Маскарад для эмигранта

Но однажды Каспар разложил на песке пучки различных трав, которые в изобилии росли вокруг нашего оврага.

– Скажите, месье Гильом, вам ведь приходилось в вашей Сорбонне изучать ботанику, не так ли? – Каспар в прошлом сельский житель, поэтому уважительно относится к ученым людям, – и вам, может быть, известно как называются эти травы?

– Так, сейчас посмотрим, ведь я магистр ботаники и, одновременно, бакалавр истории; я могу вас заверить, что люди выпекали хлеб раньше, чем научились его выращивать. – Гильом уже догадался, что хочет от него Каспар. Он перебирает пучки, бормоча себе под нос, – так, это мятлик, это овсюг, житняк, это не то. Почему-то здесь чабрец, калган все не то…Стоп, а вот пшеница цилиндрическая, видимо, как раз то, что вы ищете, месье Каспар.

Скептик и сквернослов, каким был еще минуту назад Гильом, на наших глазах превратился в вежливого солидного ученого. Теперь Каспар ведет нас посмотреть его находку: плоский каменный круг, почти метр в поперечнике. Да, это он, жернов, подтверждает магистр, вернее его половина, требуется еще один, такой же или поменьше. Каспар делает заявление: кто найдет второй камень, будет освобожден от ночного дежурства. Но для поисков мы должны использовать свое личное время, а сейчас точим ножи и отправляемся на сбор урожая дикой пшеницы, она большими очагами чередуется с куртинами полыни и ковыля по краям нашей и других, таких же балок, которых здесь несколько; теперь мы внимательно осматриваем их склоны и основания. Нами движет не сомнительное счастье освобождения от дежурства, а страстное желание проглотить хотя бы кусочек хлеба. Маленький кусочек хлеба, который мы все без исключения, держали в руках, а некоторые счастливчики даже вкушали его в наших горячечных сновидениях. И командир правильно уловил наши настроения: тому, кто найдет второй камень – двойная порция хлеба ежедневно. Мы уже собрали много семян злака, но что толку, нам никак не удается превратить его в муку; попытка сделать второй жернов заканчивается неудачей. Нужен топор, которого у нас нет, у нас только бессильные против камня ножи. Время идет, все мы заняты поиском подходящего камня, но все напрасно: нам попадаются только круглые булыжники, и ни одного плоского. Потихоньку наш энтузиазм гаснет, и мы прекращаем поиски, только Лангар и маленький Жульен бродят где-то по дальним оврагам.

Теперь командир придумал для нас новое занятие – мы режем камыш и плетем из него циновки. Мы опять возмущены бесполезной работой, как раньше заготовкой водорослей. Кажется зреет откровенный бунт: нет корабля и нет хлеба, заканчивается соль, осталось чуть больше десятка спичек. Каспар хмурится, он выкладывает свой последний козырь. Он напоминает нам о том, что мы слышали в последний вечер: звуки пил и топоров, доносившихся с фрегата. Почему бы нам не предположить, что на «Шарлотте» действительно произошла поломка и теперь ее устраняют, где-нибудь в севастопольской бухте. Мы нехотя согласились, но уже на следующий день внезапно вспыхнул новый конфликт. Утром как обычно мы окунулись и отправились завтракать, за исключением Ронседа, который отплыл почти на сто ярдов от берега, что запрещалось нашим уставом. Впрочем, дисциплина среди нас потихоньку падает. Матрос долго лежал на спине, наблюдая за чем-то, видимым только ему одному, потом вдруг быстро поплыл к берегу и бросился к нам, спотыкаясь и падая, выкрикивая при этом что-то нечленораздельное. Мы вскочили, настороженные, готовые немедленно скрыться в пещере.

– Каспар! – кричал Ронсед, – Каспар, нас предали! Нас бросили здесь! нас просто бросили! Оттуда видно все как на ладони.

– Что видно? Откуда? Успокойся и расскажи, что ты там увидел,– попросил его командир.

– Вы видели, где я лежал на спине? Я понимаю, это запрещено, но мне давно хотелось узнать, что было видно с капитанского мостика «Шарлотты» в тот злосчастный день. И я лежал примерно на том же самом месте, где стоял на якоре наш корабль. Лежал и смотрел туда, откуда на нас налетели казаки. И увидел, наконец, темную точку, которая приближалась, то появляясь на пригорке, то исчезая в низине. Вначале трудно было понять, что это такое, но после отчетливо стало видно – это был всадник. Каспар, один единственный, который ехал довольно долго. Я наблюдал за ним целых пятнадцать минут, и за это время он едва ли проскакал половину пути. Каспар! Один всадник был виден с того самого места, где стоял корабль. А ведь к нам мчалась сотня! Целая сотня, Каспар, пыль от такого отряда наверняка была видна за целую милю. – Лицо матроса побледнело, и он продолжал, хлебнув из фляги воды. – Дорога к нам одна, я видел ее с нашего борта, когда подходили к берегу, другой нет. Значит, казаки двигались к нам, если не около получаса, то двадцать минут наверняка! Для того, чтобы сесть в шлюпку и причалить к судну нам даже пяти минут предостаточно. Но мы их не видели! Почему? Нам на берегу ничего не было видно; одни набирали меха, другие таскали их к шлюпке, и видеть могли только эти камыши да отмель за ними. Те, шестеро в шлюпке, когда шли к берегу, сидели к нему спиной, где, как известно, глаза не положены; двигаясь же к судну, могли созерцать лишь кучу мехов, сваленных перед ними. Грузились мы с борта, откуда вообще ничего не просматривалось, кроме внутренней палубы. О тех, кто внизу таскал воду в трюм говорить нечего, кроме неба – ничего. Кто же мог все видеть, скажите мне, кто?! – Бледное до сих пор лицо Ронседа начинало набирать пунцовые тона. – Сигнальщика с мачты отправили вниз, таскать меха. Зачем? Без его помощи мы бы справились на полчаса позже. Кто один мог видеть летящих к нам казаков? Кто стоял на мостике и обязан был смотреть вокруг, потому что мы на войне, вдобавок в глубоком тылу у неприятеля. И он, наверняка, все видел!

Мы все отчетливо представили себе нарисованную Ронседом картину: все таскают меха с водой, все заняты настолько, что даже вверх глянуть нет времени, а на мостике стоит один человек – капитан Самуэль Дюбуа, мой дядя. Человек, который видит приближение врага и молчит. Но почему?

– И это все из-за него, этого сопляка! – взревел окончательно налившийся кровью Ронсед и скрюченными пальцами указал на меня, – Самуэлю нужно было, чтобы он остался здесь! Во Франции он претендент на наследство. Я убью его! – Он вытащил нож и, размахивая им, двинулся в мою сторону. В ответ я выхватил пистоль, взвел курок и направил ему в голову.

– Еще один шаг!

Между нами стал Каспар; за ножи схватились еще несколько человек, тогда Каспар достал пистоль и стал рядом со мной, вслед за ним это сделали Лавуазье и Жульен с ножами. Четверо против семерых? Но нет, первым одумался Гильом.

– Опомнитесь! В таком положении нам не хватало только перерезать глотки друг другу. Я уверен, что месье Каспар давно заподозрил неладное, да и не только он. Я и Лавуазье стали догадываться об этом, как только мы начали запасать дрова, плести циновки и собирать злаки. Я уверен, что командиру все известно, думаю, что пришло время рассказать и нам о том, что нас ждет. Но, признайтесь нам, месье Каспар, когда вы догадались, что нас бросили?

Каспар заподозрил неладное, как только боцман стал стрелять уток в камышах. Мяса у нас было предостаточно; только в первый день мы вынуждены были прирезать четыре овечки, и неизвестно, сколько их будет еще. Неужели, капитан послал боцмана палить из ружья лишь затем, чтобы кто-нибудь, проезжающий мимо, услышав стрельбу, донес в Ак-Мечеть? Но вскоре капитан отозвал стрелка, и подозрение отпало само собой. Оказывается, дело уже было сделано, и он просто боялся потерять боцмана. Но обо всем этом Каспар расскажет нам гораздо позже, а сейчас он решил дать один малюсенький шанс капитану и, следовательно, и всем нам.

– Постойте! – воскликнул он, – капитан такой же человек, как и мы все, с такими же слабостями, как любой из нас. Он мог на эти полчаса чем-нибудь отвлечься, присматривая за нашей работой, задуматься, задремать, в конце концов.

– И что, совсем не наблюдать за горизонтом? – спросил Ронсед.

– Нет, почему же, можно наблюдать, но ничего не увидеть. Вы сами сказали о том, что всадник поднимался на вершину холма, а затем спускался в низину. Как раз именно в тот момент, когда сотня была в балке, капитан мог смотреть в сторону Ак-Мечети. Вы говорите пыль? Но ведь мы не раз наблюдали вихри, несущиеся по степи и поднимающие над собой тучи пыли.

– Особенно часто они случаются на разделах моря и равнины, поверьте мне, старому моряку, – вставил Лавуазье.

– Хорошо, а стрельба на уток, когда у повара на камбузе полно мяса? – не унимался тот же Ронсед.

– И это тоже объяснимо. Скажи нам, Александер, – обратился к одному из моряков Каспар, – я видел, что ты частенько отдавал свою порцию баранины соседям, это еще почему?

– Потому, что я, зачастую, не могу переносить даже ее запах, а о том, чтобы взять в рот, не может быть и речи, – ответил тот, – правда, бывают и исключения, сам не знаю почему.

– Вы утверждаете, что синьор Дюбуа не ест баранину? – спросил кто-то из матросов.

– А вы совершенно не допускаете такую возможность? – вопросом на вопрос ответил командир. – Утверждать что либо не имею права: я не имел чести присутствовать на обеде в его каюте.

Мы невесело засмеялись; действительно, капитан всегда обедал в каюте один, чем потчевал его повар-алжирец, нам было неизвестно.

Только я хотел открыть рот, как Каспар толкнул меня локтем. Мне стало ясно, что мой гувернер нарочно уводит нас от истины: ему хорошо известно пристрастие Самуэля к блюдам из баранины, дядя нередко обедал в нашем доме. Сейчас нам предстояло решить вопрос: что делать дальше. Ждать возвращения корабля или предпринять поход в Севастополь. Мы пытались выяснить, какие шансы на то, что «Шарлотта» все-таки вернется. По версии Гильома корабль не мог долго стоять в заливе. Это могло вызвать падеж овец, и казаки тоже не сдвинулись бы с места, пока видели их, стоящих на рейде. Следовательно, они должны были уйти на базу. Возвратятся ли они снова? Несомненно. Вопрос продовольственный сам по себе решиться не мог, наоборот, со временем он становился все острее. Если допустить, что с «Шарлоттой», действительно, что-то произошло, то в рейд будет отправлен другой корабль, но команду, вне всякого сомнения, наберут с нашего корабля; опыт предыдущих экспедиций сыграет свою роль. Нашим товарищам по команде хорошо известно место, где они нас оставили. Здесь мы их и будем поджидать. Основной аргумент против похода на Севастополь – это весьма смутное представления о том, в какой стороне он находится. Между нами и Евпаторией лежит голая степь, где нас немедленно обнаружат. К тому же сама Евпатория окружена русскими казаками. Если идти ночью, неизвестно, куда мы выйдем. Расспрашивать дорогу у населения безумие, нас тут же схватят. Значит нужно ждать.

Мы снова принялись заготавливать хворост, а Лавуазье и маленький Жульен возобновили поиски жернова. И однажды Марен пришел один, без напарника. «Мы с Жульеном разделились – он обыскивал ближнюю, а я дальнюю балку, – объяснил нам испуганный матрос, – когда я возвращался, его там не оказалось, и я подумал, что он ушел, не дожидаясь меня». Мы помчались в указанный овраг; уже начинало темнеть, но балка была пуста. Рассыпавшись цепью, стали обыскивать все закоулки, громко крича, вскоре, откуда-то из-под земли, послышался слабый голос. Маленький Жюльен оказался верен себе – он снова провалился в какую-то яму. Мы бросили ему веревку, а когда на поверхности появилось нечто каменное и круглое, сперва оторопели, потом возликовали: оказывается, это было именно то, что мы столь долго разыскивали. Это был второй камень, верхний жернов; в нем было три отверстия, в центральное мы сыпали зерно, а в крайние вставили деревянные ручки, за которые и вращали его. На следующий день каждый из нас получил по небольшому кусочку лепешки; они были, несомненно, из муки крайне грубого помола, и неловко слеплены: но как они благоухали! И какой был у них бесподобный чудесный вкус! Ничего более вкусного никто из нас до сих пор не пробовал прежде, да и потом по прошествии многих и многих лет мы все помнили неповторимый вкус этого необычного хлеба. Согласно обещанию Жульен получил двойную порцию. Теперь он был настоящим героем дня, потому что второй раз уже становился нашим спасителем. Но для этого он должен был проваливаться в яму. Наш ученый Гильом обследовал утром это место, как он и предполагал, под ним был резервуар для хранения зерна. Гигантский керамический кувшин оказался до половины наполненным ячменем; когда сняли верхний истлевший слой, изумились: ниже лежало чистое отборное зерно. Сколько оно здесь пролежало, узнать невозможно; кувшин был закупорен так, что исключалось попадание в него влаги, насекомых и мышей. Радости не было границ: теперь хлебный вопрос решен раз и навсегда. Мы пекли ячменные лепешки, а неугомонный Каспар организовал выпаривание соли из морской воды. Как-то в окрестности нашей балки мы отыскали растение, его сладковатые клубни напоминали картофель. Мы снова принялись за рыбу и уток; желудки наши успокоились, и жизнь стала потихоньку налаживаться.

Однажды дежурный поднял тревогу: на горизонте появилось парусное судно. Нашему волнению не было предела; мы тотчас сложили хворост в огромную кучу. Корабль постепенно вырастал в размерах; у нас не было никакой оптики, чтобы лучше рассмотреть его, однако опытный Лавуазье уже установил, что это не «Шарлотта», а судно несколько меньших размеров, каких немало имелось в нашей эскадре. По его расчетам через десять минут корабль поравняется с нами, расстояние до него около мили, и мы еще очень хорошо видны в лучах заходящего солнца. Мы зажгли костер; дрова были сухие, и пламя взметнулось, как нам показалось, под самые небеса. Кроме этого, мы размахивали горящими головешками и подбрасывали их вверх. Отдельно мы устроили рядом еще одно огнище из полусухого камыша и подвяленной травы; густой столб белого дыма поднялся более чем на десять метров. В довершение всего мы дружно орали нечто невообразимое, совершенно забыв об опасности, которой мы подвергали себя этими сигналами. Корабль продолжал идти вдоль берега, и мы отчетливо видели снующих по вантам матросов, они подготавливали маневр, несомненно к берегу, и с замиранием сердца ожидали завершения спасительного поворота. Вдруг, поравнявшись с нами, судно повернуло в противоположную сторону и стало удаляться на север. Я не могу описать всю ту силу отчаяния, охватившего нас. Пораженные увиденным, мы молчали, бессильно опустившись на землю. Самые молодые из нас, и я в их числе, просто зарыдали. Солнце быстро погрузилось в морскую пучину. Вокруг опустились сумерки, поглотившие само видение нашего последнего шанса на спасение. Костер догорал, потрескивая и разбрасывая яркие искры. В нем сгорели не только все наши надежды, но и почти весь запас дров на случай непогоды.

Словно подсмотрев постигшее отряд несчастье, природа тут же ополчилась против нас. Небо зарядило мелким бесконечным дождем, и теперь отыскать сухой хворост стало проблемой. Ночью со стороны моря тянуло такой промозглой сыростью, что мы просыпались от холода, несмотря на предусмотрительно заготовленные сухие водоросли и циновки. Утреннее замешательство, возникшее в связи с отсыревшими спичками, перешло в полемику: как быть дальше. Мы заговорили все разом и смотрели на Каспара, ожидая, что он скажет.

– Да, вы правы, на моей палке тридцать восьмая зарубка: за такое время «Шарлотта» могла обернуться, пожалуй, не менее трех раз. Значит, она или потерпела крушение, или…

– Или война закончилась, – неожиданно выпалил Гильом.

– Такое тоже возможно, – продолжил Каспар, – и я согласен, нам нужно уходить, но куда?

– Пойдем в Ак-Мечеть и там сдадимся, – предложил Лангар, – пусть нас отправят в лагерь военнопленных. Только скажут, где он, этот лагерь, мы сами туда пешком пойдем.

Предложение Лангара было поддержано большинством.

– Боюсь, друзья, что слово военнопленные к нам может и не подойти, – остановил нас Каспар, – ведь мы сейчас в глубоком тылу, и должны будем признаться, чем мы здесь занимались. А к нашему занятию подходит одно единственное, причем не совсем хорошее слово – мародерство. Возможно казаки, которым мы сдадимся, никуда нас не отправят, а по законам военного времени казнят на месте; о том, что война закончилась, здесь еще могут и не знать. Думаю, что нужно идти в ближайшую деревню и там попытаться узнать дорогу до Евпатории, там ведь кроме турок, должны быть и французские войска. Может проводника уговорим, у нас ведь двое карманных часов, кто-нибудь вдруг и согласится.

Решено было наловить рыбы в дорогу и напечь хлеба. Но в их планы снова вмешалось провидение – ночью Жульена укусила гадюка. Каспар высосал кровь из укушенного места и прижег ранку раскаленным в костре кончиком ножа, но это не помогло; к полудню лодыжка бедного юноши распухла до угрожающих размеров. Глядя на его посеревшее лицо, Каспар объявил: собираемся, вечером уходим.

Вышли после захода солнца, прихватив нехитрые пожитки: циновки и сушеную рыбу. Сделали большую дугу, обходя Ак-Мечеть, чтобы не нарваться на казаков, рассчитывая к утру выйти на южное побережье Тарханкута. Тьма была кромешная, в небе ни одной звезды; шли осторожно, почти наощупь. Жульена несли на носилках, сделанных из невода и двух палок. Откуда-то к нам донесся приглушенный лай собак, и мы пошли на этот звук. По расчетам Лавуазье справа от них должна быть деревня Караджа; они видели, когда проплывали мимо, у причала рыбацкие лодки. Вот, если нам повезет, то в Евпаторию можно уйти на веслах. Кроме собак стали слышны и петухи, и вскоре они оказались в центре небольшой деревушки из четырех десятков домов. Обессиленные переходом, мы опустились на траву на небольшом холмике в центре села. Первыми нас обнаружили несколько дворняжек; они подняли истошный лай и не успокаивались до тех пор, пока каждая не получила по сушеной рыбешке. После угощения они улеглись поодаль, ворча и настороженно поглядывая на пришельцев, готовые в любую минуту поднять тревогу. Затем появились несколько женщин, они также настороженно вглядывались в незнакомых людей.

Каспар произнес хорошо известное ему русское слово – хлеб, и показал на открытый рот.

Женщины ушли, затем возвратились; они принесли с собой хлеб, (настоящий хлеб!) вареные яйца и молоко. Боже, какой это был пир, я просто не могу вам передать!

– Вы кто такие? – нам показалось, что так спросила одна из них.

– Франсе! – ответил за всех Каспар, – сольдат! Франция!

Женщины оживленно стали обсуждать услышанное; несколько раз было произнесено одно и то же имя, и за кем-то тотчас было отправлено двое мальчишек, из числа уже обступивших место событий. Мы заканчивали свою трапезу, когда появилось новое действующее лицо. Этот человек еще не стар, но он сильно хромал, опираясь на палку. Когда он подошел, мы заметили, что у него нет кисти руки, а вместо глаза и уха один ужасный шрам на все лицо. Приблизившись, он выронил палку и упал на колени, протягивая к нам руки и выкрикивая нечто, как нам показалось, не понятное и самим русским женщинам. Калека принялся трогать каждого из нас единственной рукой, на которой были не все пальцы, он гладил наши плечи, руки, волосы, говорил что-то ласковое беззубым ртом, заглядывая каждому в лицо единственным глазом, из которого непрерывно катились слезы. Нам он показался безумцем. Он пытался силой затащить некоторых женщин в наш круг, хватая каждую здоровой рукой и культей указывая на кого-нибудь из нас, те неистово отбивались и тоже плакали. Наконец, им удалось увести его прочь.

Вскоре, в сопровождении восторженных ребятишек, появилась высокая светловолосая женщина. По тому, как все умолкли, можно было предполагать, что в лице этой женщины, причем необычайно красивой, явилось некое начальство. Так оно и оказалось; перебросившись несколькими словами со своим окружением, она обратилась к нам по-французски. Мы вначале опешили, а затем обрадовались: еще бы, сама начальница, староста этой крошечной деревни великолепно говорит на французском языке. Уже одно это вселило в нас самые лучезарные надежды; мы спасены, весело говорили друг другу, хотя и не представляли совершенно, как это произойдет. Каспар и Жульен остались на попечении мадам Марии, а нас тут же отвели к кузнице, где под дощатым навесом лежала большая куча сухой травы; так мы узнали второе русское слово – сено, по нашему «фои», первое был – хлеб. Мы тотчас погрузились в блаженный сон на ложе, пахнущем полынью и чабрецом. Проснувшись, мы уловили приятный запах чего-то необычного – это был борщ: блюдо, совершенно не укладывающееся во французские кулинарные рамки, и третье русское слово, вошедшее в наш словарь.

Наконец, пришел Каспар, и мы тут же засыпали его всевозможными вопросами. Самый важный из них: далеко ли до Караджи? Неизвестно? Все равно, сейчас же следует выходить; выспались, наелись, чего еще нужно? Эти лодки наверняка конопатить придется, так что, двигаемся, командир. Каспар молчал; он как-то странно смотрел на нас и почему-то отводил взгляд в сторону. Самый проницательный среди нас, Гильом, наконец, догадался.

– О, извини, командир, ты ведь совсем не отдыхал, как же мы, олухи, забыли об этом. Так, сейчас шесть вечера, выйдем в девять, пожалуй, за три часа тебе удастся восстановить силы, верно?

Каспар по-прежнему молчал, только теперь он низко опустил голову и не говорил ни слова, и когда поднял к нам лицо, мы увидели, что его глаза полны слез.

– Ребята, братцы…– негромко прошептал он, – нам некуда идти. Война закончилась, и корабли погрузили армию и отбыли к берегам Франции. Теперь, похоже, нас действительно бросили. Нам некуда идти… – голос его прервался, он не мог сдержать слезы. Все молчали, сраженные этим страшным известием.

– Но может еще хоть кто-то остался? Хоть один корабль? Единственный? – воскликнул Ронсед.

– Нет, последний корабль из Евпатории ушел три недели назад, об этом сообщили пастухи, а когда из Севастополя, неизвестно, но скорее всего они все ушли одновременно, – ответил Каспар.

– Что же нам теперь делать, Каспар?

– Пока не знаю. Сутки Жульен должен пролежать неподвижно, так определила старушка, которая его лечит. Пока он лежит, Лавуазье и Лангар отправятся в Караджу, посмотрят лодки, если найдется подходящая, попробуем уйти морем на Болгарию. Староста говорит, что здесь, напрямую, около пятидесяти лье.

– Напрямую шлюпкой не ходят, – возразил Лавуазье, – налетит шторм, потопит. Нужно идти вдоль берега, будет вдвое дальше, но надежнее. Десять пар крепких рук, все одно за месяц доплывем.

На этой оптимистичной ноте мы расстались. Лавуазье и Лангар отправились к взморью, а Каспар к старосте на совет. Меня он прихватил с собой, так как последнее время не оставлял меня в нашей кампании одного. И я на всю жизнь запомнил этот разговор двоих, впоследствии ставших мне самыми близкими, людей.

Во дворе старосты под развесистой шелковицей стоял стол с самоваром. Приборов было два – меня, конечно, здесь не ожидали.

– Я привел с собой юношу, вы не возражаете, мадам, против его присутствия? – извинился наш командир.

– Нет, не возражаю. Сколько тебе лет молодой человек? – услыхав ответ, она задумалась, – зачем в таком возрасте он ввязался в эту гадость? Я имею в виду войну, месье Каспар. И хочу вам сообщить, что в русских деревнях все говорят друг другу ты, поэтому будем, как проще. Итак, что ты решил?

– Пока конкретно, ничего. Двое наших отправились посмотреть лодки, и решение мы примем после их возвращения.

– Могли бы и не ходить, лодки там негодные. Хотя, действительно, так даже лучше, если убедитесь в этом сами. Сейчас ты сказал: мы примем решение, но учти, коллективное решение не всегда самое правильное. Чаще всего, наоборот; иногда его, вообще, скопом принять невозможно. Поэтому ты его должен принять сам. Обдумать, взвесить все за и против и после этого предложить остальным. Ты как считаешь?

– Согласен. Но у меня в голове нет ни одного варианта. Учти, я до сих пор жил только во Франции, и совершенно не понимаю той обстановки, которая сложилась вокруг. Если отпадает лодка, то тогда, что взамен? Пешком? Куда, в какую сторону, через какие страны? Мои знания в географии весьма скудны, примерно знаю, где Испания и еще Африка. Если идти пешком, то до ближайшего порта, откуда можно попытаться отплыть во Францию. Но где они в России, подскажи?

– Наши порты на юге, скорее всего, сожжены, как и корабли в них. Ваши суда придут к нам когда-нибудь, но когда, этого никто не знает. И кто возьмет вас на корабль, в качестве кого, если вам нечем будет заплатить за проезд?

– Мы можем завербоваться матросами, это нам знакомо.

– И остаться на этих кораблях навсегда. Мой муж был моряком, по его рассказам такое случается, и довольно часто.

– А твой муж сейчас где? – поинтересовался мой гувернер, и тут же пожалел о своем вопросе, увидев, как потускнело лицо Марии.

– Мой муж и мой сын остались лежать там, на Альме. Оттуда из восемнадцати мужчин нашей деревни вернулся всего один человек, и то его трудно так назвать, скорее, это обломок человека.