Тайны Марии-Луизы
И Мобрейль вышел из комнаты, шатаясь и хватаясь здоровой рукой за стену; раненую руку он прижал к ране на груди, чтобы приостановить кровотечение.
Вскоре Анрио соскочил с лошади во дворе гостиницы «Золотое солнце», приказал слуге указать ему комнату, где ждала его Алиса, а затем, вбежав туда, бросился в ее объятия и покрыл ее поцелуями.
Только когда прошел первый порыв страсти, он заметил, что Алиса была бледна и, видимо, сильно взволнована. Он испуганно спросил ее, в чем дело. Она постаралась справиться со своим волнением, поспешив объяснить его радостью свидания.
Анрио вполне удовлетворился этим объяснением. Молодой влюбленный полковник, проскакавший сорок лье и встречающий жену, с которой был разлучен долгие месяцы, дрожащей, более очаровательной, чем когда-либо, поджидающей его в уединенной комнате гостиницы, не станет очень долго раздумывать над вопросом, что именно взволновало жену при его появлении…
Алиса же с гибкостью, свойственной всем женщинам, очень быстро овладела собой и страстно отвечала на пламенные ласки мужа. Тем не менее она не забыла про Мобрейля, и Анрио пришлось вспомнить о своей миссии.
На вопрос Алисы он, отдавая ей письма, ответил:
– Значит, действительно императрица послала тебя, чтобы более верным и секретным образом получить депеши императора? О, эти письма страшно важны. Смотри, не потеряй их и никому не показывай! Но, – прибавил он с полным доверием к этому посреднику и понимая, что и в дальнейшем императрица должна соблюдать те же предосторожности, – где я могу получить ответ? Должен ли я обождать здесь?
– Нет! Нет! – быстро ответила Алиса, испуганная возможностью встречи Анрио с Мобрейлем. – Отправляйся в ресторанчик Лятюйя.
Она случайно назвала этот ресторан, подумав, что там Мобрейль не посмеет напасть на Анрио.
– Хорошо! – ответил последний. – Но разве императрица находится там? Так почему она послала тебя сюда? Почему я не мог отправиться прямо туда? Какое основание было устраивать нашу встречу в этой придорожной гостинице?
Не смущаясь, Алиса ответила:
– Императрица там не одна. За ней увязались, когда она отправилась туда. Но она не хотела, чтобы видели, как к ней явится курьер от державного супруга. Сам понимаешь, это государственная тайна.
– Ну разумеется! Тебя никто не заподозрит. Но что подумают обо мне, когда увидят, что я вхожу в ресторан Лятюйя?
– К тому времени императрица познакомится с содержанием привезенных тобою писем и я передам тебе ее ответ. Никто ничего не заметит, и все эти шпионы и предатели, которые так и кишат вокруг Марии‑Луизы, не будут в силах узнать, что написал император или что ответила ему супруга.
– У тебя такой изворотливый, тонкий ум, что ты могла бы поставить в тупик самого Талейрана! – воскликнул ничего не подозревавший и очень далекий от каких-либо сомнений Анрио, целуя жену. Затем он прибавил со вздохом: – Ну а теперь ступай и сделай то, что тебе доверила императрица. Мое поручение наполовину исполнено. До скорого свидания в ресторане Лятюйя! Ей-богу, я изнурен до последней степени! Чтобы убить время, я сосну четверть часика, пока ты будешь у императрицы. От этой скачки у меня трещат все кости, а ведь мне придется сейчас же скакать обратно, как только ты передашь мне письмо Марии‑Луизы.
В то время как Анрио бросился на кровать, Алиса в полном отчаянии подчинилась желанию Мобрейля. Она вручила ему депеши Наполеона, и вскоре Мобрейль явился в большой кабинет ресторана Лятюйя, где собирались заговорщики, и передал последним эти письма, чувствуя себя близким к обмороку, ослабевшим от потери крови, но возбужденным лихорадочной радостью удачи.
Заговорщики с изумлением узнали из письма грандиозный проект Наполеона, его намерение оставить Париж и двинуться на восток, а также о подкреплениях, которые он рассчитывал найти в северных гарнизонах. Они поняли, что все усилия коалиционных сил пойдут прахом, если императору удастся выполнить такой чудный план, если Париж сможет продержаться еще три недели. Следовательно, необходимо было во что бы то ни стало остановить Наполеона, заставить его принять сражение и разбить его в местности между Сеной и Марной, где он очутится в западне. Там его можно будет окончательно раздавить, заставить податься на Париж. В то же время, благодаря письму Наполеона к брату с советом бросить Париж и добраться до Луары, легко можно будет добиться сдачи Парижа. Благодаря панике заговорщики получили возможность стать хозяевами столицы, а следовательно, и трона.
Оставался сам Наполеон. Следовало помешать ему выполнить свой отважный проект марша на восток.
Заставить его повернуть к столице, которую он застанет в состоянии полной деморализации, готовой капитулировать, было очень легко. Достаточно было, чтобы Мария‑Луиза написала своему супругу письмо, в котором умолила бы его не покидать ее на произвол судьбы и поскорее явиться на защиту Парижа.
Нейпперг взялся добыть от Марии‑Луизы лживое тревожное письмо, которое смутит Наполеона, помешает ему выполнить свой грандиозный проект отступления на восток и заставит вернуться в Париж. А когда письмо сделает свое дело, надо будет принять меры, чтобы Париж сдался союзникам. Лишенный своей столицы, Наполеон будет уже не императором, а атаманом банды, искателем приключений. Он будет свержен с трона, и империя закончит свои дни. Таким образом, все произойдет так, как того желают заговорщики, и Наполеон будет погублен!
Послушная предательским советам Нейпперга, Мария‑Луиза без малейшего колебания написала роковое письмо, которое остановило Наполеона в его великом стратегическом движении на Лотарингию и заставило его наспех, хотя и слишком поздно, вернуться к Парижу.
IX
Ферма «Божья слава» прежде была монастырем, национализированным во времена революции, а потом превращенным в большую ферму. Там жил в уединении военный врач с женой – Марсель с Рене.
Получив наследство от отца Рене, Марсель с женой поселились здесь помещиками и неустанно работали, подымая доходность фермы, составлявшей когда-то собственность графа де Сюржер.
Окруженная высокой стеной, составленная из прямоугольных построек, возведенных из прочных массивных камней, огражденная глубоким ручейком, через который был перекинут дощатый мост, «Божья слава» могла в случае надобности превратиться из мирной фермы в грозный редут.
Со времени приближения врагов Марсель занялся приведением своей фермы в защитное состояние.
Философ-гуманист, космополит по взглядам, Марсель всегда был противником Наполеона и ненавидел империю. Он мечтал о всемирной республике, об уничтожении границ, общности интересов и мирном служении общественному благу. Он объявил войну войне. В его глазах Наполеон был главным препятствием, мешавшим народам Европы наслаждаться счастьем социальной международной федерации. И когда в Испании и России вспыхнула народная война, наносившая урон за уроном Наполеону и его завоевательным тенденциям, то Марсель был вне себя от радости.
Когда впоследствии вспыхнул патриотический жар в германском юношестве, Марсель с восхищением внимал известиям об их героизме и, перечитывая вместе со своим соседом, Жаном Соважем, эти известия, принимался вместе с ним мечтать о всеобщем мире и союзе цивилизованных наций. Следовало только окончательно победить Наполеона, и тотчас с войнами будет покончено навсегда.
Однако появление во Франции солдат князя Шварценберга сопровождалось таким насилием, разбоем, грабежом, поджогами, что сам герцог Йоркский выразился следующим образом: «Я думал, что имею честь командовать корпусом прусской армии, а на самом деле мне приходится командовать разбойничьей шайкой!»
Это быстро изменило взгляд на вещи и образ мыслей Марселя. Решив вначале оставаться нейтральным наблюдателем грядущих событий, ожидая от неприятельского нашествия освобождения Франции, он без страха и гнева встретил появление в стране союзных войск. Не будучи поклонником Бурбонов, он верил в искренность их лживой программы, которую всюду разглашали и рассовывали роялистские агенты. Он с удовольствием прочел прокламацию Людовика XVIII, где довольно смело было сказано:
«Французы! Не ждите никаких упреков от вашего короля, не ждите от него жалоб и воспоминаний о прошлом! Я хочу говорить с вами только о мире и всепрощении. Примите дружелюбно великодушных союзников, откройте пред ними врата ваших городов, отклоните от себя удар, который неминуемо обрушится на ваши головы в случае преступного и бесполезного сопротивления, и пусть появление союзников ознаменуется криками радости! Их победоносные армии несут вам мир и прощение. Неприкосновенность имущества будет строго соблюдена, налоги будут уменьшены, ваши сыны будут возвращены к родным полям и вашим объятиям. Свод законов, оскверненный именем Наполеона, останется в полной силе. Сенат будет сохранен. Король еще раз торжественно обещает уничтожить рекрутский набор, который разрушает счастье семей и надежды родины. Французы, долой тирана, долой войну! Долой рекрутчину и усиленные налоги!»
В этой прокламации Марсель нашел зародыш осуществления своих грез, хотя будущее показало, что, утвердившись на троне, Людовик XVIII первым делом постарался закрепить рекрутчину и усиленные налоги…
Марсель торжествовал. Но вскоре крики радости сменились у него возгласами ярости; это случилось тогда, когда он увидал, что делают в стране эти мнимые миссионеры мира и общественного блага.
Грабежи, насилия, пожары, убийства – вот что явилось первыми знамениями покровительства и дружбы, данными войсками Блюхера, который должен был «освободить» Францию. И со стороны офицеров-немцев, жаждавших свести свои счеты с французами, все эти возмутительные явления не встречали особенного протеста. «Если бы я вздумал подвергать расстрелу всех грабителей, – сказал однажды князь Шварценберг, – то мне не с кем было бы воевать с французами: пришлось бы пристрелить всю армию!»
Но грабили не только солдаты – грабили и немецкие генералы. Так, например, князь Гогенлоэ заставил город Труа заплатить ему контрибуцию в следующем размере 150 тысяч франков деньгами, 18 тысяч центнеров муки, 12 тысяч бочек вина, 3 тысячи бочек водки, тысячу быков, 18 тысяч центнеров сена и 344 тысяч рационов овса.
Однако это было хотя и тяжелым, но все же культурным грабежом. А что делалось неприятельскими солдатами в деревнях – трудно даже описать! На месте целых деревень сплошь да рядом оставались только пылающие развалины; солдаты вооружались топорами и, забрав все, что могло быть унесено с собой и имело ценность, забавлялись тем, что разбивали мебель и утварь в мелкие щепы. В погребах опоражнивались целые бочки с вином, а что солдаты не в состоянии были выпить, то, опять-таки на потеху, разбивалось и выливалось вон. Если в оставленной бежавшим со страха населением деревушке солдатам попадалась женщина, то от мерзкого насилия над нею не гарантировали ни старость, ни детство: озверевшие солдаты насиловали шестидесятилетних старух с такой же яростью, как и семилетних девочек. Случалось, что всему контингенту повстречавшегося на пути женского монастыря приходилось перебывать в солдатских объятиях.
И обыкновенно программа «развлечений» была таковой: сначала грабеж, потом насилие, потом пьянство, а потом пожар.
Следствием всех этих зверств была страшная вспышка патриотизма в наводненных неприятелем местностях.
За исключением боязливых буржуа, которые из опасения лишиться имущества спешили дрожащими руками нацепить белую кокарду, народ проклинал иностранцев и звал Наполеона.
Тогда забывались все строгости, вся суровость режима империи, и, подобно Жану Соважу и Марселю, очень многие из тех, кто раньше проклинал воинственного императора и желал его низложения, теперь видели в нем единственную опору против неистовства «освободителей» и спешили взяться за оружие, чтобы сражаться вместе с Наполеоном и за Наполеона. Какая радость, какой восторг опьянил всех, когда император совершил свой победоносный въезд в Труа!
В первый раз со времени республики во Франции вспыхнула народная война.
Вооружаясь, Жан Соваж сдержал обещание, данное маршалу Лефевру и его жене во время обхода крестьян, собравшихся в парке Комбо в день свадьбы Анрио. Но кроме того он вооружился, чтобы защищать свое поле, свой дом, свою жену, наконец, свое существование, которое не могло быть в полной безопасности со времени вторжения союзных сил.
Неминуемость опасности заставила его взяться за оружие раньше, чем он это предполагал вначале.
Однажды вечером со стороны фермы «Божья слава» послышались выстрелы. Враг был там. Четвертый союзный корпус попытался наступать на Арси. Разведчики-пруссаки атаковали ферму, где заперся Марсель.
Необходимо было поспешить к нему на помощь. Наполеон должен был быть где-нибудь поблизости. Оказав сопротивление, отбросив эту авангардную атаку, можно было дать ему время подоспеть, а там, где был Наполеон, были и победа, и спасение! Тут нечего было колебаться да раздумывать, надо было пускаться в путь. И Жан Соваж увлек за собой товарищей.
Перед фермой находился поселок, состоявший из нескольких домиков, где жили служащие фермы.
Жан Соваж приказал своему маленькому отряду остановиться и хранить самую строгую тишину.
Необходимо было сначала убедиться, свободен ли доступ к ферме. С некоторого времени ружейная перестрелка, загремевшая снова с первыми лучами зари со стороны фермы «Божья слава», смолкла, и эта тишина беспокоила Жана Соважа.
Может быть, неприятель отступил? Может быть, он ожидает подкреплений? Или, быть может, подавленный численным перевесом, Марсель вынужден был сдаться?
Необходимо было двигаться с большой осторожностью. В поселке можно будет найти кого-нибудь, переговорить, узнать, бродит ли в окрестностях враг или же, отброшенный Марселем, авангард пошел на соединение с главным корпусом?
В сопровождении молодого крестьянина, которого звали Матье, Жан Соваж осторожно пустился в обход по маленькому леску, окружавшему поселок. Вдруг он услыхал какой-то подозрительный шум, а по мере того, как он подходил ближе, ему показалось, будто он слышит лошадиное ржание. Из-за деревьев поднималась струйка дыма.
Подойдя еще ближе, Жан Соваж не мог уже сомневаться: неприятель был все еще здесь. Но каковы были его силы? Держится ли еще «Божья слава»? Может быть, ферма не выдержала атаки и ее храбрые защитники погибли под развалинами стен?
Жан скользил между деревьями с сердцем, стесненным боязнью за судьбу друга Марселя и объятым жаждой мести. Пригнувшись к самой траве и сделав знак Матье, чтобы тот последовал его примеру, он бесшумно подкрался к куче сухого валежника и воспользовался им как пунктом для наблюдения.
Перед ними была маленькая лужайка, по краям которой ютилось пять-шесть бедных домиков, составлявших поселок.
Страшное зрелище представилось взорам Соважа и Матье. Лошади, привязанные к деревьям, глодали кору, а в середине лужайки несколько пьяных солдат окружили какого-то несчастного крестьянина, связанного по рукам и ногам и брошенного на землю.
Рот несчастного солдаты набили сеном, которое собирались поджечь.
Направо от лужайки горели два дома: налево какая-то старуха отбивалась от трех солдат. Она хотела вырвать из их рук девчурку лет двенадцати, которую злодеи тащили в лесную чащу.
Вдруг старуха пошатнулась и упала. Один солдат бросился на нее и тут же, на глазах у всех, подверг ее той самой участи, которую его товарищи готовили девочке.
– О, негодяи! – пробормотал Жан Соваж. – А нас только двое! Ну да это ничего не значит. Мы положим на месте по крайней мере двоих из этих подлых негодяев. Матье, – обратился он к крестьянину, – ты не боишься?
– С вами-то? О нет!
– Ну так вот! Целься в голову тому негодяю, который навалился на старуху. О, негодяй душит ее! Смотри не промахнись! Я же подстрелю того, который собирается поджечь сено во рту этого несчастного. Это Леклерк, я узнал его. Надо попытаться спасти его. Готов, Матье?
– Мой негодяй у меня уже на прицеле!
– Так хорошо же! Пли!
Два выстрела прогремели почти одновременно.
Солдат, с громким смехом подходивший к поваленному на землю крестьянину и собиравшийся поджечь своим факелом набитое в рот сено, упал; в то же время склонившийся к старухе вдруг вздрогнул и после короткой конвульсии застыл – пуля пронзила ему затылок и вышла через рот.
Остальных солдат объял невыразимый ужас: им показалось, что на них напал целый неприятельский отряд. Они выпустили девчурку, которую тащили в лес, а затем, торопливо отвязав лошадей, кинулись без оглядки прочь. Других тоже охватила паника – через несколько секунд на лужайке не осталось ни одного солдата.
Жан Соваж сказал Матье:
– Ты отлично выстрелил! Ну, а теперь поспешим освободить несчастного Леклерка. Как бы он не задохнулся!
Выйдя из засады, они бросились к потерявшему сознание крестьянину. Жан Соваж вытащил сено, которым был забит рот крестьянина, а затем принялся растирать его, стараясь привести в чувство. Но, несмотря на все его старания, Леклерк не приходил в себя.
Матье смотрел с раскрытым ртом на открывшуюся перед ним картину разрушения. Затем, словно желая отогнать ужас, охвативший его при виде горящих домов, истерзанных трупов и леса, куда скрылись «освободители Франции», молодой крестьянин принялся заряжать ружье.
Продолжая приводить несчастного Леклерка в чувство, Жан Соваж попытался оживить его искусственным дыханием. Но тот оставался все таким же холодным и неподвижным. Тогда Жан Соваж поднял голову и сказал Матье:
– Сходи-ка в один из тех домов и постарайся раздобыть немного водки.
Матье побежал к одному из домов, пощаженных пожаром, а Жан Соваж продолжал приводить в чувство неподвижного Леклерка.
Вдруг раздался громкий крик. Соваж вскочил и увидел, как Матье выскочил из дома, в который вошел.
Не успел Соваж понять, что произошло, как Матье, словно одумавшись, снова бросился в дом, держа ружье на прицеле, готовый спустить курок.
Раздался выстрел.
Забыв, что он безоружен, Жан Соваж бросился вслед за Матье.
С порога дома ему представилась ужасающая картина. На постели лежала мертвая, окровавленная женщина, на которой вся одежда была изорвана в клочья, и в животе зияла громадная рана.
Это негодяй-«освободитель» изнасиловал женщину и, пресытившись ею, изрубил ее саблей.
К спинке кровати был привязан какой-то мужчина, рот которого был заткнут платком. Это был хозяин дома, которого заставили присутствовать при сцене насилия над его женой.
На кресле сидела мертвая от ужаса и побоев старуха – мать убитой женщины. Один из пальцев ее правой руки был отрублен саблей – очевидно для того, чтобы «освободители» могли завладеть золотым обручальным кольцом, снимать которое с пальца показалось им слишком скучным.
На земле с грудью, пробитой пулей Матье, лежал солдат, не выпустивший даже и после смерти бутылку с водкой, из которой он вознаграждал себя изрядными глотками за труды, понесенные при насилии и грабеже.
– Боже мой, что за война! – пробормотал Жан Соваж и поспешил с помощью Матье освободить бедного мужа от веревок и кляпа.
Освободившись, несчастный поспешил к кровати, кинулся на окровавленный труп жены и зарыдал:
– Бедная Марианна! Бедная Марианна! Приди в себя! Скажи хоть слово! Ведь ты не умерла! О, Марианна, Марианна!
– Товарищ! – сказал ему взволнованный Жан Соваж. – О мертвых надо плакать, но и мстить за них тоже нужно! Пойдем с нами, твоей жене мы устроим похороны, подобающие патриотам! Вот уже лежит один из врагов, который не совершит более в сей жизни ни одного преступления. Пойдем с нами. Если в твоих жилах течет не вода, а кровь! Плакать ты будешь завтра, а сегодня… сегодня еще найдутся враги, которых надо убить!
Несчастный провел рукой по лбу, словно просыпаясь от тяжелого сна, и скорбным голосом сказал:
– Я следую за вами, друзья мои. Куда надо идти?
Так как он не мог стоять на ногах, то Жан Соваж и Матье взяли под руки и повлекли за собой несчастного мужа, который не переставал всхлипывать:
– Бедная Марианна! Бедная Марианна!
Когда они вышли на поляну, то увидели, что Леклерк стал понемногу приходить в себя.
Девчурка, вырвавшаяся из рук насильников, убежала, словно испуганная козочка, в лес, а затем снова показалась у опушки и стала издали наблюдать за происходящим.
Жан Соваж знаком подозвал ее поближе.
– В настоящий момент нечего и думать добраться до «Божьей славы», – сказал он Матье, – неприятель может налететь с минуты на минуту. Попробуем увести этих несчастных к нам. Там за ними будут ухаживать, поставят их на ноги; если же оставить их здесь, то они погибнут, так как неприятель неминуемо вернется. Срежь две большие ветви, Матье, мы сделаем носилки, чтобы нести вот этого. – Он показал на Леклерка, который все еще неподвижно лежал на траве. – Что же касается его, – он кивнул в сторону мужа Марианны, – то он может дойти и один. Но поторапливайся, здесь пахнет неприятельским духом!
В то время как Матье торопливо срезал подходящие ветки, Жан Соваж еще раз приказал девчурке подойти поближе.
Бедняжка подошла; она была очень испугана, и ее черные глаза недоверчиво поглядывали сквозь крупные набегавшие слезы.
– Как тебя зовут? – спросил Жан Соваж.
– Агата.
– Ты здешняя?
– Нет, я из Мери. Я пришла к бабушке, так как у нас появились солдаты, вот отец меня и отослал сюда. Скажите, они не придут больше сюда? Могу ли я теперь уйти домой с бабушкой?
– Дитя мое, все дороги переполнены теми самыми людьми, которые хотели сделать тебе больно, а что касается твоей бабушки, то ты ее больше не увидишь, они задушили ее. Но ты видишь – убийца наказан, он мертв. Ну, полно, не плачь! Постарайся ответить на мои вопросы. Сколько тебе лет?
– Скоро тринадцать, – рыдая, ответила девчурка.
– В этом возрасте можно быть рассудительной. Успокойся же! Ну а теперь скажи: не знаешь ли ты, где находится ферма «Божья слава»? Дошли ли туда неприятельские солдаты?
– Да, они туда дошли, но в них стали стрелять из ружей, и они отошли прочь. Вот тогда-то он и забрались сюда.
– Ты уверена в этом? В таком случае, значит, Марсель все еще держится. Ну да, разумеется! Этот храбрец не так-то скоро сдаст свои позиции! У нас есть время дойти до наших и привести в безопасное место весь этот народ! – сказал Жан Соваж, быстро приняв решение.
Вернулся Матье с четырьмя большими ветками, переплетенными между собой.
– Вот вам и кресло! – весело сказал он.
Они положили Леклерка на эти импровизированные носилки, подняли его и пустились в путь, сопровождаемые мужем Марианны, который все еще оплакивал свою жену, и маленькой Агатой, которая плелась сзади, время от времени вытирая глаза уголком своего передника.
Поддерживая несчастного крестьянина, который все еще не мог окончательно оправиться от удушения, Жан Соваж еще раз буркнул голосом, в котором дрожали и угроза, и скорбь:
– Боже! Что за война!
X
Догнав свой маленький отряд, Жан Соваж сдал Леклерка и Агату под охрану мужа Марианны, который был вооружен пистолетом и саблей, а затем отдал распоряжение поспешно направиться к ферме «Божья слава».
Краткий рассказ Матье о жестокостях в поселке возбудил крестьян. Всем стало ясно, что остается только одно – истребить «освободителей» или же безмолвно покориться их преступному способу ведения войны. Все поклялись отомстить за мертвых и защищать живых.
Вскоре отряд прибыл на ферму, не встретив неприятеля.
Она была хорошо защищена. Марсель нарубил деревьев и забаррикадировал обе дороги, ведшие ко входам. Деревянный мост через маленький ручей был разрушен. Все окна были заложены тюфяками и подушками. Посреди двора стояли огромные телеги, наполненные сеном и соломой, которые служили траншеями для часовых-крестьян, вооруженных ружьями. Человек тридцать служащих фермы, возчики, пастухи, прислуга, к которым присоединились еще крестьяне из окрестных деревень, составили небольшой гарнизон, которым командовал Марсель при деятельном участии своей жены.
Рене, одетая в полумужской охотничий костюм, прохаживалась взад и вперед с ружьем, наблюдая за укреплением и поддерживая мужество защитников. Когда один из импровизированных ратников вежливо ответил на ее вопрос: «Да, мадам Марсель!», она поспешно заметила ему:
– Называйте меня Красавчик Сержант! Так звали меня в республиканской армии, когда вся Франция, как теперь, была взбудоражена. Я снова принимаю это прозвище и, будь уверен, голубчик, буду нести его с такой же честью, хотя с тех пор я стала старше на двадцать лет!
Марсель, как бывший лекарь, подумал и о том, чтобы устроить амбулаторию: для этой цели в зале нижнего этажа было поставлено несколько кроватей и принесена солома. На столе были приготовлены медицинские инструменты, белье, вода, корпия и несколько склянок, – словом, все необходимое для оказания скорой помощи.