Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

8.

Меня разбудил вой сирены за окнами, протяжный, тоскливый; так воет от боли и ужаса раненое животное, попавшее в западню и предчувствующее близкую смерть.

Я выглянул на улицу и увидел снег: он летел густыми крупными хлопьями, лип на ветви и провода, стягивал лужи, таял на железных скосах окна, оставляя дрожащие капли. Сирена затихла на время, так что я подумал даже, что ее скорбный вой был отголоском навеянного воспоминаниями тревожного сна, но нет – вот снова она завела свой навевающий жуть напев, к которому добавились раскатывающиеся эхом неразборчивые слова, зачитываемые безжизненным мужским голосом.

Тревога?.. Война?..

Ясность, как всегда, внес сосед Александр. Вот для кого не существовало в этом мире секретов!

– Слыхал? – недобро щурясь сквозь дым, кивнул он в сторону окна.

– Проверка же, говорят… – неуверенно ответил я, не зная, чего ожидать. – Защита населения от чрезвычайных ситуаций, вроде как…

– Ну да, конечно, защита! Тебя защищать будут!

Александр с остервенением плюнул.

– Про новый закон об эвакуации знаешь? Всё, скоро дождемся: десять минут на сборы, в колонну стройся – и пешедралом на пятьдесят километров под конвоем в лагерь временного содержания. Что Шойгу про строительство новых городов в Сибири сказал, слыхал? А ты послушай! И догадайся, кто их будет строить. Сначала вывезут всех из Москвы и из Питера, вакцинируют поголовно, чтоб не рыпались, а потом кайло в руки – и котлованы копать! А двери своих квартир, написано, нужно будет оставить открытыми, чтобы лишних сил и времени, значит, потом не тратить на вскрытие.

Мне очень хотелось узнать, кому может понадобиться в таких количествах сомнительная жилплощадь в пятиэтажках спальных районов или ипотечные студии в исполинских муринских гетто: неужели туда собираются заселиться семьи злокозненных англосаксов из Бристоля и Мичигана? Но пришлось узнать про другое: про неминуемую эвакуацию колоннами по пять человек пешком или в кузовах самосвалов; про то, что основание для того теперь не только чрезвычайная ситуация, а даже и подозрение, что таковая может возникнут; про вооруженное сопровождение на «подвижных средствах» и бронетехнику, которая будет охранять обнесенные колючей проволокой лагеря; про то, что детей вывезут отдельно от родителей и что не зря вместе с законом о принудительной эвакуации приняли тут же и новые ГОСТы о захоронениях.

– В общую яму бросят, бульдозером заровняют – и все, поминай, как звали.

Я давно замечал, что Александр говорит про неминуемый апокалипсис с каким-то странным фанатическим упоением, едва ли не нетерпеливым ожиданием: такое присуще многим, кто ждет от глобальных потрясений шанса вдруг проявить себя в мире, где сброшены все старые социальные настройки – но как же глубоко они будут разочарованы, окажись в таком мире! А может быть, дело в крайней суицидальной ненависти к окружающему, так что и самому погибнуть не жаль, лишь бы в труху и пепел превратилось все то, что торжествует и развивается вопреки их яростному неприятию.

За окном в преддверии близкой зимы ноябрь споро и равнодушно окутывал остывшую землю грязновато-белым покровом, словно старый паук заплетал коконом полумертвую муху. Я смотрел, как подхваченные ветром снежные волны одна за одной прокатываются над крышами гаражей, стараясь справиться с неприятным чувством надвигающейся беды, так что не сразу услышал вопрос:

– А что это за баба к тебе ходит?..

…Оксана действительно заходила довольно часто. Иногда я рассказывал ей об «Эволюции» – она слушала молча, не перебивала, но и не задавала вопросов, в отличие, например, от Егора, который постоянно интересовался такими подробностями, что я с трудом находил ответы среди ускользающих воспоминаний, и невозможно было бы догадаться, верит ли Оксана моей истории, или нет. Но чаще мы продолжали обсуждать карикатурные парадоксы патриархально-военной культуры или капитализма; мне кажется, это ее развлекало.

– Стала обращать внимание, с какими сумрачными физиономиями наши мужики присутствуют на совещаниях, – говорила Оксана. – Смотришь на них, и понимаешь, что вот уже враг у ворот, хотя на самом деле просто текущую дебиторку обсуждают, к примеру. Расслабляться нельзя, времени на раскачку нет, сидят, пыхтят. Хотя, конечно, многое зависит от присутствия шефа: при нем все морщат лбы, открывают ежедневники и еще ручки зажмут в кулаках, демонстрируют, что вот буквально каждое слово сейчас готовы записывать. При этом шеф у нас нормальный дядька и культ собственного величия не поддерживает. Мне как-то довелось в одной компании поработать, так там два охранника впереди собственника двигались, когда тот по коридору шел, и офисных клерков, кто не успел спрятаться, буквально зашвыривали в кабинеты и двери за ними захлопывали. Могли и в морду дать – не то, чтобы необходимость в этом была, просто любили очень свою работу. Как на средневековом востоке, где шейх выезжает из дворца, а все ниц бросаются, чтобы не взглянуть ненароком.

А я отзывался:

– Традиционная культура съест на завтрак любую экономическую и социальную модель, и что ни строй на ее основе, получится что-то среднее между тюрьмой и казармой.

Или, например, Оксана написала в мессенджере:

«Вот вам пара идея для канала: элементы военной традиции в корпоративной культуре – форма, дресс-код, режим, приоритет процесса над результатом и дисциплины над профессионализмом. Быть не человеком, а должностью, а в идеале – всю свою жизнь посвятить увеличению EBITDы и росту продаж. И гордиться тем, что работаешь при этом по 12 часов в день без выходных».

А на следующий день я дополнил:

– Кстати, культ продуктивности вне всяких разумных пределов, а еще восприятие количественных результатов деятельности как безусловных маркеров ее качества, тоже родом из аграрной культуры. Восхищение тем, например, что кто-то уже много лет работает без праздников и отпусков.

– Основатель сети пекарен, салона красоты, магазина креативных футболок и сервиса по ремонту кофейных машин в одном лице! – подхватила Оксана. – Продюсер, фотограф, актер, сценарист, режиссер, блогер, композитор, бармен и музыкант! Человечище!

– Или автор более 200 романов! И Достоевский меркнет стыдливо, а Гончаров со своими тремя «О» и вовсе исчезает из истории всемирной литературы. Предполагается, что чем больше ты произвел – тем больше продал, а значит, стал богаче. К реальности такое утверждение никак не относится, но вполне отражает устойчивый миф традиционного аграрного сознания, даже если транслирует его на современный лад восхищенный поклонник Тинькова и Маска. Для крестьянина количество трудовых часов, проведенных в поле, как правило, действительно напрямую коррелировало с качественным результатом: чем больше он пахал, тем больше добывал хлеба и тем лучше обеспечивал свою продовольственную безопасность. Для привязанного к земле агрария это был единственный способ обретения хоть какой-то уверенности в завтрашнем дне, в то время как охотник в такой уверенности не нуждался вовсе, будучи менее зависимым от превратностей погоды, которая могла благословить или погубить урожай, от политики или от землевладельца, а в большей степени полагаясь на собственные навыки. Именно поэтому во времена укрепления традиционной власти охота стала привилегией воинской знати, а для всех прочих находилась под запретом, чтобы приколоченные к земле крепостные не почувствовали вдруг духа древней свободы.

– Рэмбо недавно хвастался, что некогда охотился вместе с кем-то из депутатов и, кажется, с прокурором области. Значит ли это, что он вольный охотник? – поинтересовалась Оксана.

– Нет, это значит, что он вполне традиционный насильник, утверждающий власть над беззащитной природой с помощью большого ружья. И, кстати, пытаясь таким архаическим способом подчеркнуть свой мнимый или действительный статус, совсем как бароны и помещики прошлого, для которых охота являлась привилегией, а не средством для выживания. Если бы он действительно был охотник, то выбрал бы себе другой жизненный путь вместо того, чтобы получать оклад за интриги и создание видимости работы.

Егор стал заходить реже – началась школа, но непременно навещал меня каждые выходные. Оксана, напротив, заезжала обыкновенно на буднях, в середине дня, раз или два в неделю. Бросить курить у нее так и не вышло, и я кое-как сдвинул хлам на лоджии подальше к стене, перенес из гостиной два стула и соорудил подобие кофейного столика из куска старой, перепачканной синей краской доски.

Мы открывали застекленные рамы. Осень пахла прохладой, костром и грибами.

– Приличных людей стало труднее набрать и еще сложнее удерживать, – жаловалась Оксана. – На культурную трансформацию рукой махнули, взялись за цифровую; ну, хорошо, без проблем, я согласна, что это необходимо. Только теперь нужны люди: разработчики в основном, еще кодеры, инженеры, тимлиды – проект большой, вакансий полсотни, а мне реально нечего им предложить. Рэмбо заявляет: не может быть, в стране кризис, работы нет, люди должны в очередь выстроиться у ворот. Я ему отвечаю: у кого кризис? У тех, кто в одном месте задачу получил, своим сотрудникам ее пересказал, потом взял результат и пошел с ним отчитываться и щеки надувать? Да, у тех кризис. У всех иждивенческих должностей еще кризис, у тех, кого можно алгоритмами заменить тоже начинается понемногу, а вот у сильных профессионалов, способных создавать ценность, – у них все в порядке, особенно, если, кроме жестких навыков, они еще обладают творческим подходом к работе, перспективным видением, постоянно учатся, быстро адаптируются и ладят с людьми. Шеф говорит: давай добавлять денег. А я: мы и так выше рынка, и что? Деньги уже не ответ на все вопросы, во всяком случае, для тех людей, которые нам нужны под такой проект. Во-первых, они и так, мягко скажем, не бедствуют; во-вторых, есть прямая зависимость между креативностью, быстрой реакцией, гибким подходом к решению задач и личными ценностями, в иерархии которых деньги не доминируют. Ко мне приходят на эти позиции современные умные ребята, спрашивают, например, про корпоративную социальную ответственность, экологичность наших производств, разумное потребление – для них наш дремучий консюмеризм это атрибут социальной архаики, основа экономики дикарей из третьего мира, которые до сих пор измеряют успех и ценность личности в «ламбах», часах и прочих стеклянных бусах. Раньше, в эпоху предсказуемого и статистически измеримого мира, похвалой было «крепко стоящий», помните? Сейчас, в условиях мира непредсказуемого и изменчивого, культура трансформируется от «крепко стоящих» к «быстро идущим». Кандидаты, которым я готова делать оффер, интересуются у меня свободным графиком, «бирюзовой» культурой и возможностью удаленной работы, а что я могу им ответить? Что у нас контроль времени прихода в офис по отпечатку пальца, еженедельный письменный отчет о работе перед человеком, который ни бельмеса не смыслит в предмете, шестнадцать уровней согласования для служебки на изготовление визитных карточек – и да, есть еще сами визитные карточки! А когда из-за пандемии офисы пришлось отправить на удаленку, то главным вопросом стало не сохранение эффективности, а как лучше следить, работает ли сотрудник свои восемь часов, или нет. Зато оклад платим вовремя, компенсируем мобильную связь, выдаем бесплатно фирменный календарь-трио и кружку с логотипом компании, и еще Лепс у нас поет на новогоднем корпоративе.

– И что Вам ответили на эту филиппику?

– Не поверите! Рэмбо поднатужился и выдал: давайте, говорит, пока у нас работают, мы за них ипотеку будем платить. Я смотрю на него и думаю: он вообще слышал меня, или нет? Люди спрашивают про свободный график и удаленку, а я их буду прельщать ипотекой, которая, кстати, у большинства отсутствует вовсе, просто потому что нет ни желания, ни смысла иметь в собственности квартиру. Новое время, викиномика, шеринг, гиг-экономика: зачем покупать и привязываться кредитом к собственности, когда можно арендовать и быть свободным? Это только у нашего поколения панический ужас вызывает: как так, нет своей квартиры?! А что же будет в старости? Как будто своя квартира в старости – это гарантия защиты от нищеты. Да и вообще, вот такая перманентная ориентация на старость, особенно лет в тридцать пять – признак упадничества какого-то.

– Это тоже аграрное: стремление привязать себя к чему-то накрепко и видеть в том признак стабильности и безопасности. Так и с работой: оформление, страховка, корпоративы, карьера. В итоге человек остается привязан к той же самой «земле», почти не метафорически, а буквально, к земле, на которой стоит исполинский бетонный муравейник с населением в небольшой город, или бизнес-центр, где расположен принадлежащий господину участок, который обрабатывают обретшие стабильность обладатели кредитных машин и ипотечных долгов. Просто сейчас чем дальше, тем быстрее культурная эволюция начинает менять не просто бизнес-модель, но всю социально-экономическую формацию, построенную на вросших в землю замшелых тысячелетних основах, которая или не успевает, или не желает перестраиваться.

– Ну вот мы как раз такие, не пожелавшие и не успевшие. Шеф предлагает: давай наберем тех, кого наши условия устраивают, есть же такие? Я говорю: конечно, есть, и много! И даже специальность неплохо знают. Но никак не могу донести до него, что одного владения конкретными навыками совершенно недостаточно сейчас для работы с новейшими вызовами. Он как выучил во времена, наверное, комсомольской юности, что «Хороший парень – не профессия», так и талдычит мне. А я ему пытаюсь сказать, что хороший парень – очень даже профессия, и не одна, причем иногда в коллективе критически нужная! И что, если вашими сравнениями пользоваться, профессиональные жёсткие навыки – они для фермеров, как конкретные, неизменные и почти автоматические приемы обработки земли, на эффективность которых личность земледельца не влияет ни мало. А для охотников, кроме безусловно необходимых практических умений и знаний, важнее другие: внимательность, скорость мышления, умение адаптироваться под ситуацию.

– У фермера, кстати, тоже нужно развивать определенные черты личности, – заметил я. – Стремление к стабильности, консерватизм, неприятие нового – а то иначе они или с земли убегут, или власть скинут.

– Ну, для этого тысячу лет существуют совершенно конкретные общественные институты, и они вам известны. Ладно, спасибо за компанию, я побежала. Мне еще фермеров на работу нанимать.

…Бедный мир!

Я думаю, Нина, тебе как антропологу особенно больно смотреть, в какие тупики он зашел здесь, в какие ловушки попал и на какие страшные действия готов решиться, чтобы из них выбраться, словно животное, отгрызающее себе застрявшую в капкане лапу. Естественный ход эволюции привел человечество к историческому пределу, который оно не в состоянии преодолеть, пораженное недугами войны и консюмеризма; словно нерадивый школьник, который, когда дошло до экзамена, в растерянности читает вопросы к билетам и понимает, что выучить уже ничего не успеет.

Мир постепенно пришел к осознанию простой истины, что свободный человек работает лучше раба, но оказалось, что уже почти не осталось свободных; неожиданно доподлинно выяснилось – о чудо! – что сотрудничество полезнее конфронтации, но те, кого поколениями воспитывали в культуре войны, не способны сотрудничать, ведь для этого нужно уметь принимать других, разных, а не демонизировать их; когда понадобились вдруг – и как можно больше! – разумные, их не нашлось, потому как столетиями нужны были недалекие, не рассуждающие, не знающие, но лояльные, и система самовоспроизводилась, создавая только таких. И вот пришло новое время, и мир полон послушных, и злых, и неумных, занятых бессмысленной и неприятной работой, делающих ее в массе своей весьма посредственно, и их все больше и больше, и что с ними делать в таких количествах, никто не знает.

В итоге то немногое, что не уничтожено здесь традиционными иерархиями и милитаристским патриотизмом, добивает общество потребления.

Помнится, когда я объяснял Егору, как вышло, что у нас есть звездолеты – «миллиардники», а тут ничего подобного не существует и близко, то сказал не только о культе войны, но и про модель экономики, которая, по видимому заявляя о том, что дает возможность лучшим предложениям и продуктам победить в честной борьбе, сегодня, напротив, продуцирует стагнацию и посредственность.

Когда-то, в ранние времена романтического капитализма, возможно, дело действительно обстояло так, что потребитель мог выбрать лучшее, а значит, для победы в конкуренции необходимо было постоянно это лучшее превосходить. А может, такого не было никогда, потому как есть ошибка в гипотезе: на деле потребитель выберет то, что дают, и ему нужно не лучшее, а удовлетворительное. Для извлечения прибыли, которое есть альфа и омега смысла существования капиталистического производства, гораздо эффективнее оказывается посредственное, а не совершенное. Объективное качество перестает быть фактором конкуренции, уступая место субъективному эмоциональному рекламному воздействию, а как только появляются монополии, они немедленно прекращают поступательное развитие продукта, перераспределяя усилия в пользу управления издержками и контроля рынка. В силу того, что в системе капитализма рынком является весь глобальный социальный ландшафт, то постепенно до уровня экономически эффективной посредственности нисходит в массе своей образование, искусство, наука. Книги делаются «обложками», которые «продаются», и новый Пруст, Достоевский или Набоков никогда не доберутся до публики в силу своей нерентабельности. Артисты становятся «проектами», музыка – «треками», а читатели и слушатели из со-творцов делаются «аудиторией», которую то «прогревают», то манипулируют ею, но ни в коем случае не воспитывают, не развивают, а напротив, идут на поводу у любого массового дурновкусия, ибо его легче удовлетворить в самых масштабных объемах. Постепенно возник даже термин – «массовая культура», обозначающий все примитивное, пошлое, грубое, и считается вполне нормально, что абсолютное большинство людей должны удовлетворяться именно этакими суррогатами. Это культурный тупик, завершение художественного поиска и развития искусства как средства познания мира, победа плана продаж над смыслами, а нормы доходности – над этикой и красотой.