Фея
Леха встал, достал из выдвижного ящика вилку, поставил на стол коробку, бросил рядом пачку молотого перца.
– Сыпани побольше, самое то сейчас. Пузырь этот мы с тобой вместе начали, – наливая себе очередной кофе, сказал Леха. – Ты за ним сам бегал вечером. В дрова уже был. По сотке тяпнули и спать пошел. Я в одного добивал. Так что не брал я твою нычку, не знаю, куда ты ее дел.
– Да ладно, Лех, я ж не в обиду. Разобраться хотел.
– Разобрался? Ешь давай. Выползать из этого говна надо. Михалыч обзвонился уже, где пропали. Два километра жд-тупика порезать и вывезти надо, чужие вокруг крутятся, уведут из-под носа. Ты лучше скажи, Паша, с какого ты вдруг во сне разговаривать начал? Не было за тобой такого раньше.
– В смысле?
– В смысле, что ты с пяти утра мне спать не давал. То шептал, то скулил, а под конец в голосину уже. Я поссать пошел, заглянул: сидишь, нога на ногу на столе, пальцы веером, гнешь кого-то, а глаза закрыты.
– В смысле?
– В смысле спишь сидя и пиздишь с кем-то. И еще. Ты помнишь, что ты ныкал?
– В смысле?
– Да что в смысле!!! – рявкнул Леха. – Какой пузырь ты закапывал в свою нору?
– Да как всегда, что пьем, то и заначиваю.
Алексей, пристально глядя на него, допил кофе, вышел в комнату, вернулся, поставил перед ним пустую тару и сел напротив.
– Знаешь, сколько этот пузырь стоит?
Павел очумело разглядывал прямоугольную бутылку с косой голубой этикеткой «Johnnie Walker Blue Label. Blended Scotch Whisky».
– Литр, – продолжил Леха. – Не палево. Двадцать пять штук стоит.
Продолжая читать по буквам, Павел сделал вид, что не охуел.
– Так это что… это я сейчас двадцать пять тысяч сблевал, что ли?
– Зачетная шутка. Но дело не в деньгах. Тут дело в том, что этого пойла в России почти не купить. Во всяком случае точно не ночью в трусах. Где ты это взял? Где ты был?
– Понятия не имею, – медленно произнес Павел.
– Может, звонил куда? Привезли? Хотя… Может, раньше купил, в подарок?
– Точно нет. Некому. Да и не стал бы такие бабки тратить на алкашку, есть намного дешевле и пафоснее. Тем более, говоришь, редкость.
– Это не редкость, Паш. Это спецзаказ, его не продают в магазинах. Ты ночью выжрал литр богемного пойла, сблевал его в унитаз и сидишь, дуру гонишь.
– Да не гоню я! – взвыл Павел. – В душе не ебу, откуда это взялось. Не помню я ничего, клянусь.
– Поешь! – сказал Алексей. – Пить больше не будем, работать надо.
Павел уныло ковырял в коробке, наматывая на вилку пластиковую лапшу, макал в жижу хлеб, но не лезло. Больше того, выпитый ранее кофе взбунтовался против такого неуважения и рванулся обратно.
– Я сейчас.
Забежав в ванную, он включил воду на полную, преклонил колени перед фаянсовым алтарем и уже собирался прочесть свою скорбную молитву, как вдруг заметил, что в углу, возле никелированной стойки, что-то не так. Совсем не так. Потому что из маленького ведерка торчала не ручка ершика, а изящно сужающееся горлышко бутылки с красной закручивающейся крышкой.
– Ну что ты там? – стукнул в дверь Алексей. – Утонул, что ли?
Тишина. Только шум воды. Не из душа. Из крана.
– Паш! Паша! – долбанул он ногой дверь. Она открывалась вовнутрь, Алексей навалился своими ста килограммами, коробка треснула.
– Епт…, – только и смог он произнести. – Да и пошел ты!
Пнув скрюченный в эмбрион пьяный труп, закрутив кран, выключил везде свет, влез в ботинки, натянул куртку, забрал ключи от «газели». Еще раз осмотрелся, положил ключи от квартиры на видное место, вышел и захлопнул за собой дверь.
* * *– Ты зачем людей беспокоишь? – два борова с одинаково унылыми лицами нависали над ним, буравя, словно дырками стволов, пустыми, бесцветными глазами. – У тебя проблем мало?
Павел стоял под ними и хотел срать.
– Ты, чмо тухлое! Ты теперь вообще всем должен, слышишь?
– Это почему? – прозвучало жалко, как «извините, пожалуйста».
– Игнат, объясни человеку, – не поворачиваясь к стоящей за его спиной машине, рявкнул один из быков и сделал шаг в сторону. Павел уже расхотел срать. Он хотел умереть. Нет, он знал, что его не собираются убивать, но от этого знания хотелось умереть еще больше.
Задняя дверь открылась, из нутра огромного черного кабана вышел человек с лицом Джейсона Стетхэма, оглянулся, одернув изящный, дорогой костюм, достал из багажника небольшой прямоугольный кофр, положил на крышу «мерседеса». Потом скинул и бросил пиджак в машину, поднял воротник белоснежной рубашки, достал из кармана брюк кусок красной ткани, расправил, встряхнул и повязал на шею. Не платком гламурным. Два хвоста с квадратным узелком в основании свисали на грудь. Опустив воротничок, Стетхэм пристально посмотрел в глаза Павлу и, медленно отвернувшись, принялся расстегивать застежки ящика.
– Ты че творишь? – морщась, подал голос один из быков. Павел его не слышал. Он во все глаза смотрел на человека у машины и на красный треугольник, спускающийся из-под наглаженного воротничка. Он машинально вытаращил в его сторону указательный палец, не в силах озвучить вопрос. Быки обернулись.
В этот момент Стетхэм повернулся к ним лицом, держа в руке медный пионерский горн. Отошел от машины, упер левую руку в бок, выставил вперед правую ногу, поднес инструмент ко рту, глубоко вздохнул…
* * *– Пашка, вставай. Давай-давай, вставай, опоздаешь.
Словно пленка у сапожника-киномеханика оборвалась. Красивый женский голос ворвался в мозг, выдувая своей бодростью остатки сонного мусора.
– По-одъем!
Быстрые шлепки чьих-то босых ног ненадолго удалились, но тут же вернулись обратно.
– Ну вставай, хватит вылеживать. Портфель собрал хоть?.. Галстук еще гладить.
«Галстук…» Павел разомкнул веки, взгляд уперся во что-то красное и ворсистое. Замкнул обратно: «Спать-спать…»
Странно, но, борясь с пробуждением, он не ощущал ни стыда, ни вины, ни тем более желания похмелиться. Уже явно проснувшийся мозг был на удивление чистым, организм не подавал никаких признаков отравления.
В ушах зазвучал торжественный трубный марш, закинувший его, полусонного, в какие-то уж совсем далекие погреба подсознания.
– Здравствуйте, ребята! – закричала какая-то девочка, когда марш закончился.
– Здравствуйте! – вторил ей звонким голосом мальчик.
– Слушайте пионерскую зорьку!
И сразу вслед за ними женский деланно-задорный, с интонацией северокорейской дикторши:
– Здравствуйте, дорогие друзья! К нам в редакцию пришло письмо, которое написала девочка Зоя. Она попросила поздравить своего друга, пионера Леонида, с днем рождения. По этому случаю Зоя даже написала стихотворение. Мы все присоединяемся к поздравлению и с удовольствием зачитываем его в нашем эфире. Итак. Стихотворение другу. «Тебе поем мы славу, Леня! Надежный спутник юных лет. Шагаешь ты в одной колонне с нами, участник радостных побед. Всегда зовешь на подвиг дерзкий! Ты наша гордость! Мужество и честь!..»
«Что-то до хрена пионеров за один сон», – всплыло в мозгу. И вдруг он понял, что это не сон. Звуки были реальны, раздавались в помещении, где он находился, и производил их какой-то древний дребезжащий источник.
– «…Мы скажем Родине и партии спасибо! За то, что ты в стране Советской есть! Ты светишь нам зарею кумачовой! Наступит час, мы выпьем по одной. Трудись, наш Леня! Будь здоров и весел! Во славу нашей партии родной!» Еще раз поздравляем Леонида и по просьбе его друзей мы поставим песню «Родина слышит, Родина знает», чтобы все узнали о том, что у Лени сегодня день рождения.
Широко раскрытыми глазами Павел, не мигая, смотрел в красный ворс висящего перед носом ковра. Голос кастрата Фаринелли пронзительно пел старую песню со словами «Родина», «Кремль».
Он зажмурился, пытаясь вспомнить последние моменты вчерашнего дня. Леха с вонючей сосиской… Доширак… Свое отражение в зеркале, очко унитаза вблизи… Дальше провал.
– Ну вставай уже, Паш! Некогда мне с тобой валандаться, на работу надо.
«Такой знакомый голос…» Женщин в его доме не было давно, а уж «Паша, вставай»… Он скосил глаза. Застеленная белым постельным кровать. Не диван. Провел по ковру рукой – настоящий. Одернул, приблизил к глазам, судорожно сглотнул…
Маленькие тонкие пальчики, давно не стриженные ногти с черными полосками. «Что за…» Рывком сел, откинул тонкое с треугольником посередине одеяльце, уставился на свои ноги. Точнее, на две тонкие короткие спички со сбитыми, в зеленке острыми коленками и такими же грязными ногтями на маленьких в мозолях и царапинах пальцах. Пошевелил ими, поднес к лицу обе ладони, покрутил, вытянул руки вперед, медленно опустил голову на подушку, натянул одеяло… «Ебнулся». Перед плотно закрытыми глазами рядами до горизонта стояли бараны. Их главный, самый большой и почему-то черный, улыбнулся и сказал: «Считай».
– Вставай, хватит валяться! Каждый раз одно и то же, вечером футбол до ночи, утром встать не может. Сегодня никаких гулянок. Домашку и спать.
Павел, сдвинув одеяло, медленно повернул голову. Какая-то худенькая девочка со смешными бигудями на голове, в цветастом, перетянутом пояском халатике, стоя к нему спиной, быстро елозила огромным утюгом по конструкции, напоминающей гладильную доску. Набрав в рот воду из граненого стакана, она шумно брызнула, еще раз провела утюгом, из-под которого зашипело и чем-то до боли знакомым запахло. Девушка на долю секунды повернулась, вешая красный, блестящий, как клеенка, пионерский галстук на спинку стула поверх голубой детской рубашки, глянула на него.
– Ну слава богу! Все. Бегом зубы чистить.
Мама…
Выдернув из болтающейся в стене розетки вилку, быстро смотала на ручку толстый в тряпичной обмотке шнур, поставила утюг на попа и уже вся обернулась к нему:
– Сына! Ты чего?
Павел сидел в углу детской гэдээровской кровати с выпученными глазами, закрыв ладошками рот.
– Паша! Что с тобой? – села рядом, провела рукой по голове. – Зуб болит?
– Мама… – простонал Павел. Его трясло.
– Что? Чего ты? Приснилось чего? Вот нечего до ночи мяч гонять. На боксе своем устаешь, потом во дворе носишься. Не болит зуб?
– Мама…
– Мама-мама… – улыбнувшись, притянула, обняла. – Температуры вроде нет.
Она щупала лоб, гладила по голове, что-то говорила, а он, уткнувшись лицом в ее живот и сцепив тонкие ручки на ее спине, просто плакал.
– Ну все, все, – она приподняла его, посадила на колени, поцеловала в лоб. – Иди умойся, и пройдет.
Павел смотрел мокрыми глазами на это молодое, красивое лицо, считая каждый волосок в бровях.
– Давно не видел, что ли? – смущенно улыбнулась она.
– Мам… – наконец выдавил, удивившись своему новому голосу: – Теперь все хорошо будет.
– Что будет? Ты меня пугаешь уже, хватит.
– Теперь все будет хорошо, – вытирая мокрое лицо, повторил Павел. Сполз с колен и оглянулся вокруг. – Есть кофе у нас? – спросил машинально.
Крашенные коричневым доски пола, письменный стол рядом с его кроватью, три книжные полки на стене, карта мира, небольшая тумбочка под полками с маленьким черно-белым телевизором «Юность».
– Какой кофе! – вздрогнул застывший Павел.
– Барин, – усмехнулась мама. – Пирожки вчерашние разогрела, кашка твоя рисовая стоит остывает. Иди уже умывайся.
Проворно собрала неказистую гладилку и, подхватив чудовищный утюг, вышла из комнаты. Что это не сон, не глюк и не похмельный заскок, Павел уже понимал отчетливо. Но и в реальность происходящего мозг отказывался верить. Он помнил эту комнату. Все его детство здесь прошло. Рядом с письменным столом выход на балкон. Дверь была распахнута. С улицы доносились птичьи голоса – и ничего больше. Никаких машин, сирен, никаких звуков, ассоциирующихся с городом. Он прошел на балкон, перила которого оказались ему по плечи. Висевшие на них длинные цветочные ящики закрывали обзор внизу, поэтому он взгромоздился на перевернутый вверх дном огромный никелированный таз, в котором, как он помнил, отец, придавив шестнадцатикилограммовой гирей, солил рыбу. Квадратный двор из трех пятиэтажек и одной девятиэтажки слева, огромная круглая песочница с горкой и конструкцией под большие качели, которая использовалась вместо футбольных ворот. Чуть левее две площадки, бетонная волейбольная и почему-то гравийная баскетбольная, на которой старшаки каждый день играли в футбол. Город детства. Энергодар. Если залезть на крышу, будет видно, как строят атомную станцию. Павел вспомнил, как малыми, возвращаясь с грэсовского сброса с полными авоськами уже подсыхающих карпов, они на своих великах пролезали на отливку первого блока и зачарованно глядели вниз. Глубина бетонной ямы вызывала благоговение. Слова «реактор» тогда еще не было в ходу у мальчишек его возраста, поэтому обходились просто восторженным «Нихуя себе!».
«Да что ж за хрень-то?» – снова зажмурился Павел. Он явно был живой и трезвый. В теле ощущалась давно забытая легкость, голова была ясной, а легкие дышали вкусным воздухом. Действительно вкусным. Ароматы цветов, помидорной рассады с соседского балкона, даже запах смазки с цепи стоящего рядом на заднем колесе велосипеда. Он обернулся на звук над головой. Из четырех ласточкиных гнезд, прилепленных на стыке стены и верхнего балкона, торчали смешные морды птенцов с распахнутыми клювами. Попеременно подлетающие родители, цепляясь коготками за свои пупырчатые конструкции, быстро вкладывали в бездонные рты добычу и улетали за следующей. Павел вернулся в комнату. Еще раз внимательно огляделся. «Это какой-то бред», – глядя на уставившегося на него черного кота, сидящего на столе, опять подумал Павел. Кот по имени Багира. Мог достать пузырек с валерьянкой даже из задвинутого ящика шкафа, открыть его, высосать и уйти из дома на неделю. А вернувшись, до дыры в полу вылизывать место, где последний раз бухал. «Черт» – называла его мама. Дома он не ел – брезговал. Но и гадить просился на улицу, как собака.
Он все помнил. Что где стоит или лежит в этой квартире. Не понимал только, сколько ему сейчас лет. «Все-таки это какой-то глюк. Разновидность белки или еще какая-нибудь психическая хрень», – размышлял он, рассматривая свои альбомы с коллекцией марок, трогая книги на полках: «Рыцарь Айвенго», «Республика ШКИД», «Эпосы Эллады», «Зверобой». Достал «День триффидов» в потертой красной обложке, ткнулся носом в страницы, закрыл глаза: «Все реально. Если это не реальность, то что тогда есть реальность?» За спиной что-то шмыркнуло. Павел медленно повернулся с открытой книгой в руке.
– Ты кто? – тихо спросил.
Мелкий тощий клоп в смешных трусиках смотрел на него снизу вверх, топорща домиком бровки. При этом увлеченно ковырял пальцем в носу.
– Паш, ты мне принес гусеницу?
– Какую гусеницу? – вглядываясь в лицо ребенка, медленно произнес Павел. – Ты кто?
– Ты обещал. Гусеницу. Зеленую, – клоп вытащил из носа палец и, скатывая катышек, сделал обиженное лицо. – Чтоб я ее в коробок, а потом из него бабочка вылезет.
Павел, опустившись на колени, смотрел на это чудо и глотал слезы. Брат. Последний раз они виделись, когда ему было под сорок.
– Андрюшка… Ты где был?
– Спал. С мамой. Ты дурак, что ли? Я писять, включи свет.
Прошлепал в коридор, дернул над головой ручку, открыл дверь.
– Включи!
Павел опомнился, вышел следом, нажал клавиши – сразу все. Оглянулся. В коридоре стоял трельяж. Тумба с тремя зеркалами. Два по бокам складывались в середину, как книжка, а в рабочем состоянии очень удобная штука, можно со всех сторон себя видеть. Он встал напротив. Это был пиздец. В зеркале отражался какой-то гоблин. Освобожденный только что из Бухенвальда. Тощее тельце с двумя торчащими из убогих с желтыми разводами плавок палками. Пианино выпирающих ребер, острые ключицы, полное отсутствие хоть какого-нибудь мяса вообще везде. Завершала это все голова. Длинные слипшиеся торчащие волосы, удивленно поднятые брови, уши лопухами, гладкое, как тесто, испуганное, вытянутое, словно у инопланетянина, вниз лицо. Единственное, что выпадало из этого убогого натюрморта – глаза. Это не были глаза ребенка. Тяжелый, злой, уставший взгляд более чем взрослого человека.
– Ты еще не одет?
Мама, уже сменившая домашний балдахин на однотонное зеленое платье, снявшая бигуди, возя на ходу по губам помадой, ткнула его в спину. – Бегом давай!
– Мам, дай трусы чистые.
– Зачем? – плюнула она в синюю коробочку, ерзая в ней маленькой щеточкой.
– Я в душ, – глядя, как она намазывает на ресницы получившуюся смесь, сказал Павел.
– Ты же в субботу купался.
Мама подправила пальцем лишнее, распрямилась, покрутилась, оглядев себя со всех сторон, сняла с вешалки желтый жакет.
– Все, я побежала. Каша на столе, после школы не забудьте дома убраться.
«Мы были самостоятельные», – глядя на закрывшуюся за ней дверь, подумал Павел. Грохот обрушившейся в унитаз воды заставил обернуться.
– Выключи, – Андрей вытянул палец в сторону выключателя. – А ты почему не в школе? – засунул он этот палец в нос. Павел присел перед братом:
– Андрюш, ты в каком классе?
– В третьем «В». Ты чего? – улыбнулся клоп, не вынимая пальца.
– А я в каком?
– Гы… Дурак, что ли? Шестой «Д».
– Я в шестом?! – вскрикнул Павел.
– Или в седьмом. Я не помню. Открой мне сгущенку.
– Ты во вторую смену учишься, – вспоминал Павел. – И кто тебя в школу собирает?
– Никто. Сам. Откроешь?
– Как сам? А форму, портфель? А уроки ты с кем делаешь?
– Сам. Пошли сгущенку открывать.
– Сейчас открою, – задумался Павел. – Дневник принеси мне свой.
– Зачем?
– Да просто…
Пока он шарил в кухонных шкафах, Андрей приволок оранжевый, заклеенный переводками ранец, уселся за стол и опять воткнул в нос палец.
– Будешь так ковырять все время – хобот вырастет.
– Как у слоненка?
– Как у слона.
Листая страницы дневника, Павел смурнел.
– Мама смотрела его вчера?
– Ты что? – хохотнул брат. – Как она посмотрит? Она ж в одиннадцать только приходит. А я сразу после Хрюши спать. Ну, ты откроешь?
Радио заливалось утренней зарядкой. Павел закрутил ручку орущей коробочки до нуля, пододвинул брату тарелку с кашей. Маленькая кухонька, метров шесть, со столом у окна, овальный холодильник ЗИЛ, синие до середины снизу стены, как в подъездах позднего мелового периода, газовая плита и штампованная жестяная раковина с мусорным ведром под ней. Яркий красно-белый кухонный гарнитур выглядел здесь как американский ковбой, зашедший в отдел кадров Уралвагонзавода. Как эта заграничная красота появилась в доме, Павел уже не помнил.
– Где мама сгущенку прячет?
– Там.
Распахнув дверцы шкафчика, Павел маленько обалдел. Все пространство было забито бело-синими банками. Малой лопал сгущенку тоннами. С хлебом, сосисками, поливал ею жареную картошку, макароны. Мама работала продавцом в продуктовом магазине и сгущенку отец приносил ящиками. Но когда Андрей научился протыкать дырки в банках и почти весь ящик к вечеру перекочевывал в мусорное ведро, поставки прекратились. Павел достал из ящика ложку, подвинул под нос брату тарелку с кашей и полил ее из только что пробитой банки.
– Норм?
– Что?
– Съешь?
– Съем, – уверенно кивнул клоп, болтая ногами.
Немного постояв над уплетающим приторный корм братом, Павел вышел из кухни.
Зал. Он же спальня родителей, он же место общего сбора, времяпрепровождения, место, где проходят все праздники, когда собирается весь подъезд. Сразу при входе слева два кресла на высоких ножках, между ними торшер с салатовым абажуром. Справа обычный раскладной диван. Мама с папой на нем спали. Дальше, ближе к окну, раскладной стол. Тяжеленная, но очень компактная конструкция. В сложенном состоянии он был похож на обиженный, запиханный в угол, маленький, никому не нужный ящик. Но когда в нем наступала потребность, он становился королем бала. Раскрывал широкие крылья, раздвигался, изнутри выезжали дополнительные панели, и когда все собиралось, втыкалось друг в друга и защелкивалось, превращался в самое большое и важное сооружение в доме.
Стенки с хрусталем не было. Во всю длину дальней стены одна на одной стояли-висели книжные полки. До потолка. Вся подписка «Дружбы народов» за много лет. Красные ряды качественных переплетов: Симонов, Семенов, Конан Дойль. На нижних полках стояли уж совсем иконы. Павел аккуратно вытащил из ряда толстенный коричневый кирпич с золотым тиснением: «Иван Грозный», Алексей Толстой. Рядом стояли его любимый «Спартак» и «Петр Первый». Вспомнил, как отец его ругал за то, что все время в книжках своих. Папа хотел, чтобы он вырос сильным. Как он сам. Поэтому с самого детства Павел испытал все прелести отцовских амбиций. Побывав дзюдоистом, футболистом и бегуном на все дистанции сразу, последние четыре года был боксером. Самым слабым в группе. Так как ростом высок, но от природы тонкокостный, мышцами не одарен, да и духовитости в нем отродясь не было. Тренер – огромный сильный мужик с магическим взглядом и такой же фамилией – Манзуля – давно бы уже избавился от него, если бы не их дружба с отцом. Часто отец заходил в комнату, аккуратно забирал из рук у Павла очередной фолиант, оглядывал его со всех сторон, вертя в руках, будто пытаясь понять, чем таким он намазан, возвращал обратно и, вздохнув, уходил, обернувшись уже на пороге:
– Ты тренировки не пропускаешь?
– Нет, пап. Сборы через месяц. Чемпионат же скоро.
– Ну хорошо, спокойной ночи.
«Да пусть читает», – слышал он через стену. Но отец кипятился. Слов было не разобрать, но смысл споров родителей был понятен и так. Папа расстраивался, что старший сын не оправдывал его надежд. Сам – воин, боксер, спортсмен до мозга костей, видел, что Паша уродился от природы хилым и трусоватым, и пытался как мог это исправить. И увлечение Павла книгами он почему-то считал основным препятствием на пути к мужеству. Каждый раз, собираясь на тренировку, Павел падал духом, но деваться было некуда. Зато вечером после всех мучений можно было, пока родители смотрели какую-нибудь черно-белую «Песню-78», открыть книгу и окунуться в мир, который можешь раскрасить сам. Иногда отец выпивал, и тогда с книжкой ему на глаза лучше было не попадаться. Сразу требовался дневник. «Почему тренер жалуется?», «библиотекарем будешь», «десять кругов вокруг дома» и т. д.
Пройдя вдоль полок, уперся в телевизор. Огромный деревянный ящик с выпуклым толстым экраном – «Фотон-714». Мерседес среди советских телевизоров. Апофеоз благополучия любой семьи. Он стоял на специальной подставке, с полкой внизу, на которой лежал катушечный магнитофон «Снежеть».
«Кто ж вам названия-то придумывал, блин», – улыбнулся Павел, поглаживая матовую крышку. Рядом лежали бесцветные картонные коробки с бобинами, подписанные карандашом. В основном был «Владимир Высоцкий». Отец его очень любил. Слева от телевизора на тонких деревянных в раскорячку ножках стоял целый музыкальный центр «Урал». С огромной шкалой с названиями городов мира, двумя объемными крутилками и красной полоской поиска зачем-то. Искать, крутя крутилки, было нечего: «Маяк» и еще пара станций. Но зато под массивной деревянной крышкой был проигрыватель. Павел вспомнил, как бегал в «Союзпечать», покупал на сэкономленные в столовой деньги журнал «Кругозор», чтобы выдернуть из него серую или синюю, гнущуюся, как бумага, пластинку и потом полчаса сидел, завороженно слушая Аманду Лир. После бесконечных Кобзонов, Пугачевых и Леонтьевых это был глоток воздуха.
– Я съел!
Павел вернулся на кухню и уставился в улыбающуюся морду клопа. Тот слизал всю сгущенку, аккуратно сняв верхний слой политой ею каши, и улыбался, будто всех победил. «Надо было перемешать».
– У тебя много домашки?
– У меня нет домашки. Включи радио.
Павел открутил вправо черную пробку в углу допотопной коробочки, которая тут же откликнулась длинными телефонными гудками, по окончании которых торжественным женским голосом оповестила, что московское время восемь часов тридцать минут.
– Ты в школу опоздаешь, – собирая пальцем с краев тарелки остатки сладкого, пробормотал клоп.
– Слышь, ты только банки не вылизывай, хорошо? Опять язык порежешь, – вспомнил Павел. – Я лучше тебе потом еще открою. А во сколько уроки в первой смене начинаются?
– В девять. Только ты же сандалии вчера порвал опять. Без сменки не пустят.
Школа была в пяти минутах. Павел присел за стол, придвинул кружку с остывшим чаем. «Нахер бы вообще сейчас эта школа…» Собраться бы с мыслями, очухаться, понять, что происходит и что с этим делать.
– Швабра маму опять к директору вызовет, – будто подслушал его братишка. Павел вспомнил, что прогулы в эти времена карались жестко. Учитель, а тем более классный руководитель, авторитетом был непререкаемым. А уж Швабру боялись даже учителя с завучем.