Мозес. Том 2
«Ничего не будет, – отвечал владыка так же серьезно. – Обряд бесконечно важен, но не он никогда не составлял и не составляет сущность нашей веры, о которой мы говорим».
«Чудесно», – сказал Авраам и, немного подумав, спросил – как показалось секретарю – с некоторым беспокойством:
«Но как же быть с таинствами? Разве не в таинствах проявляет себя Всемогущий, закрывая рты сомневающимся и соединяя прошлое с нашим сегодняшним днем?»
«Я вижу, вы неплохо подготовились», – усмехнулся митрополит.
«Возможно, у меня был хороший учитель», – опять улыбнулся Авраам-Бер, роясь в своем сюртучке и доставая откуда-то из глубины его небольшую книжечку с потертым переплетом и торчащими из нее листами. На обложке было написано:
«Митрополит Филарет. Краткое освещение христианской веры из нее самой».
«Ах, вот оно что», – митрополит негромко рассмеялся. Потом он поглубже закутался в свой дорожный тулупчик и сказал:
«Что же, продолжим. Если вы читали эту книжицу, то должны были знать, что таинства, при всей своей важности, конечно, не исчерпывают всей сущности христианской веры. Таинства таковы потому, что они превращают нашу обыденную, ограниченную жизнь в нечто абсолютно осмысленное, нечто такое, что позволяет нам увидеть в творении самого Творца и услышать его голос в самые важные моменты нашей жизни. Таинства не механизм, а место, где Бог вновь говорит нам «зело хорошо» и призывает нас самим увидеть это. Другими словами, – заключил митрополит, – таинство это всегда твоя великая возможность встречи с Богом. Но последнее слово остается, конечно, за Небесами, ибо, как сказано в Писании, «не всякий говорящий мне «Господи, Господи», войдет в Царствие Небесное…»
«А как же, допустим, духовенство», – сказал вдруг до того молчавший благочинный, кажется, не слишком хорошо понимая, что тут вообще происходит.
«Что такое?» – переспросил владыка.
«Духовенство, – повторил благочинный, – вкусившее таинство священства. Что же – и его упраздним без разбора?.. Не понимаю».
«Что же тут не понять, – сказал митрополит. – Это ведь только для примера сказано».
«Все равно не понимаю», – благочинный, казалось, сам удивлялся тому, что вступил в пререкание с самим митрополитом. Впрочем, его уже никто не слушал, потому что Авраам-Бер, выйдя из-за своего стола, спросил:
«А что вы тогда, ваше высокопреосвященство, скажите о Царстве Небесном? Что останется от христианства после того, как мы отбросим его и представим, что его нет? Разве это не то, к чему стремится каждый человек, мечтающий о награде и готовый для нее на все?»
«Если я правильно понимаю, – ответил митрополит, – то Царство Небесное вовсе не является только некой наградой, которую мы получаем за хорошее поведение. Царство Небесное – это раскрытие твоей собственной природы, как она задумана и исполнена Творцом, вот почему мы можем сказать, что подлинный христианин работает на Всевышнего совсем не из-за награды».
«Вот оно что, – покачал головой Авраам-Бер так, словно только что сказанное было услышано им впервые. – Получается, что если мы отбросим Царство Небесное в качестве награды, оно вернется в качестве раскрытия твоей собственной природы… Очень любопытно, – добавил он, вновь возвращаясь на свой стул. – Тогда, интересно, что ваше высокопреосвященство скажет о Святом Писании? Что вы скажите, если мы отбросим в сторону еще и Евангелие? Что останется тогда от христианства?»
Возможно, это привиделось уставшему секретарю, но только ему показалось, что заданный Авраамом вопрос вдруг каким-то чудом материализовался и повис под потолком, рискуя каждую минуту с грохотом свалиться на головы сидящих.
«Я благодарю Бога, – негромко сказал митрополит, особенно не к кому не обращаясь, – что меня сейчас никто не слышит».
Авраам-Бер Рабинович негромко захихикал.
«Потому что если бы кто-нибудь услышал меня сейчас, – продолжал митрополит, понизив голос и даже быстро бросив взгляд на закрытую дверь – он немедленно написал бы на меня обстоятельный донос в ближайшую консисторию, и был бы прав. Ибо кто же из православных не знает, что все, что нам известно о Христе, находится только в Евангелии и отказаться от Евангелия, кажется, означает – отказаться от самого Христа».
Он тяжело вздохнул и, опустив голову, какое-то время оставался в этом положении, возможно для того, чтобы успокоить свои мысли. Затем он сказал:
«И все же, выполняя правила нашей забавы, я должен признаться, что христианство, скорбя и сетуя, может отказаться от евангельского рассказа и при этом – остаться христианством. Вы скажите, а как же это возможно? – продолжал он, обращаясь к пустой комнате, в которой никого не было, кроме Авраама-Бер Рабиновича, благочинного и секретаря отца Михаила. – Как возможно, что лишаясь путеводителя к спасению, христианский корабль остается, тем не менее, на плаву?.. Я вам отвечу. Евангелия – это рассказ о спасении, путеводитель к спасению, но не само спасение. Этот рассказ может быть таким или другим, но главное не это. Ведь миллионы людей каждый день читают Евангелия и слышат о Благой вести, но не становятся от этого лучше и по-прежнему не уверены в своем спасении. А значит – отбрасывая все, что может быть отброшено, мы оставляем только то, что нельзя не оставить, а именно…»
«А именно», – словно эхо отозвался Авраам-Бер.
«А именно само это спасение», – отрезал митрополит.
«А, – сказал Авраам-Бер. – Теперь, я понимаю».
«Да, – наклонил голову владыка Филарет. – Похоже, что я тоже».
«Но как же тогда быть с главным действующим лицом этой вашей книги? – спросил Авраам почти шепотом, заставив отца Михаила приложить ладонь к уху. – Ведь отбрасывая Евангелие, как вы уже сказали, мы отбрасываем также и самого Помазанника Божьего?.. Боюсь, что многие из моего народа были бы рады это услышать», – добавил он насмешливо, давая, впрочем, понять, что сам он вовсе этой точки зрения не разделяет.
«Да», – сказал с большим усилием митрополит, сильно морща лоб, словно помогая этим привести в порядок пришедшие ему в голову мысли. Было видно, что это дается ему с большим трудом.
«Это кажется невозможным», – продолжал он глухим и каким-то чужим, мертвым голосом. – Христианство без Христа такой же абсурд, как сладкая соль».
«Или как соленый мед», – сказал Авраам.
«И, тем не менее», – сказал митрополит.
«И, тем не менее», – сказал Авраам, напрягшись, словно сжатая пружина.
«И, тем не менее, по правилам нашей игры мы можем сделать над собой усилие и представить, что никакого Мессии никогда не было».
Владыка перевел дух и продолжил:
«Мы можем, впрочем, легко аргументировать это, утверждая, что Бог может спасти человека в любом месте и в любой ситуации, помня слова Спасителя о том, что Небеса могут из камней сих воздвигнуть себе детей Авраамовых, нисколько этим не затрудняясь».
Лицо его пылало.
Какое-то время прошло в молчании, за время которого секретарь успел нарисовать пером в своем тетради довольно схожий с оригиналом портрет обер-прокурора Синода Николая Александровича Протасова, украшенного вышитой ермолкой.
Затем Авраам-Бер Рабинович негромко сказал:
«Итак?..»
«Итак, – отозвался митрополит. – От всего христианства – или шире – от всякой религии осталось одно только спасение, которого взыскует любое, еще не погибшее человеческое сердце… Значит ли это, что мы, наконец, добрались до конца? До той первоначальной сущности, дальше которой нам уже нечего искать?»
«Я так не думаю», – сказал Авраам-Бер.
«Боюсь, что я уже тоже. Но что же мы тогда думаем?»
«Мы думаем, что если человек ищет спасения, то это, в первую очередь, означает, что он пребывает в мире, в котором основательно нарушен порядок. Ибо что же еще такое представляет собой грех, как не нарушение Божественного порядка, о котором Сам Всевышний сказал, что он хорош?»
«Это понятно и так», – кивнул владыка.
«Но кто, – продолжал Авраам-Бер, – может вернуть этот порядок, как во вселенском масштабе, так и для отдельной личности, как не сам всемогущий Творец? Тот, Кто сотворил это небо и проложил путь звездам?.. Разве это не Он избавляет нас от отчаянья и обещает нам спасение?»
«Разумеется, это Он», – сказал митрополит, кажется, не вполне догадываясь, куда клонит его собеседник.
«А раз так, – продолжал тот, садясь на край стола к великому неодобрению секретаря, – раз так, то мы можем легко отбросить прочь и это спасение, подобно тому, как мы отбрасывали до сих пор все остальное. Ведь оно не принадлежит нам, а значит, всегда может быть легко у нас отнято и уничтожено. Бог может дать, а может и не дать его, Он может дать его безо всякой причины, или, напротив, отнять его, потому что такова Его воля, но в любом случае мы можем вынести спасение за рамки и посмотреть, что же еще осталось в нашем распоряжении».
«А там еще что-нибудь осталось?» – спросил митрополит и рассмеялся.
«Боюсь, что очень мало», – ответил Авраам-Бер.
«Вот как», – митрополит словно не знал, что сказать.
«Мне кажется, это заложено в самом спасении, – негромко сказал между тем Авраам-Бер. – Бог спасает тебя, потому что это Ему легко, или потому, что Он считает это нужным, или потому – что Он любит тебя или по какой-нибудь другой причине, но при этом у тебя как будто остается некоторое неудобство, словно ты занял денег и не можешь их отдать. И хотя с тебя никто не требует возвращения долга, но сам ты помнишь о нем и словно чувствуешь, что никак не можешь согласиться с этим положением вещей, хотя ты всего лишь ничтожный человечишка, а Он – всемогущий Бог, установивший субботу и обещавший нам реки, текущие молоком и медом».
«То есть, ты хочешь сказать, что мне должно быть неуютно от того, что Спаситель спас меня, не спросивши моего согласия?»
«Я хочу сказать, – ответил Авраам, – что когда мы славим Небеса, на самом дне наших славословий плещется горечь от того, что мы ничего не в состоянии сделать для нашего Господа».
«Хорошо, – сказал митрополит – Я кажется, понимаю. Давайте теперь посмотрим, к чему мы, с Божьей помощью, теперь подошли».
Голос митрополита был слегка приглушен, как будто он опасался, что его услышит кто-нибудь еще.
«Мы подошли к тому, что отбросили прочь какое бы то ни было спасение», – Авраам-Бер немного помедлил, словно сам был обескуражен тем, что ему приходилось теперь произносить.
« И что же мы в результате имеем?»
«Ничего» – ответил Авраам-Бер.
«Ничего, – задумчиво повторил митрополит, наклонив голову и слегка прищурившись. – И в каком это таком смысле – ничего, позволю я себе спросить?»
Авраам-Бер ответил:
«В таком, ваше высокопреосвященство, что мы встречаемся здесь с человеком, который является ничем и не имеет в своем распоряжении ничего, на что бы он мог опереться и на что мог бы рассчитывать… С человеком, у которого нет ничего – ни родины, ни путей спасения, ни таинств, ни Священного Писания, ни Царствия Небесного, ни священной истории, ни самого спасения, – одним словом, у которого нет ничего, кроме него самого, который и есть то последнее, которое мы искали».
«Улов, кажется, невелик», – усмехнулся митрополит.
«Нет, нет, – возразил Авраам-Бер. – Это как раз то, что мы искали».
«Человека, который не может сказать про себя ничего, кроме того, что он никто?»
На лице митрополита, кажется, отразилось неподдельное недоумение.
«Как раз в этом-то все и дело, – Авраам-Бер явно нервничал. Шляпа его сбилась назад и грозила свалиться – Мы недаром убирали одно за другим все то, что не являлось последним для того, чтобы, наконец, найти это последнее».
«Зачем?»
«Чтобы понять нашу собственную природу», – негромко и серьезно ответил Авраам-Бер.
«Нашу собственную природу? – переспросил митрополит. – И какова же она, с вашего позволения, эта наша собственная природа?»
Секретарь позволил себе слегка улыбнуться.
Снисходительно и понимающе.
«Я скажу, – ответил быстро Авраам-Бер, словно боялся, что его перебьют. – В своей глубине человек находит себя, как Ничто, как Пустоту, о которой нельзя сказать ничего без того, чтобы не впасть в противоречие. Единственное, что мы можем сказать об этом, это то, что человек постигает свое подлинное существование именно тут, где он совершенно свободен от любых принуждений, и где ему уже не на что опереться, кроме как на самого себя».
Секретарю показалось, что молчание, которое последовало вслед за этими словами, никогда не закончится.
Наконец, митрополит сказал:
«Хорошо. Допустим. Но тогда возникает вопрос, как же мы в таком случае можем что-либо вообще знать об этом? Разве Ничто может быть чем-то положительным, – тем, о чем возможно хотя бы самое простое суждение? Разве о нем возможно что-либо знать?»
«Прекрасный вопрос», – Авраам-Бер улыбнулся. Словно лоцман, ведущий свой корабль в правильном направлении и потому крайне довольный результатами своей работы.
«Прекрасный, прекрасный вопрос, – повторил он, следя за выражением лица владыки. – Конечно, мы бы ничего не могли знать об этом, если бы ни одна вещь, которую нельзя даже назвать вещью, или принадлежностью, или способностью, потому что она выступает перед нами, как сама суть и сущность человека, без которой он все что угодно, но только не человек».
«И что же это такое?» – спросил митрополит.
«Это вера», – ответил Авраам-Бер.
«Вера?» – переспросил митрополит.
«Да, – сказал Авраам. – Это вера. Только не та, конечно, которая больше похожа на знание, которая хвалится тем, что она хорошо знает свой невидимый предмет, а та, которая сама повелевает своим предметом, вытаскивая его из небытия и не опираясь при этом ни на что, кроме самой себя».
«Значит, вера?» – негромко переспросил митрополит, морща лоб.
«Вера, ваше высокопреосвященство, – твердо повторил Авраам-Бер. – Та, которую мы могли бы справедливо назвать чистой, потому что она не нуждается ни в каких обоснованиях, ни в каких подпорках, так что мы не в состоянии даже отделить ее от того, кто верит. И все потому, что эта вера вовсе не способность, присущая человеку, а сам человек, свободно избирающий свой путь и понуждаемый лишь собственной волей».
«Вот оно что, – сказал митрополит, вновь кутаясь в свой дорожный тулупчик. – Между прочим, если я не ошибаюсь, то в одной известной вам Книге сказано по этому поводу так: Познайте Истину и Истина сделает вас свободными».
«Истинная правда, – весело подтвердил Авраам-Бер. – Вот только с вашего позволения я бы немного переставил слова и сказал бы так: Будьте свободными и Истина обязательно откроется среди вас».
«Как бы там ни было, если я правильно понимаю, – сказал митрополит, – разговор идет о вере, как о нашей собственной природе, не так ли?»
«Истинная правда», – согласился Авраам-Бер.
«И значит – сущность христианства, как впрочем, и любой другой религии, является чистая и ничем не понуждаемая вера, которую нельзя отбросить, потому что она есть сам человек… Не так ли?»
Авраам-Бер Рабинович уже хотел было ответить, но тут случился совершенно непредвиденный казус. Благочинный, на лице которого давно уже застыло выражение бесконечного ужаса и недоумения, вдруг побледнел, привстал, шатаясь и держась за голову, а затем, тихо простонав что-то, упал, потеряв сознание не то от спертого воздуха, не то от нервного напряжения, которое, конечно, с непривычки было очень значительно.
«На свежий воздух, – благословил митрополит, пощупав у упавшего пульс. – Надо же, какой нервный. Испугался, что мы сейчас оставим его без священства… Этого, разумеется, писать не надо», – добавил он, обращаясь к секретарю.
Два солдата, стоявшие на карауле у дверей консистории, подняли благочинного и вынесли его вон.
«На свежий воздух» – крикнул им вслед владыка. Потом он посмотрел на часы и, вернувшись в свое кресло, спросил, рискуя лишиться привычного образа аскета и постника:
«А не пора ли нам, наконец, немного отдохнуть?»
71. Благословение митрополита
Отдых высокопреосвященного Филарета заключался в том, что он прошелся по зале туда и обратно пять или шесть раз, потом помолился у икон, висевших в углу, после чего попросил стакан холодной воды и, усевшись с ним под иконами, задумался.
О чем митрополит думал, сидя под иконами – это, конечно, осталось тайной, но, однако, когда он, наконец, поднялся на ноги, его секретарь заметил, что голос высокопреосвященного окреп, лицо просветлело, а над головой можно было при желании различить некоторое ненавязчивое сияние.
«Итак, значит, чистая вера?» – не то сказал, не то спросил он, подходя к Аврааму-Бер Рабиновичу, по чьим губам по-прежнему бродила веселая, пожалуй, даже беззаботная улыбка.
«Совершенно справедливо, – отвечал тот, приподнимаясь из-за стола. Улыбка его сделалась еще шире. – Чистая вера, ваше высокопреосвященство. Без нее все прочее есть только более или менее красивые картинки, которые успокаивают совесть и заставляют забыть, что ты приходишь в этот мир, как в великую возможность, которую тебе даруют Небеса. Все остальное – это только следствие».
«Кажется, я начинаю понимать», – негромко сказал митрополит.
«Тогда я позволю себе спросить вот еще что. Разве человека, который только что лишился на наших глазах всего, можно отличить от другого, такого же лишенного всего того, чего только можно лишиться?.. Разве мы не все здесь одинаковы – и евреи, и огнепоклонники, и христиане, и мусульмане, – все те, кому в своей умопомрачительной глубине открывается неизреченная чистая вера, делающая всех нас сыновьями и дочерями Истины?.. И разве не все мы начинаем с того, что принимаем или отвергаем ее дар и только затем возводим храмы и пишем богословские трактаты, часто забывая, откуда мы и куда идем?»
«Вот куда ты, оказывается, повернул, – митрополит вновь обратился к Аврааму на ты. – Оно-то, конечно, так. Однако я думаю, что не стоит забывать еще и о том, что Истина, как мы это уже говорили, всегда одна, а тропинок, которые к ней ведут – великое множество и каждая из них имеет свою непреходящую ценность».
«Конечно, – сказал Авраам-Бер. – Но некоторые из них, однако, ведут в прямо противоположном направлении».
«Что же делать, таков человек, – вздохнул митрополит, с сожалением пожимая руками. – Он зол, несправедлив, завистлив, жаден, властолюбив и сердечно глух. Немного отыщется на свете людей, которые захотели бы напрячь свой разум и разглядеть в религии не одни только красивые здания, расшитые одежды и целую кучу святочных историй».
«Что же нам тогда делать с остальными?» – спросил Авраам-Бер Рабинович, который к ужасу секретаря, вновь уселся на стол, позабыв, видимо, все правила приличия.
Митрополит вдруг рассмеялся. Звонко и весело.
«Прекрасный вопрос – сказал он. – Жаль только, что никто не знает, как на него ответить».
Затем он отодвинул в сторону лежавшие перед ним бумаги, чтобы дать Аврааму-Беру возможность поудобнее расположиться на столе, что тот незамедлительно и сделал, от чего стол зашатался и заскрипел, вновь повергнув секретаря горестное недоумение.
Сам митрополит ничего по этому поводу не сказал и даже напротив, придвинулся ближе к Аврааму-Бер Рабиновичу, так что голоса того и другого теперь было трудно различить, хотя, время от времени, оттуда все же доносился то мелкий смех митрополита, то напористая речь Авраама-Бера. Бедного секретаря то бросало в жар, а то, напротив, пробивало холодным потом.
Затем Авраам-Бер Рабинович слез со стола, а владыка три раза хлопнул в ладоши и попросил, чтобы в зал, наконец, пропустили всех, кто имеет к сегодняшнему делу хоть какое-то отношение.
Тотчас в зале появилось несколько должностных лиц, дожидавшихся решения митрополита. Среди них – два губернских секретаря, три или четыре чиновника из консистории, секретарь из Управы благочиния, представители местной жандармерии и духовенства и еще какой-то народ, который пришел со своими стульями и расселся в глубине зала, выражая живейший интерес к происходящему.
Между тем и Авраам-Бер Рабинович, воспользовавшись суматохой, выскользнул из зала и исчез, напоследок несколько развязно подмигнув митрополиту, что, конечно, не укрылось от внимания секретаря и некоторых лиц, которые приняли увиденное к сведению.
В довершение всего ввели, наконец, и самих виновников сегодняшней суматохи, которых разместили за пустым столом, выставив у них за спиной все тех же двух полицейских с обнаженными саблями, символизирующих закон, порядок и неподкупность Божественного правосудия.
Далее же происходило вот что.
Не успел шум в зале утихнуть, как его высокопреосвященство поднялся со своего места и объявил без предисловий, что не видит никакого преступления в том, что недобросовестные люди приписали двум этим ревнителям православной веры, чья вина заключается только в том, что они – верные христиане – не рассчитали своих слабых человеческих сил, брошенных на искоренение зла и неправды, и не призвали своевременно себе на помощь мать русскую православную Церковь, понадеявшись на свои собственные силы, вместо того, чтобы воспользоваться опытом многих и многих христианских поколений и мудрым водительством тех, кого божье Провидение поставило оберегать и приумножать святую истину.
«А посему, – заключил митрополит свое короткое выступление, – следует немедленно убрать отсюда стражу и попросить прощения у этих безвинно пострадавших людей, взваливших на себя груз, который, по здравому рассуждению, должен был бы нести каждый христианин».
Немедленно после этого и купеческий сын, и квартальный были освобождены из-под стражи под одобрительный гул и аплодисменты присутствующих, и, павши на колени, благодарили его высокопреосвященство за правый, справедливый и скорый суд.
«Идите и впредь соразмеряйте свои силы с внешними обстоятельствами», – напутствовал их митрополит, а для большего вразумления распорядился выдать каждому из них экземпляр «Православного катехизиса», где, между прочим, было сказано, что стремление исправить мир, конечно, весьма похвально, но смирение перед властями предержащими гораздо похвальнее, ибо основывается на словах апостола, сказавшего: «Всякая власть от Бога есть» и «Начальника своего да убоись».
Дело, однако, всем этим еще не ограничилось, потому что на следующее утро митрополит пожелал вдруг служить в кафедральном соборе обедню, что он и сделал, а когда же пришло время для проповеди, то взошел на кафедру и говорил с нее о разных странных вещах, чем вверг слушателей в явное недоумение.
Так, в первых словах своей проповеди, владыка сообщил, что Господь в своей неисчерпаемой милости приходит к нам в том образе, в котором Он посчитает нужным, и что поэтому нам никогда не следует ограничивать Его возможности, которые, безусловно, безграничны.
Слова эти заставили присутствующее духовенство переглянуться и отметить их в своей памяти, так, на всякий случай.
Затем митрополит сказал, что Господь может спасти тебя даже на самом дне греха и притом – даже против твоей собственной воли. И эти слова тоже заставили некоторых присутствующих подойти ближе, чтобы лучше слышать, между тем как митрополит, в свою очередь, напомнил, что Господь пришел и принял крестные страдания совсем не для того, чтобы мы чувствовали себя на этой земле покойно и уютно, а – напротив – для того, чтобы мы ни переставали трудиться над собой, готовясь взглянуть бесстрашно в глаза Господа, когда придет наш час. И эти слова вызвали легкий гул, как будто в приоткрытую дверную щель вдруг подул откуда-то издалека холодный ветер.
Затем митрополит напомнил о квартальном и купеческом сыне, которые были замечены в чрезвычайном рвении и отметил, что в делах веры лучше уж рвение, чем равнодушие и лень, которые мы наблюдаем вокруг, давно смирившись с этим печальным положением дел.
Эти слова тоже были отмечены духовенством, как, впрочем, и следующие, – те, в которых митрополит призывал всех (вслед за Господом), быть совершенными, как совершенен Отец их небесный, что отчего-то произвело на присутствующих сильное впечатление, так словно они услышали это в первый раз и это им совсем не понравилось.
Потом митрополит сказал что-то насчет того, что мы строим прекрасные храмы, тогда когда было бы лучше для любого из нас построить храм в своем собственном сердце, – и вот тут уж присутствующие не стали обременять свою память, а поскорее записали услышанное на бумажках, должно быть затем, чтобы эта прекрасная мысль случайно ни затерялась.
Наконец, в заключение проповеди митрополит сообщил, что всякую душу, погрязшую в лености и равнодушии, будет терзать на том свете вовсе не адский пламень, а страшный стыд за то, что она не сделала в этой жизни того, что могла бы легко сделать, если бы только захотела.
Такова была эта проповедь, много раз затем процитированная и упомянутая, как в приватной переписке, так и в официальных бумагах, а кое-где даже заученная наизусть, и многажды раз раскритикованная и обвиненная Бог знает в каких грехах, самым ужасным из которых был, конечно, трудно исправимый грех по имени – не лезь, куда не надо.