Фея

Куда идти и что делать, Павел не знал. В голове было пусто. Как и в желудке. Внезапно накатило чувство голода. Вспомнив, что так ничего и не поел с утра, он машинально сунул руку в карман и, не нащупав бумажника, скис. Понятие «деньги», как и «смартфон», как и многое другое, для него теперь не существовало, и это пока не укладывалось в голове. За школой, рядом со стадионом, располагался дом быта со столовкой и отдельным входом «Кулинария». Иногда, скопив немного мелочи, они после уроков забегали туда, брали пирожное «картошка» за 22 копейки и, если хватало, молочный коктейль, взбитый тут же, в огромной железной кружке, на чудовищно орущей машине и разлитый по граненым стаканам. Медленно и молча, наслаждаясь божественным вкусом, они уплетали деликатес тут же у прилавка, упиваясь своей, такой редкой, самостоятельностью и независимостью от школьных обедов и мамкиных «Иди кушать».

«С самостоятельностью и независимостью в ближайшее время, видимо, будут проблемы», – подумал Павел. Воспоминание о «картошке» окончательно разбудило желудок. Детскому организму было плевать на переживания вселившегося в него старого дурака, он хотел есть. «Дойти до мамы, попросить денег?» – магазин «Светлана», где она работала, был в пяти минутах. Не вариант. Идти домой – Андрюшка вечером ей расскажет, что Паша школу прогулял. Будут вопросы. Их, по ходу, и так не избежать, учитывая сегодняшний инцидент, но они будут завтра. «А завтра, вполне возможно, я проснусь. Дома», – Павел взял портфель и поплелся в сторону центра.

Аллея упиралась в площадь. Перейдя совершенно свободный от автомобильного движения перекресток, он вышел на открытое асфальтированное пространство перед огромным зданием ДК. Дом культуры в лучших традициях советского зодчества, с колоннами, нависающим над входом бетонным козырьком и надписью большими буквами – «Энергетик». Справа стояло трехэтажное здание администрации – горисполком. Красный флаг с серпом и молотом на крыше, Ленин на постаменте. От красного рябило в глазах. Им было затянуто все вокруг. Флаги, транспаранты с надписями «Партия и народ едины». И никакой рекламы. Вместо нее стояли огромные щиты, затянутые стеклом, с похожими на паспортные фотографиями людей. «Доска почета», – вспомнил Павел, вглядываясь в длинные пояснения под ними. Слева располагался универсам. Каждый день он ходил туда за хлебом, который объедал по дороге домой. Булка всегда была свежей и пахла так, что удержаться было невозможно. От этих воспоминаний рот наполнился слюной, а в животе заурчало.

– Парень, ты почему не в школе? – раздался голос за спиной рассматривающего магазин Павла. «Заебали…» – он медленно обернулся. Перед ним, глядя на него, как на насравшую посреди тротуара собаку, стоял Дядя Степа. Высоченный милиционер. В сером, перетянутом белым пластмассовым ремнем кителе, отглаженных, заправленных в начищенные сапоги брюках и фуражке с красным околышем и кокардой.

– Здрасте, – промямлил Павел.

– Почему не в школе? – спокойно переспросил милиционер. – Прогуливаешь? Время – двенадцати нет еще. Во вторую смену только младшие классы, так что давай рассказывай. Начудил? Выгнали?

– Я это… У меня украинский. Освобожден. Отпросился, пока пара. За кефиром. Малой дома один, – на ходу лепил Павел, – сейчас домой занесу и обратно в школу.

– Ну так иди. Покупай, – бесстрастно смотрел на него Дядя Степа.

– Ну так пойду. А что случилось? Я что-то нарушил?

Мент поднял брови:

– Что?

– Да ничего, это я так, – спохватился Павел.

– Ты еще час назад на Бродвее торчал.

– И что? Пара с переменой почти два часа.

Не по-детски ссыканув под этим рентгеновским взглядом, он медленно повернулся и, не оборачиваясь, двинулся к стеклянным дверям магазина. Справа от входа стояли автоматы «Вода» со стаканом в нише. Одна копейка газировка, три – с сиропом. Пить хотелось, но в карманах не было даже одной. «Как они хоть выглядят, блин. Совсем забыл уже», – поморщился Павел, входя в торговый зал. Обернулся. Дяди Степы на площади не было. Делать было нечего, идти некуда, его манили вкусные запахи хлеба, колбасы и еще чего-то, и он прошел внутрь.

Оглядывая интерьер, поймал себя на ощущении нереальности происходящего. Окружающее отдавало какой-то музейностью. Несколько рядов стеллажей по центру зала, в основном с консервами и макаронами, разноцветными трехлитровыми банками с соком, хлебный ряд с висящей на веревочке вилкой, длинный холодильник с молочкой, в котором блестели разноцветными крышками из фольги толстые белые бутылочки, кирпичики вощеной бумаги с творогом, расфасованное в коричневый картон сливочное масло. Тут же, в металлических ящиках, составленных один на другой, треугольные пакеты с молоком, которые постоянно протекали. Вот и сейчас белые ручейки, соединяясь друг с другом, убегали под холодильник. Под табличкой «замороженные полуфабрикаты» в этом же холодильнике были свалены пачки с надписью «Пельмени Сибирские». Рваные по углам, покрытые ледяной коркой бело-синие кирпичи. Завернув в следующий ряд, он с удивлением разглядывал стеллажи с лимонадом и кондитеркой. «Буратино», «Дюшес», «Груша», любимый «Байкал», похожий вкусом на колу, которую здесь еще мало кто пробовал. Весь кондитерский отдел был завален печеньем и конфетами. Ассортимент был внушительный, но его не покидало ощущение черно-белого фильма. Не было красок. Не было ярких упаковок, рекламы, искусственных запахов, огромных перечеркнутых ценников и вообще всего того, что в его жизни заставляло набивать тележку всякой ненужной херней. Наткнулся взглядом на ряд «Боржоми» и сглотнул сухую пустоту во рту.

– Ты чего не в школе?

«Это мое имя в этом мире, что ли?»

Пухлая лет тридцати миловидная кассирша в белом колпаке, сидя в своем ящике перед чемоданом с ручкой, как у шарманки, обращалась к Павлу. Но в отличие от милиционера, приветливо улыбалась.

– Да я так… Кефир купить… Украинский у меня…

– Та какой кефир, шо ты врешь мне! – слишком громко для пустого зала засмеялась она. – Чего натворил? Выгнали? Да не бойся, не скажу мамке.

Он пытался вспомнить, кто это.

– Да опоздал, блин, – опустил голову, – да еще сменку забыл.

– Ну я так и подумала, начудил опять. Смотрю, ходит-ходит, как чумной. Петруха! Перебери уже молоко! Зараз усе под холодильник утечет. Будешь потом этот кисляк знову отмывать!

– Та щаз, Галя! – раздалось откуда-то. – Мясное приму, машина пришла.

– Теть Галь, – сделал лицо Павел. – Можно я батон возьму? А деньги завтра занесу. Забыл дома.

– Ты шо, голодный? – округлила накрашенные чем-то ядовито-синим глаза кассирша. – Бедное дите. Бери конечно, шо там брать. Нинка! – заорала куда-то. – Нин! Есть обрезки? Тут Нелин сына. Голодный.

Павел ощущал себя попрошайкой в электричке.

– Щаз! – раздалось из колбасного отдела. – А чего он не в школе?

Ему вдруг захотелось блевануть прямо здесь.

– Щас я…

Галя выскочила из своего кабинета и убежала. Павел взял рыжий нарезной батон, подумал, прихватил пухлую бутылку с крышкой из розовой фольги, вернулся к кассе и принял вид виноватого лабрадора. Галя вернулась с коричневым свертком, сунула ему в руки.

– Держи. Вчерашняя, свежая.

Забралась на свое рабочее место, оглядела его добычу и громко отбилась по клавишам серого чемодана. Вылезший чек засунула в карман.

– Чеши. Мамке привет передай.

– Спасибо, теть Галь, – пробормотал Павел, засовывая все в портфель. – Я занесу.

– Иди уже, – улыбнулась добрая женщина. – Занесет он.

Выскочив из магазина и завернув за угол, двинул вниз, в сторону парка. Возвращаться на Бродвей к ментам и школе не хотелось. Дорога была знакома до боли. Слева сейчас будет озеро Карасевое. Мелким часто рыбачил там. Круглое, как от удара метеоритом, метров семьдесят в диаметре. Иногда зимой оно схватывалось тонким льдом, тогда вся городская детвора сбегалась с коньками-клюшками и, толкаясь, спешила урвать себе короткие зимние радости.

Он свернул в лесок, обрамляющий берег, присел на бревно, откинул крышку изрядно распухшего портфеля, достал батон, бутылку, развернул коричневый сверток, потянул носом, закрыв глаза. «Тетя Галя, дай тебе бог стать когда-нибудь директором того магазина» – помолился Павел. Теплый батон с вареной колбасой и густые настоящие сливки из той самой советской бутылки с широким горлышком, какие они когда-то тырили со стройплощадок, оставленные после обеда рабочими, чтобы сдать и на вырученное купить пару «Ситро», – сделали свое дело.

Отщипывая от оставшейся горбушки, Павел задумался. Что с ним произошло и почему – вопросы без ответов. И биться в истерике было уже глупо. Слава богу, что его не в средние века закинуло. Главный вопрос сейчас звучал просто: что делать? Дома еще куда ни шло, но притворяться ребенком целый день в школе? В этом времени? Долго не протянешь. Сколько этот сюр продлится, один бог знает.

«Собрать и проанализировать исходные данные, сделать заключения и выводы. И уже потом – строить планы».

«Круто. Каждый раз, когда бухал, такую херь перед сном в голове расписывал, – усмехнулся Павел, шлепая по карманам в поисках сигарет. – Тьфу ты блин… В общем, картина маслом. Ты в седьмом классе. Интернета-связи нет. Курить, бухать – забудь. Дома мама с братом, две программы ТВ, радиоточка с пионерской зорькой, а в школе уже завтра начнется завал. И главное. Денег нет. А они нужны. Даже здесь».

Вот об этом стоило подумать в первую очередь. Анализ стоило начать хотя бы с того, чтобы узнать, какой сейчас год, месяц, число. Политинформация была по понедельникам. Год – примерно начало восьмидесятых, судя по его возрасту. День и месяц? Он достал из портфеля дневник, но заглянуть в него не успел. С дороги к воде спустился какой-то шкет с палкой в такой же, как у него, школьной форме. Прошел вдоль берега, выискивая место, уселся на брошенный в траву портфель, повозился с палкой, насадил на крючок скатанный комочек хлеба и закинул в воду. Павел уставился на поплавок. Пацан будто не видел его, хотя сидел в десяти метрах.

– Ты почему не в школе? – крикнул Павел пароль.

– Пошел в жопу, – не отрываясь от поплавка, коротко отозвался пацан.

«Свой», – улыбнулся Павел. Сложил обратно пустую бутылку, бумагу и направился к дороге.

– Глубину убавь, поплавок лежит. И хлеб хорошо разминай, чтоб с крючка не слетал. И вообще, на червя надо, здесь окунь.

Пацан даже головы не поднял.

– Ну, удачи.

Он поднялся в горку, вышел на дорогу и, сыто оглядывая окрестности, зашагал в сторону виднеющихся пятиэтажек. Милиционер Василий Селин вышел из беседки, что стояла через дорогу от озера, и молча смотрел вслед удаляющемуся мальчику. Потом перевел взгляд на скрюченную над водой фигурку.

– Ты почему не в школе?

– Сколько времени, не подскажете?

Усатый мужик в клетчатой рубашке, заправленной в натянутые почти до груди брюки, посмотрел на часы.

– Полвторого!

Павел сидел на лавочке уже больше часа. Детский организм, устав от насыщенного утра и переварив сытный обед, начал давать сбои. Клонило в сон. По времени брат должен уже быть в школе, можно двигать домой.

– Ну ты даешь, Алень! – рядом плюхнулся портфель, а следом восторженно скалящийся белобрысый Фукс. – Там сейчас такое!.. Швабра притащила Полкана, тебя нету, – весело орал он в ухо – в его жизни наконец произошло что-то интересное. – Зачем ушел-то? Родителей теперь вызовут.

– Фокин, ты чего приперся? Тебя конопатый отпустил, что ли?

Павел и в детстве считал этого слизняка гнидой, а сейчас вообще смотрел на него, как на моль. Через несколько лет это чучело сядет за изнасилование и сгинет в петушиных углах украинских зон.

– Так физры нет сегодня, а уроки кончились, – не замечая явного презрения, ответил Фокин. Давно не стриженные, зализанные набок соломенные волосы, перхоть на плечах, заляпанный чем-то пиджак вызывали отвращение.

– Ну и вали. Домой или куда ты там шел.

Павел встал, закинул через плечо согнутую в локте руку с портфелем.

– Там это, слышь… Ящер тебя за школой ждет. Побазарить хочет, – в спину ему ехидно крикнул Фокин, но он даже не обернулся.

Простенький плоский ключ лежал под ковриком. Павел толкнул дверь, скинул казавшиеся бетонными туфли, прошел в детскую, не раздеваясь, рухнул на кровать и моментально уснул. Организм ребенка, не привыкший к взрослым стрессам, отреагировал единственно доступным ему способом – вырубился.

Острые коготки, чуть касаясь, медленно прочертили восемь еле заметных розовых полосок от затылка к ягодицам, вернулись скользким лаком по ребрам к подмышкам и спрятались в мягкие подушечки, нежно топчущиеся по нему, раскинувшемуся звездой на широкой кровати. Горячая приятная тяжесть, сидящая на нем, медленно двигалась, лапки просунулись под живот и вниз, спину накрыло теплым бархатом, а лицо защекотало.

– Доброе утро милый, – мочку уха всосало горячее и влажное. – Иди ко мне.

Повернувшись, он свалил ее, пискнувшую, прижал, даже не обнял – схватил, как в первый или последний раз в жизни, зарылся носом в шею, запустив обе пятерни в густые растрепанные волосы. Она ответила сдавленным стоном. Намечающийся утренний секс превращался во что-то большее. Какая-то сумасшедшая энергетическая диффузия слила два пылающих тела в одно. Их атомы проникали друг в друга, смешивались и, набирая скорость, сталкивались в дикой пляске, разогревая до критической отметки этот любовный реактор.

Карина приподняла голову: «Я тебя обожаю…» Прикоснулась губами к одному прикрытому глазу, потом ко второму:

– Вставать надо, милый, время уже. Паш…

Он не реагировал.

– Хорек, – толкнула она кулачком в ребра. – Вставай давай, Паш! Паша! – она раскачивала его уже двумя руками. – Хватит придуриваться! Проснись!..

Павел разлепил веки, пару секунд очумело разглядывал рисунок ковра и, поняв, наконец, что его кто-то толкает, обернулся.

– Хватит спать, за мамой пора уже, – Андрей в школьной форме, с октябрятским значком на груди засаленного пиджачка стоял рядом с кроватью. – Откроешь сгущенку? – прицелился он пальцем в ноздрю. За окном уже смеркалось, древний будильник на столе показывал девять вечера. Мама работала до десяти, и когда папа уезжал, Павел всегда ходил встречать ее с работы.

– Хватит на сегодня сгущенки, – растирая лицо, сказал Павел. – Жопа слипнется. Свесив ноги с кровати, огляделся: «По ходу, все это надолго» – Ты кушать хочешь? Не сгущенку?

– Нет. В школе кушал. Телек включи.

– А сам не можешь, что ли?

– Мне нельзя, – улыбнулся клоп.

– Так время уже. «В гостях у сказки» или что там – «Спокойной ночи» – уже закончились, – вспоминал Павел. – Что там смотреть?

– Ну включи. «Время» посмотрю. Мамы же нет еще, не заругает, – склонил голову мелкий.

– Ладно. Только в десять выключи и в ванную.

Посмотрев, куда ведут провода, Павел нажал ногой красную клавишу стабилизатора – огромного белого ящика. Та загорелась, а ящик опасно загудел. Затем вдавил упругую кнопку на телевизоре. Волосы на голове приподнялись и потянулись к выпуклому экрану. Отодвинувшись на всякий случай на метр, Павел смотрел в серое толстое стекло. Нагревшиеся внутри лампы разбудили наконец трубку, и на экране медленно, как на листе фотобумаги в ванночке с проявителем, появилось мутное, чуть раскрашенное изображение.

– Товарищи депутаты! – с огромной деревянной трибуны на фоне пирамиды длинных – во всю сцену конструкций – с торчащими над ними седыми и лысыми головами и статуей Ленина в нише высоченной стены, глотая гласные, читал, уставясь в текст, белоголовый, очень пожилой человек.

– Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза, Президиум Верховного совета СССР, Совет старейшин Совета Союза и Совета национальностей Верховного совета вносят на ваше рассмотрение предложение об избрании генерального секретаря комитета партии товарища Юрия Владимировича Андропова председателем президиума Верховного совета СССР.

Люди за спиной пробубнившего все это поднялись и лениво захлопали в ладоши. Картинка сменилась, теперь показали огромный зал с депутатами. У Павла отвисла челюсть.

Ряды неотличимых друг от друга, одного возраста, с одинаковыми лицами людей аплодировали, глядя в затылки стоящих впереди мертвыми глазами.

Он обернулся. Андрей сидел в кресле, болтал ногами и с интересом пялился в экран. Пожилые люди не переставали хлопать уже больше минуты. «Бурные продолжительные аплодисменты», – вспомнил Павел. Ткнул кнопку под номером два. Картинка не изменилась. Понажимал остальные – изображения не было, только белый шум.

– Ну включи!

– Ладно, я маму встречать, – нажав единичку, поднялся с пола Павел. – Через полчаса выключай эту х… Спать, короче, ложись.

Темнело здесь рано и быстро, но большая луна небесным прожектором охватывала и дома, и дороги, и даже в темных дворовых беседках, где вечерами собирались подростки, были хорошо видны светлые рубашки с закатанными рукавами и белые девчачьи носочки. Вбитый в детстве навигатор исправно провел его мимо забора школы, завернув за угол которого он увидел светящиеся окна небольшого магазина. Мама в белом халате и высоком колпаке что-то записывала в толстенный журнал, быстро щелкая костяшками на деревянных счетах.

– О! Ты чего рано? – вскинулась она. – Еще десять минут. Андрюшку покормил?

– Ничего, я подожду, – озираясь, ответил Павел. – Да, нормально все, сытый.

Три прилавка по контуру: витрины-холодильники с мясом-рыбой, бакалейка, весы «Тюмень» с рядами гирек, ящик кассы посередине. Мама стояла в «Пиво-воды». Ряды бутылок «Жигулевского», трехлитровые банки с березовым соком, агрегат для заправки сифонов и красивые деревянные ящички с кубинскими сигарами между стопок «Беломора».

– Все. Переодеваюсь и идем, – суетилась мама. Он смотрел на нее, маленькую, худенькую, такую молодую и живую, и к горлу снова подкатил комок.

– Я на улице.

Выйдя в темноту, провел ладонью по лицу. «Ну для чего-то же это все!.. – рявкнул он про себя. – Если это взаправду, то не может быть просто так! Взаправду… – усмехнулся. – Взаправду, еб твою мать!..»

Мама, погасив внутри свет, вышла, заперла дверь на ключ и, подхватив две увесистые сумки, спускалась по лестнице.

– А ключ не под коврик положила? – оглянувшись на потухшие окна, спросил Павел.

– Сумку возьми хоть одну, пошли быстрей, мне стирать еще.

«Чего людям не хватало, – еле поспевая за мамой, размышлял он. – Тишина, спокойствие, клумбы с розами, все бесплатно, – вспомнил он свой обед. – Магазин закрывается на ключ без всяких сигнализаций, и никаких охранников. Край непуганых идиотов».

– Вася сегодня заходил. Спрашивал с чего-то, все ли у нас в порядке.

– Какой Вася? Мам, не беги, тут две минуты идти!

– Вася. Селин. Милиционер. Брат дяди Коли, ты чего? – оглянулась она. – Ты же из-за него милиционером хочешь стать уже второй год. После водолаза.

«Я?.. Милиционером?!» – Павел вспомнил Дядю Степу, притормозил.

– А чего хотел-то?

– Да ничего. Спросил, как дела дома, как мальчишки, да ушел. Я сама не поняла.

Подойдя к подъезду, поставил сумку на лавочку и уперся руками в колени, осознавая, насколько слаб физически. Трехкилограммовая сумка и несколько минут быстрой ходьбы его вымотали. Мама уже исчезла в дверях.

Андрей пялился в мутный ящик, из которого, слава богу, вместо аплодисментов из дома престарелых раздавался бодрый голос Петросяна.

– Андрюша! – всплеснула мама руками. – Ты почему еще не в кровати?! Ты кашу съел?

Она выдернула клопа из кресла, где его оставил Павел, закинула в кровать и выключила телевизор. Мелкий улыбался, будто что-то удачно украл. Мама перемещалась по квартире на большой скорости, а он все еще стоял в коридоре с сумкой.

– А когда папа приедет?

– Скоро.

Она уже переоделась в домашнее и крутилась в ванной вокруг бочки стиральной машины, прилаживая гофрированные шланги и натирая в нее на кухонной терке коричневый кусок хозяйственного мыла.

– Давай помогу, – тронул он ее за руку. Она на секунду замерла, глянула удивленно.

– Да чего тут, иди спать уже, сама я – поставила в ванную стиральную доску и, достав из тазика замоченное, стала тереть им о ребристую поверхность.

– Мам, давай я. У нас сокращенные были, рано пришел, выспался.

Он смотрел на гудящую, как самолет, бочку с крутящейся серой водой. Мама распрямилась.

– Ну ладно. Тут трусы с носками, – не сводя с него глаз, указала пальцем на тазик. – Пройдешься по доске, прополощешь, выжми хорошо и сложи сюда, дальше я сама.

Павел скинул пиджак, стянул через голову галстук, закатал рукава рубашки и нагнулся над ванной.

– Я тогда картошки сварю на завтра.

Она стояла в проеме двери, глядя, как сын ожесточенно елозил по доске тряпкой.

– Ну какая картошка, мам! Пол-одиннадцатого уже. Иди. С Андрюшкой посиди, книжку почитайте.

– Да он спит уж, поди, – почти испуганно сказала она.

– Ну, телевизор посмотри. Что ты как электровеник, блин! Что мы, не найдем, что поесть завтра?

– Какой веник? Ты что, Паш? – тихо спросила мама, склонив голову и пытаясь заглянуть ему в глаза, но он отвернулся, доставая очередной носок, чтобы она не заметила его слез.

Пройдя широкий двор школы и встав в конец одного из сине-коричневых человеческих ручейков, стекающихся к входу, Павел краем глаза заметил стоящих в стороне, никуда не торопящихся Руслана с Фокиным. Шерхан и Таба́ки.

– Вопросы? – поравнявшись, ухмыльнулся он, глядя в глаза прилюдно униженного им вчера авторитета. Руслан, не понимая, что вообще происходит, смотрел на него, будто в первый раз видел. Девочки с фашистом на входе не было. Санитарный кордон контролировался двумя скучающими старшеклассниками. Привалившись к стене, они с безразличным видом смотрели на старательно вытягиваемые перед ними руки с растопыренными пальцами.

– Уши, зубы будем смотреть? – разбудил их Павел. – Жопу с мылом с утра помыл.

Парни, округлив глаза, смотрели вслед уходящему по коридору шкету в подстреленных брюках и сандалиях.

Зайдя в класс и не обращая ни на кого внимания, он прошел к парте, на которую Маша уже выкладывала нехитрые принадлежности: пенал, линейку, тетради.

– Как зовут директора? – бросив портфель, шепнул он ей на ухо. Маша отстранилась, оглянулась на народ:

– Ты чего?! Совсем, что ли?

Павел смотрел в красивые, чуть косящие глаза.

– Я вопрос задал. Просто ответь. Тихо. Я потом все объясню.

– Полина Ульяновна. Шматько.

– Спасибо, – он резко встал и, не оглядываясь, вышел. Полкан. Как же он забыл. Маленькая, сухая как мумия женщина, злая, словно мелкий бесхвостый терьер, что когда-то жил у них.

Это чмо боялись все окрестные дворовые псы. Когда у них в доме были посторонние, это злобное мелкое говно приходилось запирать в туалет, где он, царапая двери, даже не лаял – орал, пока гости не уходили. Марсик, бля… Слава богу, однажды, погнавшись на улице за каким-то поджавшим хвост кабысдохом, он не вернулся. Мама с папой долго ходили по окрестным дворам со своим: «Марсик-Марсик!», и Павел каждый раз в душе радовался, когда они возвращались ни с чем.

Коротко стукнув, распахнул двери, вошел, огляделся. Кабинет как кабинет. Снизу до середины стены, деревянные панели. Т-образный стол посередине с рядами стульев, шкаф-стенка, забитый папками с книгами. Не хватало только монитора на столе. Женщина, поливающая из графина цветы на подоконнике, обернулась.

– Доброе утро, Полина Ульяновна! – бодро отрапортовал Павел, улыбаясь, будто только что вышедший за ворота тюрьмы зек, глупо и искренне. Графин в ее руке замер, а на лице застыло выражение изумления, но уже с признаками возмущения.

– Олейников моя фамилия. Вы же в курсе про вчерашнее. Вот. Пришел, – уселся Павел за стол. Надо отдать должное старой служаке. Она быстро пришла в себя. Поставила графин на стол, обошла его, нависла над сидящим и заглянула в глаза. Павел, улыбаясь, выдержал взгляд, заставляющий исчезать из школьных коридоров даже учителей. Медленно повернувшись, женщина прошла к своему директорскому креслу, уселась и задумчиво уставилась на наглого сопляка.

– Я не знаю, кто ты, мальчик, но ты не мальчик, – озадаченно произнесла она.

– Рад вашей проницательности, – мило улыбаясь, ответил Павел. – Я не создам вам проблем, если, конечно, мы сейчас придем к компромиссу. Уверяю вас, что вскоре вы будете гордиться тем, что в вашей школе учится Павел Олейников. Единственная просьба. Обуздайте эту националистку Ираиду Тарасовну. Она реально уже достала своей ненавистью к освобожденным от украинского.

«Проницательность, компромисс, националистка, реально, достала». Мальчик на другом конце стола бросал в нее почти незнакомые ей слова с таким спокойным видом, что ей казалось, будто она на ковре у начальника гороно, распекающего ее за квартальные показатели успеваемости и отсутствие медалей на олимпиадах.