графом, как хвост за кометой Галлея.

Тонкая струйка потекла из узкого горлышка в один, второй бокал. И третий… Для кого? Для слуги! Из рук самого князя Владимира Превернинского! Гусарские усики скривились: пошалим-ка над папенькиными нервами. Да Степан-то Никитич «поперёд батьки» наливкой баловаться не стал. Понюхал только, как лис. Хорошо, Фёдор Николаевич с княгиней за дверью не увидели.

Вернулась Ольга. Подошла к Будрейскому:

– Excusez-moi, monsieur le comte. Vos serviteurs déjeunent-ils toujours à la même table que vous?4

– Oui, mademoiselle5.

– Dans notre maison, des usages sont différents. Si vous permettez, notre camériste va accompagner votre valet de chambre à la cuisine.6

Кажется, камердинер не понимал по-французски. У этого графа могло быть всё, что угодно.

Стол накрыли не в большой столовой, а в соседней с гостиной угловой комнате – малой обеденной. Граф Будрейский сидел в торце против Фёдора Николаевича, как почётный гость. По обе руки от него – Евдокия и Ольга. Папенька казался исполином. Смотрел так, словно его изваяли из римского бетона: с тремя бороздками меж сдвинутых бровей, с неулыбчивым ртом. Пепелил изящного графа вежливыми вопросами:

– Скажите, Арсений Дмитриевич, как вы находите наше Первино?

– Ваше Первино, – поправила княгиня.

– Благоприятное место, – ответил Будрейский. – Тихое. С поэтичными пейзажами.

– Вы оценили его довольно дорого, – заметил Фёдор Николаевич. – И не пытались торговаться?

– Я не хочу копить деньги. Я хочу писать стихи.

– А о чём вы пишете? – поинтересовалась Ольга.

Граф глянул из-под медных ресниц на Евдокию, чуть улыбнулся:

– Настанет день – и русский свет

Предстанет лучшими из лучших.

Ученья ниспадет запрет –

Не упусти часов досужих.

Священной властью этикет

Прольется ключевой водою,

Россию защитит от бед

Крестьянка с княжеской красою.

Красой ума, красой души,

Письма несорным, чистым слогом…

– Прошу вас. Довольно, – попросила Мария Аркадьевна.

– Дамам трудно понимать суть вашей поэзии, – Владимир подмигнул сидящей рядом Ольге. – Вы, граф, кажется, проповедуете свободу, равенство и братство?

– Уважение.

– Извольте растолковать, уважение кого и к кому, – вилка и нож скрестились на тарелке главы семейства.

– В нашем отечестве имеющим власть часто не достаёт вежливости. Многие из нас вышли из крестьян, но уважать достоинство ближнего за века не научились. Я за то, чтобы начать учить благонравию с низов. И запретить законом грубость и подобную вседозволенность в обращении с человеком.

– Вы уравниваете нас с крестьянами?..

– А давайте пригласим учителей хороших манер для нашей Палаши, – прозвучал чёткий голос Евдокии. – И посмотрим, чем она станет отличаться от нас с Ольгой.

– А потом воспитаем для неё мужа – и увидим, какими станут их дети и потомки, – подхватил Арсений.

Бумажная салфетка выпала из рук Марии Аркадьевны на пол.

– Ты удивляешь, Евдокия. Какие странные мысли приходят тебе в голову!

– Уж не из тех ли вы, граф, кто ратует за отмену крепостного права? – Фёдор Николаевич шевельнул светлой бровью.

– В моей родной губернии крестьян освободили шесть лет тому назад.

– Вы смотрите на Запад. Там немецкие помещики избаловали своих крестьян. В наших же среднерусских губерниях мужик сам не хочет на волю. Ему за барином спокойнее.

– В том, что наши крестьяне не готовы к воле, я с вами совершенно согласен. И всё же в Первино я заменил вашу барщину оброком.

– Вы разоритесь. В последние годы земля не даёт доходу. Они не смогут вам платить.

– Это теперь не наше дело, Фёдор Николаевич, – вмешалась княгиня. – Молодые – учёные, не под стать нам с вами, с нашими старомодными взглядами. А где Евдокия? Когда она успела уйти?

– Полминуты тому назад, – Арсений улыбнулся.