Сету атум

Смерч стих, на его месте образовалась широченная воронка, из чрева которой на свет выбираются человекообразные уроды. Эдимму много. Горец, рубящий пришельцев направо и налево, явно не справляется. Раммидина окружают.

С шашкой наизготовку влетаю в толпу мохнатых тел. Стрекочет пулемет – обещанная огневая поддержка. Приходится маневрировать, пропуская злых стальных ос, свистящих над головой.

Разум уступает место наработанным многолетними тренировками инстинктам. Шашка поет. Каждая новая песня – отрубленная голова, или разрубленное тело. Как учили, один удар – один противник. Прорубаю кровавую просеку, спешу к горцу. Уворачиваюсь от пары когтистых лап, отмечаю, что существа ведут себя бестолково. Обладатели лап воют, конечности, конвульсивно сокращаясь, скребут когтями по оплавленному песку. Рассекаю одного от шеи до бедра, утираю кровь – мешает обзору, подхватив инерцию удара, направляю шашку в голову второго. Вой, очередные брызги крови. Ботинком придавливаю к земле бугристую голову врага, выдергиваю застрявшую шашку из черепа. Верчусь, сбивая вероятного противника с толку. Постоянно перемещаюсь. Когда врагов столько, движение – это жизнь.

Раздирая кожу, в плечо крепко вгрызается монстр. Не досмотрел. Разворачиваюсь к нему лицом, оставляя в пасти рваный лоскут кожи и собственное мясо, откидываю мохнатое тело пинком, наотмашь рублю. Боль хлыстом стегает по нервам. Надо двигаться. Удар ноги. Еще один урод с воем хватается за вмятый в череп нос. Добиваю шашкой. Крышу рвет. Суки! Забываю, кто я, что я и где я? Хищная сталь вгрызается в тела, отсекает конечности. Просто сбиваю с ног, втаптываю головы в землю, – так даже быстрее. Лицо – не лицо, сплошная кровавая маска. Над головой стрекочет пулемет, исправно косит врагов. Недобитых пулей – добиваю. Стряхиваю слизь кишок с железки. Наконец, вижу широкую спину Рамиддина. Хорошо работает. Широкий клинок – как продолжение тела. Одно движение – один труп. Качнулся в сторону – нет головы, качнулся в другую – нет головы. Крутнулся – вой и зубовный скрежет.

Дыхание сбито, плевать. Бегу к широкой спине, на ходу орудуя шашкой. С разбега врезаюсь в троих противников, толкаю под описывающий круг ятаган. Мясо.

– Свои! – кричу Рамиддину в спину. – Свои, б..я!

Горец скользнул по мне взглядом, чуть задержался на шашке, оскалился. Решившие было окружать враги, словно единый организм, в испуге отскакивают от мускулистой фигуры горца. Воспользовавшись временным замешательством, кувырком влетаю в образовавшийся круг.

Занимаем оборону спина к спине. Клинки, опьяненные свежей кровью, засверкали с новой силой. Рамиддин закручивает ятаган по невероятным, сливающимся в единый смерч ударов, траекториям. Рубит. Рубит. Рубит. Я уже работаю колющими, пронзаю наступающих врагов насквозь. Махать шашкой сил нет. Почва становится скользкой от крови и внутренностей. Оплавленный взрывом песок багровую влагу не впитывает. Приходится балансировать, до боли впиваюсь пальцами ног в подошвы «пэцеловских» ботинок. Осклабившееся, заросшее жесткой щетиной, лицо промелькивает надо мной. Все-таки поскользнулся. Звонко хрустнули ребра – упал на бок. Времени нет. Упираюсь руками в кровавую слизь, резко вскидываю тело. Товарищ разрубает напополам одного противника, хватает здоровенной ручищей голову второго – сжимает, не выпуская треснувшего черепа, закручивает смертоносный ятаган в свободной руке, обрушивая сталь на третьего противника. Утробный рык – обезглавленные тела в багровых разводах опускаются на землю. Больше крови, больше слизи!

– Нэ зэвай, – хрипит горец, – пачты все.

Сил на ответ нет. Киваю.

– Эй, пролетарии! – подает голос старик. – Пролетайте.

Синхронно поворачиваемся на голос, видим, как дед выдергивает чеку, примеривается прокуренными зубами ко второй гранате. Больно ударяюсь челюстью о твердое, как гранит, плечо Рамиддина, перед глазами мелькает пейзаж. Горец, схватив меня в охапку, бежит прочь от возникающей ударной волны. Миг. Адский грохот. Стремительно приближается уже знакомая стена дома.

***

– Ты где так шашкой орудовать научился?

– Как тебя звать-то, малец? И, да. Ты сам откель будешь?

Горец и дед закидывают меня вопросами, пока я накладываю бинт на сочащуюся кровью рану. Странно, но Рамиддин говорит на чистом русском, от тяжелого акцента не осталось и следа. Горячка схватки ушла, схлынули лошадиные дозы адреналина, и боль ой как дает о себе знать. «Козлы, – перекатываю недовольные мысли в ноющей черепушке, – лучше бы помогли с бинтами».

– Стас я. Из Сочи, – затягиваю бинт покрепче, морщусь.

– Русский? – дед привстает с табурета, упирается мозолистыми ладонями в крепкую дубовую столешницу.

– Русский.

– Ах, ты ж… Шельмец! Ты бы знал, как мене эти горцы уже опротивели. То не делай, туда не бросай, – старик косится на Рамиддина, тянется под стол со счастливым прищуром. – Не понять им нашей метущейся души.

– А шашкой, – отвечаю на вопрос Рамиддина, глядя, как дед грохает о столешницу объемистую бутыль мутного самогона, дружески похлопывает по плечу своего товарища, мол, пошутил, – я первый раз рубил. Много тренировался с китайским оружием, как оказалось, разницы практически нет. Это, встречный вопрос, а куда делся Ваш акцент?

Вслед за самогоном на столе возникает плошка с квашеной капустой. Горец задумчиво скребет крепкими ногтями тяжелый подбородок, хмыкает, молча тянется к бутылю. Вцепившись крупными зубами в деревянную затычку, откупоривает емкость, наливает серую жидкость в массивный стакан.

– Контузия у Алиича. Как экстремальная ситуация, так акцент появляется. Может мозг силы бережет?

Дед ставит на стол еще два стакана, предварительно протерев их краем маскхалата.

Взрыв поставил точку в баталии. Меня, оглушенного и слабо понимающего, что произошло, Рамиддин поднял на второй этаж высотки. Теперь, скрипя невзрачными табуретками, сидим за кухонным столом. В ощерившемся осколками проеме кухонного окна видна панорама двора. То тут, то там бурой массой валяются тела. На месте детской площадки так и вовсе гора тел со слипшейся от крови шерстью. С трудом сдерживаю рвотный позыв, рвать некуда, нас окружают бетонные стены, иного убранства в кухне нет. Глядя на судорожные дергания моего кадыка, улыбается горец:

– В первый раз вот так, по-настоящему?

– Так – да. Раньше было не так… брутально. Это нормально?

– Что нормально? – похрустывая капустой, вклинивается в диалог дед. – Черти? Нет, это совершенно не нормально. Потому и сторожим. Ты, что, залетный?

– Я охотник! – Поспешно заверяю, понимая, к чему клонит престарелый воитель, опрокидываю стакан самогона в глотку. Морщусь скорее инстинктивно, вкус, на удивление, оказывается приятным. Кисленько. – Но такой хрени еще не видел. Кровь, кишки и у них и у нас… Тут можно умереть?

– Мы не пробовали, хочешь – проверь, – отвечает горец, орошая капустным соком столешницу, меланхолично зачерпывает пригоршню капусты. – Это война, парень. Кровь, смерть – обычное дело. Привыкай.

Сжимаю стакан, следуя примеру странной парочки, молча пью, закусываю. Тихо так, что слышны мерные движения челюстей.

– Так не всегда было, – прерывает затянувшееся молчание пенсионер, – обычно одна-две твари за ночь. Дело не хитрое, скрутили – отправили домой. Не получается скрутить? Пару раз по башне тюк – все дела.

– Года два назад началось, – присоединяется горец, – стали косяками переть. И самое интересное, вон, – массивная голова кивает в сторону окна, – тела не исчезают. Еще и жидкостями одежду портят, смекаешь, к чему клоню?

– Плоть обрели? Но это же духи, не материальные сущности. И вообще, мы же в зеркале.

– Эти сук… сучности Сан-Саныча чуть на тот свет не спровадили прошлой зимой, месяц ему утки носил по больницам. А ты говоришь не материальные.

Старик протестующе выставляет ладони, трясет бородой:

– Вот не надо, уток не было. Чего ты из меня инвалида лепишь? Перед гостем неудобно, подумает еще что.

– Да, – подмечаю, в полглаза оглядываю жилистую фигуру Сан-Саныча, – на инвалида не тянет. Такой молодым еще фору даст. Широкие ладони с сильными пальцами, сухие увитые венами руки, взгляд озорной, но в глубине голубых глаз таится лед. Такой взгляд может быть только у того, кто повидал много смертей на веку, возможно, не меньше устроил сам. Теперь, на склоне лет, остепенился. Странная компания, ну а уж от панибратского отношения любого скинхеда наизнанку вывернет.

– Рамиддин, извините, что без отчества, а почему Вы кричали «Ура»?

– А чего мне кричать? – горец прищурил лучистые карие глаза, еще чуть-чуть и взорвется. – Пахлава, чучхела, горячая кукуруза? Чего, имя смущает? С таким именем за Россию сражаться запрещено? – Кожа горца мгновенно белеет от злости, ноздри орлиного носа расширяются, того и гляди перетянет кулаком по хребту. – Да, я, если хочешь знать…

– Ладно-ладно, харэ Алиич, – дед похлопывает вскипевшего товарища по плечу, с силой надавливает, заставляя вновь опуститься на табурет, Раммидин демонстративно отворачивается от меня, – чего ты вызверился? Он же просто спросил, без всякой задней. Ведь так? – обращает грозный взгляд на меня, я киваю, красный от смущения, не знаю, куда себя деть. – Ты, малец, на него внимания не обращай, он человек характерный, но отходчивый. Спецназовцы мы, оба на пенсии, служили вместе. Чего ему еще кричать? Как учили, так и кричит. Да семья еще… у него в смысле. Жена-красавица, Ольгой звали, он ее с Рязани привез. Любовь – все дела, дети потом пошли. Славные такие ребятишки. Я их на прогулку водил в парк, рассказывал всякое, любимый дядька, как же! Хорошая семья… была. Знаешь, сколько раз я его с петли снимал? Табуретку обратно поставлю, сниму его, а ты попробуй такую тушу стащи, сядем обнимемся и ревем как… А чего делать? Он по жене с детьми тоскует, тоже понимаю. И жалко обалдуя этого до чертиков. А делать что? Куда податься? Мало того, что их убили, так и мы ненужные оказались. Так бы хоть в работе забыться, – дед прерывает сбивчивый рассказ, кулькает мутной жидкостью о дно стаканов. – А оно знаешь, как? Приходишь ты, положим, в фирму, или на завод, или еще куда. Тебя, положим, спрашивают: опыт работы? А ты им, положим, как есть говоришь: где служил, кем, сколько? А они, положим, как услышат, что спецназ, да всю жизнь по горячим точкам, что на Северном Кавказе воевал – так икать начинают. Боятся значит, мол, дураком пришел, того и гляди убьет кого-нибудь. А как узнают, что еще и награды имеешь – все, пиши пропало. А он что, виноват? У него семью бандиты под нож пустили. Меня радости на старости лет лишили. Своих-то внучков нет, так хоть названные были. Пришлось сниматься с мест, переехали от греха подальше, вглубь России. Маемся теперь… Я-то ладно, а он? По городу пройди, попробуй, с такой-то харей. Все косятся, только что на спину не плюют. Как же, носатый пошел, поди на рынке русский народ обворовывает, да девок насильничает. Вот и обижается… Одни мы. Я у него, а он у меня. И весь сказ. Выпьем, командир?

– Висако-висако в гарах… – тяжелая рука едва не вдавливает меня в стол, Раммидин обнял за плечи, улыбнувшись, поднимает тост. Влажная дорожка блестит на смуглой щеке. Стыдно. – Давай, сынок, пей, а на меня зла не держи. Психика ни к черту, за столько-то лет.

В голове шумит, тело вялое и хочется спать. Забавно, хочется спать во сне. Интересно, что будет, если все-таки уснуть? За первый час ополовинили бутыль. Поговорили о политике, о жизни, – это уже традиция для любого застолья. После перешли на философские темы и даже успели попеть. На втором часу и, по совместительству, второй половине склянки, перешли к делам насущным. Я узнал, с чего началась охотничья жизнь отцов командиров. История, конечно, нетривиальная, обычно в наши дела начинают посвящать с детства, но ясности из путаного рассказа Сан-Саныча и Рамиддина, не прибавилось. Зачем ты послал меня к ним? Для чего? Какой вывод следует сделать, на какой след выйти?

На пятом году жизни в родном городе Ольги, Рязани, горец запил по-черному. Попытки Сан-Саныча вразумить боевого товарища толку не дали. «Решил, что если не удается устранить ситуацию извне, то ее надо возглавить, – чавкая капустой, вещал пенсионер. – Дурная мысль была, никчемная. Он дурак, а я еще дурнее. Напились как-то до зеленых чертей, затосковали по былому, вспоминать стали… Вот… Я ему говорю, это евреи во всем виноваты. Эти, как их… жидо-масоны. С чего взял? Сам уже не помню. Ага, точно-точно, продолжаю ему втирать, они и родину разрушили и нас по миру пустили и бандитов тех подговорили. Такой красочный рассказ вышел! Сейчас не повторить. Да, так вот, смотрю, друг мой приосанился, глядит на меня зло так и говорит: „Товарищи офицеры! Честь державы поругана мировыми империалистами! Долг советского офицера – отомстить за великую социалистическую родину. Смирно!“ – я аж обалдел от таких раскладов. А потом думаю, и верно, империалисты с масонами сговорились. Ну, встали мы, парадку из шкафа достали, ордена нацепили и пошли… На улицу, империалистов искать. Недолго искали, ага, до первого патруля, они только в нашу сторону направились, я Алиичу ору, вон, мол, приспешники расхитителей социалистической собственности! ОМОН потом вызывали, уж больно мы в раж вошли. И, главное, деремся и трезвеем. Уже по инерции кулаками машем, хотя и понимаем – не дело делаем. Ладно, хоть не убили никого! Как потом родным в глаза смотреть, как объяснить? В общем, Бог спас. Ну, нас, естественно, в обезъянник, пока суть да дело, начали разбираться. А чего тут разбираться? У нас орденов да наград – всю стену увешать можно. Да свезло еще, майор толковый оказался. В Осетии в девяностых пересекались. Хороший мужик, настоящий. Он нас тихой сапой в монастырь сплавил. Тут, говорит, вам все равно не жить, не сейчас, так в следующий раз жмуров наделаете, а то и сами зажмуритесь, а в монастыре все тише станете. Я его слушаю, киваю понимающе, смотрю, а у Рамиддина глаза на лоб лезут – мусульманин же! Какой с него монастырь? Выбирать не приходится, отправились мы ночью в обитель, встретили нас, пообщались с настоятелем, он на товарища моего смотрит, а тот себя деть не знает куда. Ну, понял отец Сергий все, делать вам, говорит, тут нечего. И паузу делает, многозначительную такую. Мы друг на дружку смотрим, шалеем. Тут нечего, а где чего? Я, говорит, вас к отцу Серафиму отправлю, он своеобразный, как раз по вашей части. Ну, вышли мы за порог и в лес пошли. Отшельник там жил. Идем, а ночь на улице хоть глаз выколи – ни черта не видно. Страшно, жуть! Добрались до отца этого, он, правда, нас встретил. Все честь по чести, за стол усадил, чаем поит с медом вприкуску. „Ну, – говорит, – рассказывайте, как докатились до жизни такой“. Мы и рассказали все как есть. И чего ты думаешь? Ждем благословения на новую жизнь да мирный труд. А он как взъерепенился, как давай нас матом крыть! У нас аж челюсти отпали. Не знаю как Алиич, а я чуть в струнку не вытянулся, все порывался честь отдать. Уж больно он на нашего первого командира, Марьина Серегу, похож сделался, ну по части воспитательного подхода. Смотрите, кричит, чего наделали, до греха меня довели, последними словами ругаюсь на вас, твари… Божьи! Схватил полено, да как давай нас по хребтам охаживать! А мы сидим, глаза, как шары, с перепою, морды красные. Ни дать ни взять – нечисть. И чего делать не знаем. Не драться же со святым отцом! Да и если подумать, и вправду сами кругом виноваты оказались. А я чувствую, удар у бати правильный, не абы как метелит – со знанием дела, видать, служил где. Ну, отмутузил он нас, за шкирки взял и за порог выставил. Я тогда, помню, в конец охренел. Ладно, меня поднять, чего во мне весу, но на этого хряка посмотри! Выставил за порог и кричит, идите дров насобирайте – на утро печь топить нечем. А мне вас, ну то есть нас, козлов, кормить теперь. И, ты знаешь, пошли. Хотя так подумать, с чего бы? Сила в нем какая-то есть… нечеловеческая. Ночь, конец ноября, а мы дрова собираем, – картина та еще. До утра в дровяник складывали. Ну, подробности опущу, но у него мы остались. Мировой мужик оказался, к делу нас пристроил, теперь вот, службу несем, за кадык закладываем только тут, там ни-ни! Обучил всякому. Трудно было по первой, но ничего, притерпелись. Он, кстати, все-таки из наших оказался, из военных. Как да чего – в подробности не ударялся, да мы и не спрашивали. Чего к человеку в душу лезть – захочет, сам расскажет. Видимо, не доросли еще».

Я выслушал рассказ не без удивления. Все-таки чудная страна – Россия, чего тут только не услышишь, чего не увидишь? И все с каким то надрывом, на грани, еще чуть-чуть и конец. Но каждый раз проносит.

– Пора нам, сынок, – офицеры шаркают ножками добротных табуретов о потертый линолеум, встают из-за стола. Первым протягивает широкую ладонь горец. – За помощь спасибо и за разговор, ты заходи, если что. Нас всегда тут найти можно. Тропку отец Серафим протаптывает каждую ночь. На живца уродов ловим. Главное, запомни все как следует. Запомнишь?

– Такое забудешь, – я ощупываю правое плечо, кривлюсь от пронзающей мозг боли, левой рукой ощущаю крепкое рукопожатие Рамиддина, сжимаю мозолистую ладонь Сан-Саныча, – вам спасибо. Дорогу – идущим!

– Идущему – дорогу! – гаркают в ответ пенсионеры, растворяясь в воздухе. Сразу становится пусто, комната обнажает отсутствие уюта, человеческого тепла. Стены отзываются глухим эхом моих шагов, под ботинками скрипит крошево бетона, мелкие осколки стекла, я иду на улицу. Теперь понятно, почему в этом мире не действует магия. Отец Серафим в нее просто не верит. Дела-а… Таких подробностей о зеркалах я не знал. Стоит хорошенько запомнить этот мир, чтобы в следующий раз попытаться вернуться сюда. Запомнить все до мельчайших подробностей.

***

Сквозь дрему возвращающегося в мир сознания доносится неприятный дребезжащий звук. Уже знаю, что это. Точнее кто. Нехотя высовываю руку из-под теплого одеяла, дотягиваюсь до прикроватной тумбочки, на которой заходится в истерике телефон: «Да, Света. Все в порядке, Света. Да, не заметил, что ты ушла. Нет, просто устал вчера. Что? Да не наркоман я! Какие кришны? Короче, зая, иди в жопу!». Зачем я опять с ней сошелся? Только время теряю. Резким движением откидываю одеяло, шиплю от острой боли, на правом плече алеет рана.

– С-с-суки, – выдыхаю. – Нет, ну не суки ли?

Уже осторожнее встаю с кровати, шаркая по полу, направляюсь в ванну, рану следует обработать.

Шумит, парует струя горячей воды, в зеркале отражается бледное уставшее лицо, правое плечо украшает бинт, бурый от крови и антисептика. Не думал, что такое вообще возможно. Сложенные ладони впечатываются в лицо, орошая бирюзовый кафельный пол каплями воды, – умываюсь. Критически оглядываю себя в зеркало. В принципе все в норме, разве что щетина да бинт… Но, это после… после. Насухо вытираюсь, шаркаю в обратном направлении – в спальню.

Утро каждого дня начинается с необходимого ритуала: фыркнул в сторону будущего дня, умылся, пошел разогревать тело, – действия эти настолько въелись в подкорку, что выполняются на автомате, без участия сознания. Впрочем, большинство наших действий выполняются на уровне подкорки.

Отодвигаю кресло в угол комнаты, для нехитрой зарядки нужно пространство. Разогрелся, растянулся, минут сорок на отработку ударов. Ударная техника никогда особо не пригождались, но в свете событий минувшей ночи… Помню во время одной из прогулок с учителем зашел разговор об искусстве вообще и боевом в частности. Я напирал, горячился, приводил доводы и, в конце концов, дошел в своих речах до того, что всякий разумный человек должен заниматься боевым искусством. Тогда мне был задан вопрос:

– А зачем ты занимаешься?

– Чтобы защитить себя и близких, – нашелся я.

– Тогда купи пистолет.

После этого мое представление о боевых искусствах несколько видоизменилось. Пистолета я, конечно, не купил, но вот упражнениям с мечом стал уделять особое внимание. С заточенной железкой на улицу не выйдешь, но если владеешь техникой, то меч с легкостью заменят и стальной прут, и бейсбольная бита, и просто палка. Битой, в отличие от пистолета, обзавелся.

Отработка закончена, вот и еще двадцать минут украдено у зачинающегося дня.

Мышцы гудят от приятного напряжения, тело исходит жаром – вот теперь, разогретому, можно и побриться. Люблю ощущать легкое напряжение мышц. Спина сразу приобретает правильную осанку, плечи расправляются. На один день ты становишься мужчиной, а не ссутулившимся бесхребетным существом.

«И зачем он меня туда отправил? Люди, конечно, хорошие, но какой от этого толк? Мало того, так еще чуть не издох», – думаю, орудуя бритвой. Наклоняюсь, подставив бритву под струю воды. Распрямившись, примеряюсь лезвием к поросшей щеке. Что-то не так. В зеркале вместо привычного скуластого лица отражается гладкий, словно вырезанный из цельного куска хрусталя, овал. Инстинктивно отпрыгиваю, пятки ощутимо бухают о стенку стиральной машинки. Машинка дребезжит, я матерюсь, накладываю на зеркало крест – так, на всякий случай.

– Вот, что крест животворящий делает! – издевательски грохочет у меня в голове голос.

– Какого хрена?

– Спасибо на добром слове. А сейчас выгляни в окошко…

– Зачем?

– Времени у меня мало, – отчего-то расстроился безликий, – просто слушай и запоминай. Бритву оставь, выгляни в окошко, затем одевайся и без промедлений иди на набережную. Там тебя ждет Борис, твой друг. Он поможет нам решить одну из задач.

– Этот идиот мне не друг, – я сержусь, вспоминая былые претензии к моему патрону. – Я тебя знаю уже второй год, я тебе верю уже второй год. Похоже, это движение одностороннее. Какие-то цели, какие-то задачи. Бегаю, мечусь, сам не знаю зачем? Ты в курсе, что меня могли убить сегодня? И ради чего, ради беседы?

– Слишком много эмоций, недопустимых для сету атум, – осекает Джйортир, хрусталь, резко потемнев, становится серым. – Все сложится в картину, но не сейчас. Не спеши, охотник, эмоциями и спешкой можно погубить все. Встреча была нужна, она была крайне необходима. Ты это поймешь, но позже. Да и погибнуть ты не мог, не сейчас. Он еще не так силен.

– Хорошо, прости. Но ты сам меня подначиваешь. Вот скажи, кто «он»? Я опять буду работать вслепую? И к чему этот маскарад? Чего ты делаешь у меня в квартире? А если увидит кто?

– Слишком много вопросов, мой юный друг. Пожалуй, с твоего позволения, отвечу на один. Крайне сложно существу моей природы доносить до тебя мысли в период бодрствования. Слишком насыщенный ментальный фон. Сложно заявить о себе, когда в твоей голове одни юные девы, притом обнаженные.

– Я не виноват, что живу в этом теле. У него, тела, тоже есть потребности. Стоп. – Едва успеваю поймать ускользающую мысль. – Что значит «в период бодрствования»?

В зеркале возникает мое удивленное лицо, Джйортир исчез, оставив мои претензии без ответа.

Приказав себе ничему не удивляться, в который раз иду в спальню. Отдергиваю тяжелые бордовые шторы, задумчиво обхватываю пятерней острый подбородок, почесываю. За окном, на уровне подоконника, отражая солнечные лучики, плещется безбрежная голубая гладь. Ноги подкашиваются, пол медленно приближается. «Вот оно как бывает», – думаю я, первый раз падая в обморок в зеркале.

***

Сквозь дрему возвращающегося в мир сознания доносится неприятный дребезжащий звук. Распахиваю глаза, резко вскакиваю с кровати, оглядываюсь. Квартира моя, все на месте. На прикроватной тумбочке бьется в истерике телефон. После. Подскакиваю к шторам, рывок. Ну, слава Богу! Спальню заполнил яркий свет солнечного февральского денечка. За окном, как и положено, бугрится высотками Завокзальный район города-курорта Сочи. Чуть дальше, за острыми шпилями устремленного ввысь здания железнодорожного вокзала, открывается вид на узкую полоску берега, вгрызающиеся в лазоревое море волнорезы. Чем дальше от берега, тем темнее цвет воды, черная полоска сливается с линией горизонта, за которой уже другая страна – Турция.

Вздрагиваю, в бедро утыкается что-то холодное и влажное, отрываю взгляд от любимой панорамы, снизу вверх на меня меланхолично смотрит Мамонт, помахивает жестким прутом хвоста. Опускаю ладонь на широкий, мощный загривок:

– Что, отец, уже устал от мыслей о смысле бытия? – Массивное тело стаффордширского терьера дергается, Мамонт громко фыркает, трясет лобастой головой. – Гуля… – дразню собаку, зная реакцию на заветное слово, Мамонт вздрагивает, приседает на задние лапы. – Гуляш! – пес склоняет голову, вздыхает. – Гулять!

Звонкий лай, не соответствующий солидному размеру туши пса, бьет в уши, по паркету словно рассыпали горох – Мамонт, резво перебирая лапами, уносится в прихожую. «Ладно, желание друга – закон», – бурчу, направляюсь следом за собакой. «Свободу попугаям»!

Опаздываю, Джйортир просил не медлить, но не изводить же собаку мучительным выбором между желанием справить нужду и угрозой расстроить хозяина? А вдруг разлюбит? Все-таки собаки – удивительные существа, пожалуй, одни из немногих любят нас всей своей мохнатой сущностью просто за факт нашего существования. Вот если бы люди были хоть на мизерную долю похожи в этом на братьев своих меньших… У охотника много ограничений, одни устанавливаем мы сами – сознательно стреножим низменную часть нашей природы. Часть устанавливают те, кто посвящает нас в братство, кто дает нам цель и путь. Конечно, многим наша жизнь может показаться адом. Пьянки исключены, бездельничать не имеем право, куча строжайших запретов и ни секунды покоя – все в работу, все для однажды выбранной цели. Ну и, конечно, никакого личного времени. Сету атум зарождается в человеке тогда, когда последний решает подчинить свою жизнь служению Атуму, а уже через это служению обществу. Как только эго начинает брать верх, и усилия направляются на достижение личного счастья, – охотник уходит из человека, а вместе с ним те, кто дают нам право служить Атуму, забирают у человека жизнь. Да, мой мир суров. Но выгул Мамонта не противоречит моему пути, я надеюсь?