Бабушка не умерла – ей отключили жизнедеятельность
Дэв: Не советую, могут забить до смерти. Дальше гончарной слободы все равно не уйдешь – здесь повсюду охранники.
Калиф: О Аллах, со мной ли это происходит?
Садится на землю и плачет.
Дэв: Не плачь, несчастный, ибо страдания человеческие преходящи, как плохая погода. Днем пасмурно, но с его окончанием может выглянуть солнце. Я убедился в этом на примере своей горестной судьбы и с тех пор терпеливо жду подходящей погоды.
Калиф: Поведай о своей горестной судьбе, дэв. Возможно, я тоже утешусь.
Дэв: Слушай же, о дервиш.
Когда-то я был могущественным и уверенным в себе дэвом, умевшим оборачиваться в чистокровного арабского жеребца, чем часто пользовался. Однажды мы с моим товарищем экспроприировали лавку богатого купца, и когда товарищ выбежал из нее с тюками дорогого товара, я, преисполнившись к его успехам черной, как самая черная ночь, зависти, бросил товарища на произвол судьбы, сам же, ударив его на прощание копытом в промежность, ускакал с экспроприи рованным товаром из города.
Я скакал три дня и три ночи, не переставая радоваться, как ловко обвел вокруг пальца недавнего, а теперь ненавистного мне товарища, и по окончании этих безумных трех дней, дабы немного перевести дух и подкрепиться, остановился на заливном лугу. И пока я мирно щипал на лугу нежную весеннюю травку, не подозревая о нависшей надо мной опасности, ко мне незаметно подкрался и набросился несметный, как саранча, цыганский табор. И я вскинулся что было сил и предупредительно заржал, но цыган было такое огромное количество, они так плотно облепили не только каждый мой член, но даже каждую мою волосинку, что я не смог долго сопротивляться. Так я оказался в плену у цыганского табора.
Знай же и подивись удивительным перипетиям моей судьбы, о дервиш, но жизнь в цыганском таборе не показалась мне щербетом. Особенно донимали меня малолетние цыганята, которые постоянно надо мной издевались и не давали заснуть. Едва я клонил голову набок, эти чумазые бестии, да повыдергивает им Аллах все ребра, засовывали в мой задний проход китайскую зажигательную ракету, а потом подносили к ракете зажженную спичку. И я просыпался от невыносимой боли и вынужден был, задрав хвост к небесам, носиться по полю, как угорелый, извергая из заднего прохода огонь и пламя, а цыганята смеялись надо мной и указывали на меня маленькими грязными пальцами.
К счастью, мое пребывание в цыганском таборе продолжалось недолго, ибо цыгане, посовещавшись, продали меня в угледобывающую компанию. Но напрасно, о бедный дервиш, стенающий над собственными несчастиями и не подозревающий о том, сколь велики и невыносимы несчастия остального человечества, я надеялся на улучшение своего положения. В угледобывающей компании жизнь моя не только не улучшилась, но даже ухудшилась, ибо меня, чистокровного арабского жеребца, отвели под землю и заставили толкать вагонетки с углем, каждая из которых была больше мечети. И толкал я эти вагонетки днем и ночью, от усталости уже не различая времени суток, потому как в шахте стояла круглосуточная ночь. Я толкал проклятые вагонетки до тех пор, пока кожа с моих боков окончательно не слезла и наружу не проступили все ребра до единого. И тогда я окончательно решился бежать из угледобывающей компании, ибо не мог больше переносить работы в ней.
Надо сказать тебе, о дервиш, что в шахте со мной бок о бок трудилась замечательная кобыла персидской породы по имени Зарима. Когда она толкала свою вагонетку с углем мимо меня, она всегда поворачивала свою умную жалостливую морду в мою сторону, как и я в это время всегда оглядывался на нее. И мне стало ясно, что я могу доверять Зариме, ибо смотреть на толкающего вагонетку с углем исхудавшего жеребца с такой добротой и состраданием могла только очень добрая и верная лошадь. И я рассказал персидской кобыле о плане побега, и она одобрила мой план и пожелала к нему присоединиться.
Вдвоем с Заримой, в короткие свободные минуты, остававшиеся у нас для отдыха, мы начали подготовку. Выбраться из шахты я намеревался с помощью подкопа, который надлежало рыть вертикально вверх, но на мое горе, для осуществления подкопа требовались лопаты или мотыги, которых у меня не было. Однако милость Аллаха безгранична, и однажды Зарима наткнулась на сломанную мотыгу, которую мне удалось починить и которой мы начали по очереди пользоваться.
В течение долгих лет работы в угледобывающей компании мы с Заримой копали спасительный подкоп, то отчаиваясь, то снова надеясь, и никак, к нашему огорчению, не могли достичь поверхности.
«Наверное, мы копаем не в том направлении, о моя бедная Зарима, – потеряв всякую надежду и заливаясь горючими слезами, однажды пожаловался я более терпеливой подруге. – Оставим бесплодные попытки и смиримся со своей незавидной участью, поручив ее всецело воле Аллаха».
«Нет, мой любимый, – ответствовала на мои недостойные стенания верная персидская кобыла. – Не падай духом и продолжай копать. Рано или поздно мы выберемся на поверхность, ибо Аллах подает только тому, кому не надоедает у него просить».
И я копал на протяжении еще многих лет, пока однажды, под ударами кирки, не блеснул солнечный луч. Однако я побоялся копать дальше, опасаясь привлечь внимание людей, которые могли находиться на поверхности, и раскрыть местонахождение завершенного подкопа раньше времени, тем более что в тот момент со мной не было моей верной Заримы и мы не могли бежать из угледобывающей компании вдвоем.
И на следующий день, когда я пересекся с толкающей вагонетку Заримой, то с радостью рассказал ей о том, что подкоп готов, и мы оставили тяжелые вагонетки на рельсах и со всех ног поскакали к спасительному выходу. И я хотел пропустить Зариму первой, но она возразила:
«Ползи впереди, любимый. Кто знает, что ожидает нас на поверхности, поэтому будет лучше, если первым на поверхность выберется такой видный и мужественный жеребец, как ты».
И я, уже слыша в тоннеле крики шахтеров, обнаруживших две кинутые вагонетки и догадавшихся о побеге, первым бросился в прорытый нами подкоп, а вслед за мной в подкоп бросилась моя Зарима. И мы радостно поползли по тоннелю навстречу свободе, слыша за спинами разгневанные крики преследовавших нас шахтеров. И когда стало ясно, что выход из подкопа еще далеко, а шахтеры вот-вот нас настигнут, сказала мне Зарима:
«Ползи вперед, мой любимый, а я задержу их!»
«Нет, Зарима, без тебя я никуда не поползу. Лучше всю оставшуюся жизнь я проведу, толкая эти презренные вагонетки, чем оставлю тебя на произвол судьбы в такой ответственный момент», – закричал я в ответ, похолодев от дурного предчувствия.
И я попытался пропустить Зариму вперед себя, но проход был таким узким, что у меня ничего не получилось. И тогда я понял, что Зарима неспроста пропустила меня вперед себя, и заплакал от унижения и бессилия.
«Прощай! – крикнула тогда моя Зарима. – Я смертельно устала и не в силах продвигаться дальше, но ты еще можешь спастись, любимый».
Это были последние слова, которые я от нее услышал.
Не помня себя, я устремился вперед, а моя бедная персидская кобыла осталась в прорытом нами проходе, полностью перегородив его худым изможденным тельцем. И я полз и полз в направлении света, слыша за спиной грязные ругательства шахтеров, которые наткнулись на потерявшую сознание Зариму, но не могли сдвинуть ее с места или перебраться поверх нее. И вот наконец я добрался до солнечного луча и, схватив мотыгу, произвел два-три завершающих удара, после чего выскочил в образовавшуюся на поверхности земли дыру.
И как ты полагаешь, о печалующийся о своей судьбе дервиш, что обнаружил я на поверхности? Выбравшись на поверхность, я обнаружил, что стою на вершине огромной скалы, возвышающейся над местностью подобно тому, как облака возвышаются над сточными канавами. И видел я далеко внизу административные строения угледобывающей компании, из которой бежал, а еще сады, плодоносящие спелыми фруктами, и извилистые дороги, по которым перемещались крохотные, не больше тыквенной семечки, человечки. И понял я, что моя злополучная судьба в очередной раз зло надо мной подшутила, ибо провел я в излишнем труде долгие годы, но и достигнув поверхности, исхудавший и обессиленный, не смогу спуститься с высоченной скалы вниз. И, видя, что нет мне спасения, вознамерился я броситься со скалы на острые камни, и несомненно бросился бы, если бы выскочившие из подкопа шахтеры не схватили меня, опутав прочными, как дамасская сталь, джутовыми веревками.
И тогда главный среди них, называемый шихтмейстером, приказал в назидание другим лошадям стегать меня и мою любимую персидскую кобылу Зариму кнутом до тех пор, пока мы не отдадим душу Аллаху. И нас принялись стегать кнутами, вымоченными в уксусе и синильной кислоте, и стегали на протяжении нескольких недель, пока моя милая Зарима, которая не произнесла со времени нашей поимки ни слова, не скончалась от полученных ран и побоев, а сам я не стал так слаб и беспомощен, что жизнь едва во мне теплилась. И сказал тогда главный шихтмейстер своим усталым палачам:
«Бросьте этот скелет рядом с проезжей дорогой, пусть истлевает там, на жарком палящем солнце».
И меня, полуживого, бросили рядом с проезжей дорогой, на самом солнцепеке, не оставив мне ни единой меры овса и ни единого бурдюка воды.
На мое счастье, в это время по дороге проезжал славящийся своим богатством и благочестием купец по имени Махмуд ибн-Сулейман, да славится его имя во веки веков! Увидев меня, лежащего в пыли под палящим солнцем, он заметил своим соратникам:
«Смотрите, какой красивый жеребец. Сейчас он худ и изможден, но разве вы не замечаете, как он породист и статен? Я возьму его собой, а когда этот арабский жеребец встанет на ноги, посмотрю, сможет ли он участвовать в больших падишахских скачках».
И тогда Махмуд ибн-Сулейман приказал своим слугам бережно меня поднять и перенести к себе под паланкин, а по приезде в свой дом отвел лучшее место в конюшне, приказав конюхам заботиться обо мне, как о собственном сыне.
Так, о погруженный в свои несчастья дервиш, я попал в дом купца Махмуда ибн-Сулеймана, которому обязан не только жизнью, но и личной заботой, ибо этот добросердечный купец лично, не надеясь на исполнительность своих конюхов, выхаживал и нянчил меня, пока я окончательно не поправился. И когда я окончательно поправился, Махмуд ибн-Сулейман, видя, какой я породистый и резвый жеребец, дал мне кличку Резвый и приказал тренировать для падишахских скачек, на которые выставляли своих скакунов самые богатые и прославленные купцы всего мусульманского мира. Теперь тебе понятно, о дервиш, почему, попав в конюшню Махмуда ибн-Сулеймана, я уже не помышлял о побеге и обратном превращении в дэва, а тренировался из последних сил?
Однажды, когда во время тренировки я опередил лучших коней не только в конюшне Махмуда ибн-Сулеймана, но и в конюшнях других окрестных купцов, Махмуд ибн-Сулейман подошел ко мне, бережно потрепал по холке и сказал:
«Вижу, теперь ты готов к падишахским скачкам, Резвый».
И я, обязанный этому человеку жизнью и здоровьем и полюбивший его больше родного отца, радостно заржал в ответ и закивал головой, всем своим видом показывая, что к падишахским скачкам в самом деле готов. И тогда Махмуд ибн-Сулейман повелел своим слугам выставить меня на скачки, которые должны были состояться в следующую субботу в Бухаре.
И настал день больших падишахских скачек. На старте по левый бок от меня стояла непобедимая Жемчужина, а с правого бока рыл копытами землю прославленный Талисман. С отмашкой стартового флажка я рванулся вперед и понесся подобно океаническому шквалу, переворачивающему на своем пути утлые суденышки и выносящему на берег огромные торговые суда, но каково же было мое удивление при виде того, что ни Жемчужина, ни Талисман не отстают от меня ни на копыто. Из последних сил прибавил я скорости, но Жемчужина с Талисманом не отстали от меня, более того, Талисман вырвался вперед на пол-корпуса. И в этот момент я услышал голос своего благодетеля Махмуда ибн-Сулеймана, раздававшийся с гостевой трибуны: «Резвый, Резвый!»
И я бросился вперед, и почти опередил Талисмана, но в это мгновение обратил внимание на странную форму подков, которыми был подкован этот конь. Надо заметить тебе, о дервиш, что это были очень странные подковы с припаянными по сторонам длинными острыми зубьями. И понял я, что как только поравняюсь с Талисманом, он ударит меня этими длинными и острыми зубьями в брюхо и разрежет его от начала до конца. И тогда я замедлил шаг и пристроился в хвосте Талисмана, и бежал за ним в хвосте до последнего круга, не зная, что предпринять. Лишь на последнем круге, сообразив, что делать, я вцепился зубами в роскошный хвост Талисмана, затормозив его на полном скаку, а сам в то же мгновение взвился в воздух и перелетел через затормозившего коня поверху, так, чтобы Талисман не смог ударить меня в брюхо своим смертельным копытом.
В то время, пока я перелетал над Талисманом поверху, вперед на восемь с половиной корпусов вырвалась Жемчужина и, видя, что до финиша остается несколько десятков метров, обернулась и презрительно заржала прямо в мою морду. И тогда я полуоборотился обратно в дэва, оставаясь наполовину конем, и Жемчужина, при виде страшной оскаленной головы дэва на лошадином туловище, мигом ослабела. Ноги ее от страха и изумления подкосились, и Жемчужина пала со всего маху на колени, перевернувшись через себя тридцать раз и еще три раза. И я финишировал на падишахских скачках первым, ибо остальные лошади далеко от меня отстали, некоторые на круг, а некоторые и на два круга.
Так, о стенающий над своей несчастливой судьбой дервиш, победой на больших падишахских скачках я отблагодарил своего хозяина, богатого и благочестивого купца Махмуда ибн-Сулеймана, за проявленную обо мне заботу.
Однако недолго длилась моя слава самого быстрого чистокровного скакуна в мусульманском мире. Однажды в мою конюшню не принесли овса, и я понял, что случилось что-то ужасное. А случилось то, что на теле Махмуда ибн-Сулеймана выскочили множественные гнойные прыщи, и ни один лекарь не хотел его осматривать из боязни заразиться и умереть, только один шаолинский монах взялся осмотреть купца, для чего несколько самых верных слуг поместили больного в стерилизованный паланкин и повезли в шаолинский монастырь, где надеялись излечить. Только ничего этого я не знал и очень по Махмуду ибн-Сулейману тосковал, ибо, как я уже говорил, о опечаленный своей судьбой дервиш, этот благочестивый человек стал мне ближе родного отца и родной матери. Не в силах вынести разлуки со своим благодетелем, я перегрыз веревку, которой меня опутывали на ночь, и убежал из конюшни, в надежде отыскать Махмуда ибн-Сулеймана, а если повезет, то и спасти его от какой-нибудь неминуемой опасности.
Днями и ночами, на протяжении нескольких месяцев, голодный и озябший, с нерасчесанной гривой, я бродил по улицам Бухары, всматриваясь в лица прохожих, нет ли среди них моего хозяина, и все не находил. Однажды на меня обратил внимание бухарский эмир, проезжавший со своей свитой по улице и сказавший своим визирям:
«Видите этого беспризорного арабского скакуна? Клянусь Аллахом, это не простой конь. Заберите его с собой и накормите, а потом посмотрим, не объявится ли у него хозяин».
Так, о внимающий мне дервиш, я оказался на конюшне бухарского эмира, ожидая, что мои несчастья подходит к концу, однако они только начинались.
У бухарского эмира служил на конюшне красивый, как луна, пятнадцатилетний конюх, к которому бухарский эмир испытывал особую привязанность. Эмир часто дарил этому конюху сладости и оказывал другие знаки внимания, и однажды, вскоре после того, как я поселился на бухарской конюшне, пришел к этому юноше с нескромным предложением. И они возлегли на копну сена, а мое стойло находилось совсем поблизости от этой копны, и я, не в силах сдержаться при виде столь редкого зрелища, как возлежащие на одной копне сена эмир и его пятнадцатилетний конюх, встрепенулся и громко от охватившего меня изумления заржал. И тогда бухарский эмир сильно на меня прогневался, упрекая в несдержанности и черной неблагодарности за скормленный мне на конюшне овес, и приказал сделать меня мерином, а потом продать на торгах первому же покупателю, который пожелает меня купить. Сбежавшиеся на крик эмира многочисленные подручные схватили меня, опутали по рукам и ногам и, несмотря на громкое протестующее ржание, охолостили.
Через неделю, о озабоченный собственными страданиями дервиш, я был продан из бухарской конюшни в гончарную слободу, в которой мы с тобой в настоящее время находимся. Я бы не жаловался на судьбу, неоднократно посылавшую мне разнообразные жестокие испытания, но гончары, прознав о моих способностях к превращениям, используют меня в качестве рабочей лошади, однако кормят как человека, ибо кормить человека дешевле, чем кормить лошадь – по этой причине я такой худой и осунувшийся.
Такова моя правдивая история, дервиш. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что все твои несчастья, настоящие и грядущие, так малы и ничтожны в сравнении с моими, как несущаяся по волнам щепка мала в сравнении с океаном?
Калиф (вскакивая на ноги от удивления): О каких невероятных чудесах ты повествуешь, о уважаемый дэв! Неужели ты видел бухарского эмира во время занятий любовью?
Дэв: На свою беду, о дервиш.
Калиф: Поведай же, поведай мне немедленно, какой у бух арского эмира размер пениса!
Дэв (дрожа всем телом): Не спрашивай об этом, дервиш, не спрашивай никогда. Это страшная тайна, поросшая мхом древности. Не спрашивай, или ты пожалеешь о своем любопытстве.
Из дома выходят Юсуф и Абдул.
Юсуф: Хватит жрать, да? Пошел в стойло.
Дэв обращается в чистокровного арабского мерина и удаляется в стойло.
А ты, дервиш, не придумал, где достать двадцать тысяч динариев? Если не придумал, придется их отработать. Понял, да?
Калиф (принимая величественную позу): Узнай же, о нахальный и невежественный гончар, что ты разговариваешь не с дервишем, а с калифом – узнай и изумись моим правдивым словам. А теперь поскорей отведи меня во дворец, ибо только усердием и деятельным раскаянием ты сохранишь жизнь себе и своему семейству.
Абдул: Врет! Врет! Врет! Врет!
Прыгает на одной ножке.
Юсуф (с некоторым недоверием): Калиф? Который калиф, наш калиф? Тот самый, величайший из великих, могущественнейший из могучих и знаменитейший из прославленных? Этот, да?
Калиф: Да, презренный гончар. Это я.
Юсуф: Я должен верить, да?
Калиф: Отведи меня во дворец и ты в этом убедишься. А сейчас становись на колени, презренный, ибо разговариваешь с калифом!
Юсуф (Абдулу): Эй, юродивый! Найди кого-нибудь, кто знает калифа в лицо. Понял, да?
Абдул: Понял! Понял! Понял! Понял!
Убегает.
Юсуф (калифу): Думаешь, если ты калиф, я перед тобой сразу на колени встану, да? Да ты знаешь, с кем разговариваешь? Я гончар, свободный человек. Я за утро слепил пять горшков и целый день свободен. Всего пять горшков, понял? А захочу, найму человека, он мне десять горшков за утро слепит. Понял, да?
В ворота вбегает Абдул.
Абдул: Нашел! Нашел! Нашел!
Юсуф: Кого нашел?
Абдул: Человека нашел, он как раз мимо проходил! Во дворце стражником работает. Он калифа видел, видел, видел!
В ворота, вслед за Абдулом, заходит приглашенный Муса.
Юсуф: Ты видел калифа в лицо?
Муса (неторопливо озираясь): Не далее как вчера, о достойнейший, я беседовал с этим милейшим человеком, курил его кальян и осматривал его наложниц.
Юсуф: Не врешь, да?
Муса: Что вы, о достойнейший.
Юсуф: Посмотри, нет ли среди нас калифа? Понял?
Муса: В вашем дворе, среди этих глиняных горшков, о достойнейший?
Юсуф: Да, здесь.
Муса: Его здесь нет, о достойнейший.
Юсуф (показывая на калифа): А этот человек разве не калиф?
Муса: Кто, этот жалкий избитый дервиш? Нет, достойнейший, он ничем не напоминает калифа.
Юсуф (калифу): Шутки шутить со мной вздумал?
Калиф: Стражник, это ты? Кажется, тебя зовут Муса? Посмотри на меня внимательно, Муса, и пусть тебя не обманывает моя бывшая в употреблении одежда и помятый вид. Разве не передо мной ты ежедневно распахиваешь двери в гарем? Разве не с тобой, еще вчера, я курил душистый кальян? Разве не перед нами танцевала обнаженная македонка, то и дело прерываясь для того, чтобы высморкаться?
Муса всматривается и бухается на колени.
Муса: О, величайший из великих, могущественнейший из могучих, знаменитейший из прославленных! Извините меня за то, что сразу вас не признал.
Калиф: Отведи меня во дворец, Муса. Я несколько устал от общения с простым народом и хочу отдохнуть.
Муса: Сию минуту, о державнейший…
Юсуф: Обождешь немного. Понял, да?
Отталкивает Мусу.
Муса: Это вы не поняли, о достойнейший, что видите перед собой калифа! Его нужно проводить во дворец.
Юсуф: Попозже, да.
Абдул: Мы поймали калифа! Мы поймали калифа!
Прыгает на одной ножке.
Муса (чуть не плача): Отпустите калифа, о достойнейший!
Юсуф: А тебя можно не отпускать, да?
Бьет Мусу.
(Абдулу). юродивый, созывай сюда всех наших. Сегодня у гончаров праздник, калиф задолжал нам сто тысяч динариев.
Абдул: У нас будет много денег! У нас будет много денег!
Убегает.
Калиф: Как, уже сто тысяч? Было двадцать.
Юсуф: Сто тысяч, да. Для дервиша одна цена, для калифа другая.
Калиф: Я всегда утверждал, что простой народ живет не так плохо, как это представляется из дворца. Но что он настолько зажиточен, такого даже я, преисполненный о простом народе самого высокого мнения, не ожидал.
Во двор заходит Мамед.
Мамед (видя калифа): Что же ты, чудак-человек, сразу не сказал, что калиф? Вай-вай-вай, как нехорошо. Подрался, горшки побил.
Стыдно.
Двор постепенно заполняется гостями. Женщины выносят во двор длинный стол и заставляют его яствами.
Юсуф: Братья гончары! Аллах не оставил нас и привел в нашу слободу самого калифа, за которого мы должны получить из дворца двести тысяч динариев.
Муса (подползая к Юсуфу на коленях): Нельзя, о достойнейший! Отпустите калифа, пожалуйста! Возьмите меня вместо него!
Юсуф: Не путайся под ногами. Понял, да?
Гости (удивленно): Кто это?
Юсуф: Работник. Только сегодня на службу поступил, еще не научился вежливо себя вести, да.
Отталкивает Мусу ногой.
Абдул: Как нам деньги получить? Как нам деньги получить?
Танцует посреди двора.
Юсуф: Ты прав, юродивый. Есть здесь кто-нибудь грамотный, да?
Всеобщее молчание.
О Аллах, когда же ты родишь в гончарной слободе хотя бы одного грамотного человека? Понял, да?
Калиф: Я знаю грамоту.
Юсуф: Ты не врешь? Смотри у меня.
Калиф: Я же калиф, в конце концов.
Юсуф: Воистину, милость Аллаха неисчерпаема! Но если ты врешь, я отрежу твой лживый язык, понял?
Калиф: Чего непонятного…
Юсуф: А потом отрежу голову.
Калиф (трогая заплывшее лицо): Впервые мысль об отрезании головы не вызывает у меня отторжения.
Юсуф: Эй, юродивый, принеси бумагу и перо.
Муса (подползая к Юсуфу на коленях): Разрешите, я принесу, о достойнейший!
Юсуф (удивленно): Какой молодец! Из тебя получится хороший работник, да.
Муса: Только калифа отпустите, пожалуйста.
Юсуф: Ты плохой работник. Дерзкий. Понял, да?
Пока Абдул приносит бумагу и перо, избивает Мусу ногами.
(Калифу). Садись и пиши.
Калиф: Что писать?