Приключения капитана Коркорана
Капитан вынул из бумажника письмо с большой красной печатью, украшенной гербом ученого баронета и девизом, присвоенным его предкам еще со времен Вильгельма Завоевателя, соратников этого короля. В девизе было написано: «Regi meo fidus», что означает: «Верен своему королю».
Письмо было следующего содержания:
«Лондон… 1857 г.
Нижеподписавшийся сэр Вильям Бэроулинсон имеет честь известить ваше высочество государя Голькара о проезде молодого французского ученого, г. Коркорана, предпринявшего согласно инструкциям Академии наук в Лионе, а также нашим указаниям разыскать подлинную древнюю рукопись Гурукарамта, которая, как полагают, скрыта у истоков Нербуды в таком убежище, которое, по крайней мере это мое личное мнение, хорошо известно Вашему Высочеству. Нижеподписавшийся осмеливается надеяться, что всегда существовавшие добрые отношения дружбы и близкого соседства между Вашим Высочеством и всемогущей Индийской компанией побудят Ваше Высочество оказать всевозможное покровительство изысканиям капитана Коркорана, возложенных на него Лионской академией наук, с милостивого разрешения Ее Величества королевы Виктории, государыни трех соединенных королевств: Англии, Ирландии и Шотландии.
В силу сего нижеподписавшийся сэр Вильям Бэроулинсон, президент географического, колониального, статистического, геологического, орфографического, гидрографического и фотографического обществ признает своей обязанностью просить Ваше Высочество предоставить в распоряжение названного капитана все материальные средства, как, например, лошадей, слонов, паланкины, рабочих, сипаев и вообще все, по мнению капитана Коркорана, необходимое для его предприятия, причем я, сэр Вильям Бэроулинсон, обязываюсь как от своего имени, так и от имени Лионской академии наук возместить все произведенные расходы и издержки и вообще уплачу все денежные суммы, которыми снабдит Ваше Высочество капитана Коркорана.
Кроме того, нижеподписавшийся долгом признает предупредить Ваше Высочество, что миссия названного ученого-путешественника ничего общего с политикой не имеет. Нижеподписавшийся вполне уверен, что джентльмен, которого он почтительно просит Его Высочество позволения рекомендовать, во всех отношениях сделает честь благородной нации, гражданином которой он состоит, и славной нации, ему оказывающей покровительство, а также сделает честь науке, которой этот ученый-путешественник служит, и тому ученому обществу, которое его уполномочило.
Пользуюсь случаем напомнить Вашему Высочеству о той дружбе и расположении, которыми Вы когда-то удостоили меня, и позвольте выразить надежду, что время не изгладило это чувство расположения, о котором я вспоминаю почтительно и с глубокой благодарностью. Имею честь выразить Вашему Высочеству глубокую преданность и уважение.
Баронет Вильям Бэроулинсон».Прочтя письмо, Голькар, протянув руку капитану, сказал:
– Дорогой друг мой, теперь между мною и вами такие отношения, что в подобных письмах нет ровно никакой надобности, и, принимая во внимание те отношения, в которых я в настоящее время нахожусь с англичанами, подобное письмо не могло бы быть вам полезным, если бы я не знал, как теперь, кто вы такой, и не убедился в вашей храбрости, благодаря которой спасена моя жизнь. По несчастью, как мне это отлично известно, полковник Баркли идет на Бхагавапур, но если бы даже это не было мне известно, то это мне доказала бы измена Рао, обнаруженная сегодня вечером. Ввиду этого я опасаюсь не иметь возможности оказать вам помощь в ваших розысках. Я даже полагаю, что ваша дружба со мною много вам повредит в глазах англичан.
– Государь, прошу вас, не заботьтесь обо мне и о моих отношениях к англичанам. Если полковник Баркли отнесется ко мне недружелюбно, то, будь он во главе хотя бы тридцати полков, я сумею ему доказать, как тяжела моя рука, когда придется наносить удары. А потому прошу вас нисколько не заботиться обо мне, а, напротив, быть может, я могу вам быть полезным и способствовать заключению мира…
– Заключить мир с этими варварами? – вскричал Голькар, и глаза его засверкали яростью. – Они убили моего отца и двух моих братьев; отняли у меня половину государства, а другую половину разграбили! Клянусь ослепительным Индрой, колесница которого проходит по небу, рассылая свет в самые отдаленные уголки мира, что если бы нужно было отдать мою жизнь и все мои сокровища для того, чтобы бросить в море всех этих рыжих варваров, то я ни на минуту не задумался бы всем пожертвовать. Да, клянусь, что я, исполнив это, с радостью возвратился бы к своим предкам…
– И оставил бы меня одинокой здесь! – прервала его Сита с выражением кроткого упрека в голосе.
– Ах, прости, дитя мое дорогое! – сказал старик, прижимая дочь к сердцу. – Одно только напоминание об англичанах вызывает во мне отвращение… Прошу капитана извинить меня…
– Ах, пожалуйста, государь, не стесняйтесь и сколько угодно проклинайте англичан. Что до меня касается, я тоже их терпеть не могу, за исключением сэра Вильяма Бэроулинсона, показавшегося мне очень симпатичным человеком, хотя немного многословным в своих объяснениях. Вообще я столько же интересуюсь англичанами, как маринованной селедкой или сардинкой в масле. Я бретонец, и между саксонской расой и мною не может быть ничего общего.
– Очень рад, слыша это, капитан! – сказал Голькар. – Вначале я опасался, полагая, что вы друг англичан. Когда я думаю об участи Ситы, кровь кипит в моих старых жилах, и мне бы хотелось всем англичанам, находящимся в Индии, отрубить головы… Но не будем больше говорить об этом, а ты, моя дорогая Сита, чтобы рассеять мое волнение и успокоить меня, прочти что-либо из тех прекрасных книг, в которых прославлялись наши великие предки.
– Если желаешь, я прочту тебе то место, – отвечала Сита, – из «Рамаяны», где царь Дакарата, будучи на смертном одре, трогательно жалуется, что нет около него Рамы, его дорогого сына, этого непобедимого героя, которого он сам обвинял в том, что он заслужил наказание, так как в молодости своей совершил невольное убийство.
– Прочти, пожалуйста, – отвечал Голькар.
Сита, тотчас встав, принесла книгу и начала чтение:
– «Я пришел к пустынным берегам реки Караю, куда привлекло меня желание выстрелить в животное, не видевши его, а только по производимому его движениями шуму, что мне всегда удавалось благодаря моей большой опытности в стрельбе из лука. Там я был скрыт темнотою, не выпуская из рук натянутого лука, стоя вблизи от уединенного водопоя, куда ночью жажда привлекала четвероногих, населявших леса.
Тогда я услышал звук, похожий на шум, производимый медленно пьющим слоном, и вместе с тем чрезвычайно похожий на шум, слышный при наполнении кувшина водой. Я тотчас пустил из лука острую стрелу в то место, откуда мне послышался шум, так как рассудок мой затемнен был роком.
В ту минуту, когда стрела моя попала в цель, я услышал голос человека, жалобно воскликнувшего: “Ах, я умираю! Как это возможно выпустить стрелу в такого отшельника, как я? У кого такая жестокая рука, способная пустить в меня стрелу? Я пришел ночью черпнуть воду в уединенном месте реки и никого ничем не оскорбил!”
Услышав эти жалобы, страшно смущенный душою и дрожа от страха, вызванного такой непростительной ошибкой, я выпустил лук из рук и бросился к месту, откуда слышался голос, и увидел упавшего в реку несчастного юношу, пронзенного прямо в сердце и одетого в кожи антилопы и пантеры.
Тяжело раненный юноша устремил на меня глаза, точно желая сжечь меня огнем своей лучезарной святости.
“Чем оскорбил я тебя, кшатрий? Я отшельник, скромный обитатель леса. Чем я заслужил быть убитым твоей стрелой за то, что я хотел взять отсюда немного воды для отца своего? Мои престарелые родители никакой опоры не имеют, кроме меня, в этом пустынном лесу, и теперь они ждут, эти бедные слепцы, надеясь на скорое мое возвращение. Ты одним ударом стрелы убил не меня одного, но сразу трех человек, то есть моего отца, мою мать и меня! А в силу чего?
Иди скорее, сын Рахгона, иди к отцу моему и расскажи ему об этом роковом событии, хотя ради того, чтобы его проклятия не сожгли тебя подобно тому, как огонь пожирает сухое дерево! Тропинка, которую ты видишь перед собой, ведет прямо к келье моего отца; поспеши отправиться туда, но перед этим скорее извлеки из меня стрелу твою”.
Вот все, что сказал мне молодой человек, и, глядя на него, мною овладело крайнее уныние, я чувствовал себя совершенно разбитым. Вслед за тем, страшно взволнованный, я крайне тщательно вынул из груди молодого отшельника злосчастную стрелу, надеясь этим сохранить ему жизнь. Но, увы! Как только я вынул стрелу из раны, тотчас сын отшельника, истомленный болью и тяжело дыша, после нескольких конвульсивных рыданий закрыл глаза и умер.
Тогда я, взяв его кувшин, направился к келье отца злополучного юноши.
Там я увидел его родителей: двоих несчастных слепых, никого не имевших для оказания им услуг и помощи и подобных птицам с отрезанными крыльями. Они сидели с нетерпением, поджидая сына; старик и старушка говорили о сыне.
Заслышав шум моих шагов, отшельник обратился ко мне, сказав:
“Почему ты так запоздал, сын мой? Твоя мать и я были сильно огорчены твоим долгим отсутствием. Если я или если твоя мать сделали что-либо такое, что тебе не понравилось, то прости нас и не оставайся отныне так долго там, куда ты пойдешь! Ты – наши ноги, лишенные возможности двигаться; ты – глаза наши, лишенные возможности что-либо видеть; но почему же ты молчишь и ничего мне не отвечаешь?»
Услышав это, медленно приблизившись к старцу, сложив руки и подавляя рыдания, весь содрогаясь и дрожащим от ужаса голосом, я ему ответил:
“Я кшатрий и зовут меня Дакарата, я не сын твой и пришел к тебе потому, что совершил ужасное преступление”.
Вслед за тем я рассказал ему все обстоятельства убийства молодого отшельника.
Услышав сказанное мною, отшельник несколько секунд сидел молча, точно окаменелый, наконец, придя в себя, он сказал:
“Если бы, совершив дурное дело, ты не сознался мне в этом самопроизвольно, тогда не только ты, но даже твой народ мог понести за это наказание и я уничтожил бы его огнем моих проклятий!
Это преступление вскоре бы низвергло Брахму с престола, на котором он, впрочем, твердо сидит. Что касается твоей семьи, то рай закрыл бы свои двери для семи из твоих потомков и семи из твоих предков.
Но ты, не сознавая, что делаешь, нанес удар моему сыну и потому остался жив. Пойдем, жестокий человек, поведи меня к тому месту, где стрела твоя убила это дитя и тем разбила посох слепца, дававший ему возможность существовать”.
Тогда я отвел обоих слепцов к тому месту, где находился их сын, и дал осязать отшельнику и его жене тело убитого мною.
Не бывшие в состоянии вынести бремя удручающего горя, едва они прикоснулись к убитому, как оба жалобно вскрикнули и упали на труп сына. Мать, целуя бледное лицо сына, начала жалобно стонать, как нежная корова, у которой отняли теленка.
“Яджнадета, – говорила мать, – разве я тебе не дороже жизни? Почему же ты не заговорил со мною, прежде чем отправить благословенное дитя мое в такое далекое путешествие? Поцелуй твою мать и тогда уже отправишься; разве ты сердит на меня, друг мой, что не желаешь заговорить со мною?”
Огорченный отец, исстрадавшийся печалью, обратился к своему мертвому сыну точно к живому со следующими словами:
“Сын мой, разве ты не узнаешь пришедшего сюда, вместе с твоею матерью, отца? Поднимись! Иди, возьми наши шеи и обними их, соединяя вместе. Кто же теперь будет нам приносить из лесу коренья и дикорастущие плоды? Я, эта бедная слепая согбенная под бременем лет, мать твоя, как могу я кормить ее, сын мой, будучи слепым, таким же, как она? Не покидай же пока этих мест: завтра, сын мой, отправишься вместе со мною и матерью”».
Здесь прекрасная Сита прервала чтение. Голькар слушал ее с задумчивым видом, и даже Коркоран был растроган и смотрел с восхищением на кроткое и прелестное лицо молодой девушки.
Однако наступала полночь, и Голькар хотел уже попрощаться со своим гостем, но в этот момент во двор вошел Али и, ни слова не говоря, подошел к своему господину, подняв руки вверх наподобие кубка.
– Кто там? Что тебе нужно? – спросил Голькар.
– Могу я говорить? – отвечал раб, взглядом указывая на Коркорана, который намеревался из скромности отойти в сторону, но был удержан Голькаром, сказавшим:
– Останьтесь! Вы не можете быть лишним. Говори же скорее!
– Государь, – отвечал Али, – гонец прибыл от Тантиа Топее.
– От Тантиа Топее? – воскликнул Голькар, и в глазах его блеснула радость. – Зови его сюда!
Гонец вошел во двор. Это был факир, полуголый, с кожей темно-бронзового цвета, бесстрастное лицо которого было, по-видимому, совершенно чуждо как радости, так и горю.
Он стал на колени перед Голькаром, до земли преклонив голову, и безмолвно ожидал приказания встать.
– Кто ты такой? – спросил его Голькар.
– Зовут меня Сугрива.
– Брамин?
– Да, я брамин. Меня послал к тебе государь Тантиа Топее.
– Где доказательства данного тебе поручения?
– Вот оно! – отвечал факир, вынув из-за плаща, служившего ему одеждой, нечто вроде платка, странно вырезанного и на котором были начертаны санскритские слова.
– А! Настало время? – воскликнул Голькар, внимательно всмотревшись в платок.
– Да! – сказал факир. – Дело должно быть начато сегодня же в Мееруте.
– Капитан? Вы говорили мне, что не любите англичан? – сказал Голькар.
– Да! Я их не люблю, но и ненависти к ним не чувствую и вообще нисколько не забочусь о том, что с ними может случиться.
– Так вот, капитан! Вы вскоре кое-что новое узнаете. Полковник Баркли, пожалуй, в конце этого месяца может убраться домой.
– В самом деле? И эти известия вы получили от этого черномазого?
– Да! Этот черномазый верный, надежный человек, служащий гонцом друга моего Тантиа Топее, – отвечал Голькар.
– А кто такой этот друг ваш Тантиа Топее?
– Это я вам объясню завтра. Полковник Баркли ранее чем через три дня не появится здесь, следовательно, у нас имеются еще два свободных дня. Завтра, если желаете, мы отправимся охотиться на носорогов. Носорог – это царская дичь, и их, пожалуй, не найдется теперь более двухсот во всей Индии. Покойной ночи, капитан.
– Кстати, что вы сделали с Рао? – спросил Коркоран. – Разве вы не намерены судить его?
– Рао! – отвечал Голькар. – Он уже осужден, капитан. Перед ужином я отдал приказание посадить его на кол.
– Черт возьми! – воскликнул Коркоран. – Нельзя сказать, что вы теряете время!
– Друг мой! – отвечал Голькар. – Как только пойман – тотчас и на кол. Неужели вы хотите, чтобы я собирал целое судилище, как в Калькутте? Тогда, прежде чем произнесет речь прокурор и возразит ему адвокат, прежде чем уйдут совещаться судьи, англичане войдут в Бхагавапур и спасут жизнь этого негодяя, своего сообщника. Нет, нет! Он попался и расплачивается за всех.
– А впрочем, – отвечал Коркоран, потягиваясь, так как ему очень хотелось спать, – я заговорил об этом только из любопытства. Покойной ночи, государь.
Коркоран, следуя за Али, который указывал ему путь, отправился спать.
Глава VI
Беседа с Голькаром
Но, очевидно, судьбою было так решено, что уснуть капитану в эту ночь не удалось. Едва он улегся в кровать, как послышался большой шум. Коркоран поднялся и, опершись на локоть, тихонько свистнул, зовя Луизон, и сказал ей почти шепотом:
– Внимание, Луизон! Вставай, лентяйка.
Луизон в свою очередь внимательно на него посмотрела, прислушиваясь, и тихонько пошевелила хвостом, чтобы показать своему хозяину, что она его поняла, и наконец медленно поднялась и, прямо направившись к двери комнаты, снова прислушалась и затем спокойно возвратилась и улеглась у ног капитана, как бы выжидая его приказаний.
– Хорошо! – сказал капитан. – Я тебя понимаю, моя дорогая. Ты хочешь сказать, что опасность неважная. Тем лучше, так как мне хотелось бы немножко выспаться. А тебе?
Тигрица слегка раздвинула губы, над которыми были усы более жесткие, чем острие шпаги: это был ее способ улыбаться.
Наконец раздались шаги в галерее, и Луизон снова возвратилась к двери; но, несомненно, опасность показалась ей недостойной ее вмешательства, так как она возвратилась обратно и снова легла у ног своего господина.
У дверей кто-то постучал. Коркоран встал полуодетый, взял револьвер и пошел отворить дверь.
Это был Али, пришедший разбудить его.
– Господин! – сказал он с испуганным видом. – Государь Голькар просил вас прийти к нему. Случилось большое несчастье. Рао, который должен быть посажен на кол, подкупил стражу и убежал вместе с нею.
– Вот как. Он не дурак, этот Рао! – сказал капитан, одевшись окончательно.
– Так вот, видите ли, господин, его высочество предполагает, что он отправился навстречу англичанам, находящимся уже по соседству. Их встретил Сугрива.
– Хорошо! Указывай мне дорогу; я иду вслед за тобой.
Голькар сидел на великолепном персидском ковре и, по-видимому, погружен был в глубокое размышление. При входе капитана он поднял голову и знаком пригласил его сесть около себя, а рабам приказал удалиться.
– Мой дорогой гость, вы, конечно, знаете о случившемся несчастье?
– Да, мне это уже рассказали. Рао убежал, но это нельзя называть несчастьем; Рао – негодяй, отправившийся дать себя повесить в другом месте.
– Да! Но он увел с собою двести всадников из моей гвардии, и все они вместе отправились присоединиться к англичанам.
– Гм… гм! – сказал с задумчивым видом Коркоран. Однако, видя, что Голькар очень подавлен этой изменой, он счел нужным ободрить его, сказав, улыбаясь: – В сущности, стало лишь на двести изменников меньше. Важное дело! Неужели вы предпочитаете, чтобы они остались здесь, в Бхагавапуре, каждый момент готовые предать вас полковнику Баркли?
– А между тем, – воскликнул Голькар, – всего час тому назад я получил такие хорошие известия!
– От вашего Тантиа Топее?
– Да, именно от него; выслушайте меня, капитан… после оказанной мне вами сегодня вечером услуги у меня от вас не может быть каких-либо тайн… Итак, я вам должен сказать, что вся Индия готова взяться за оружие!
– Для чего?
– Чтобы выгнать англичан.
– Ах! – воскликнул Коркоран. – Мне эта идея необычайно по сердцу. Выгнать англичан!.. То есть, государь Голькар, если бы они были в нашей старой Бретани в таком положении, как здесь, я бы их брал каждого порознь одной рукой за шиворот, а другой за пояс и бросал бы в море на корм морским свиньям. Прогнать англичан! Да я в таком случае весь к вашим услугам и, поверьте, окажу сильное содействие… Однако! Я забываю свои научные обязанности и письмо сэра Вильяма Бэроулинсона… а также забываю свое обещание не вмешиваться в политику во все то время, пока я буду между Гималайскими горами и мысом Коморин. Но все равно! Это великолепная идея… А кто первый подал эту идею?
– Так хотят все. Она исходит, эта идея, от Тантиа Топее, от Нанна-сагиба, от меня и, наконец, даже от всех!..
– Вы говорите, от всех! – смеясь, сказал бретонец. – И вы говорите, что их выгонят вон?
– По крайней мере, мы на это надеемся, но я опасаюсь, что мне не придется быть свидетелем этого события. Этот Рао тремя месяцами ранее, будучи моим первым министром, надеясь овладеть моим государством и моей дочерью, обо всем предупредил и вошел в сношения с полковником Баркли. Об этом я узнал, хотя были только подозрения, и приказал наказать его пятидесятью палочными ударами… Вот как началось это дело…
– Как? Неужели эта отвратительная тварь надеялась сделаться вашим зятем? – спросил Коркоран, преисполненный негодования.
– Да! Этот собачий сын, отец которого был парс, торговец из Бомбея, захотел жениться на дочери последнего потомка Раггуиндов, самого благородного рода во всей Азии.
Надо сказать, что капитан, до сих пор мало интересовавшийся рассказом Голькара, теперь начал его слушать с особенным вниманием.
С этого момента им всецело овладело только одно желание, именно поймать Рао и посадить его на кол… Как он смел претендовать на руку Ситы… Самой прелестной девушки в Индии… ангела грации, красоты, кротости!.. Если этот Рао избегнул кола, то не избегнет виселицы.
Таковы были размышления капитана. Но если вас удивляет то участие, которое он принимал в судьбе молодой девушки, о которой он накануне не имел никакого понятия, не знал ее имени и не видел ее лица, то я вам на это отвечу, что он был человеком мгновенного, первого впечатления, обожавшего приключения, не будучи вместе с тем ни на волос искателем приключений. Во всяком случае, его увлекала мысль быть покровителем молодой, преследуемой красавицы принцессы и в особенности преследуемой англичанами. В силу этого он сказал:
– Государь Голькар, я полагаю, что предстоит принять одно только решение, а именно отложить на другое время нашу охоту на носорога, а теперь заняться преследованием Рао, пока нам не удастся убить его. Полагаю, что он еще недалеко отсюда.
– Увы! Я об этом уже думал, но он на девять часов опередил нас и, несомненно, уже присоединился к английской армии… Нет, лучше будет, если поступим, как я хочу… Я уже отдал распоряжения относительно охоты. Мы отправимся около шести часов, потому что в этот час солнце всходит, а позднее жара становится невыносимой. Мы оставим мою дочь здесь, во дворце, под надежной охраной, потому что Рао наверняка имеет здесь сообщников, и возвратимся обратно к десяти часам… В это время Али останется во дворце, а Сугрива побродит по окрестностям и что-либо разузнает.
– Но, – заметил Коркоран, – если вы чего-либо опасаетесь, так что же заставляет нас охотиться на носорога именно сегодня?
– Мой дорогой гость, – возразил Голькар, – последний в роде Раггуиндов не хочет погибнуть, если ему суждено погибнуть, спрятавшись внутри дворца, как медведь в берлоге. Такого примера не подавал мой предок Рама, знаменитый победитель Раваны, государя демонов.
– В таком случае, – отвечал Коркоран, которого невольно тяготило предчувствие чего-то неприятного, – в таком случае, по крайней мере, позвольте мне оставить при вашей дочери телохранителя более надежного и более грозного, чем Али и весь гарнизон Бхагавапура.
– Кто же этот друг, такой надежный и такой грозный?
– Понятное дело Луизон!
В это самое время тигрица, понимая, что говорят о ней, встала на задние лапы, а передними оперлась на плечи капитана.
В эту минуту пришла Сита.
– Дорогое дитя мое, – сказал, обращаясь к дочери, Голькар, – завтра, очень рано утром, мы отправляемся охотиться на носорога…
– Конечно, со мною? – прервала Сита отца.
– Нет, дорогая! Ты останешься во дворце. Этот изменник Рао со своими всадниками рыскает, быть может, в окрестности, и я не хочу подвергать тебя встрече с ним…
– Но, отец, – возразила Сита, очевидно желавшая доставить себе удовольствие поохотиться, – ведь вам же известно, что я превосходно езжу на лошади, и притом я ни на секунду не буду расставаться с вами.
– Мне кажется, – добавил Коркоран, – что ваша дочь, оставаясь с нами, была бы в большей безопасности… Я вам обещаю зорко охранять ее, и в случае встречи с Рао я предоставлю его зубам Луизон.
– Нет, – возразил старик, – встреча всегда, и во всяком случае сейчас, дело слишком рискованное… а потому я охотнее принимаю ваше предложение оставить при ней Луизон в качестве телохранителя.
– Как! – воскликнула Сита, радостно хлопая в ладоши. – Так вы, сударь, на целый день оставляете мне Луизон?
– Я бы вам ее отдал навсегда, если бы мог допустить, что она на это согласится; но она немножко капризна и никогда не хотела слушать кого-либо другого, а только меня одного… Итак, Луизон, до моего возвращения вы исключительно принадлежите этой прелестной принцессе… Смотрите охраняйте ее заботливо… если кто-либо с ней заговорит, вы должны зарычать; если же кто-либо ей не понравится, вы его скушаете за завтраком. Если она захочет погулять по саду, вы должны ее сопровождать и всегда должны относиться к ней, как к вашей государыне и госпоже… Хорошо ли вы понимаете все ваши обязанности?
Луизон попеременно поглядывала то на Коркорана, то на Ситу и радостно покрикивала.
– Вы меня поняли, Луизон? – продолжал капитан. – В доказательство того, что вы меня поняли, лягте у ног принцессы и поцелуйте ей руку.
Луизон тотчас легла у ног Ситы и, отвечая на ласки ее, стала лизать немного жестким языком руки принцессы.
– Такой охранитель, – продолжал капитан, – может заменить целый эскадрон кавалерии по бдительности и храбрости; что же касается понятливости, она прямо равных себе не имеет… она не бывает оплошна и нескромна… она не любит пустой лести… она отлично умеет отличать истинных друзей своих от тех, кто стремится только обмануть ее; она не лакомка, и кусок сырого мяса ей достаточен… Наконец, у нее особый, замечательный такт распознавания людей, и сотню раз она меня избавляла от нескромных расспросов только тем, что очень кстати рычала.