Ану вёл переговоры с президентами материков, которых на родине было принято называть ренегатами, но именно они изъявили намерение перед лицом, жутким лицом из космоса, стать или назваться союзниками.
Критики политического устройства Южного Материка умолкли – требовать соблюдения прав нибирийца и свободных выборов было неловко: только эта несчастная страна, никогда ни одного дня не знавшая свободы, отказалась капитулировать.
Начались переговоры, которые – опережая события, скажем – ни к чему практически не привели.
Но тогда, они оказались спасены этим.
Корабль смылся… форпосты незахваченных территорий в ближнем космосе растерянно пропустили их, смолчав о нарушениях космограниц.
Вероятно, командиры погранок сами, на свои головы принимали решения, не видя на фюзеляжах нарушителей знака, который уже всем был известен и ненавистен. Короткие предупреждения в эфире быстро обрывались, и на чужих языках им было предлагаемо удалиться за пределы границ со всей возможной поспешностью.
Так, ведомые солидарностью лётчиков всего перепуганного мира, они выбрались в преддверия Дальнего Космоса.
Скитания в лабиринте Кольца… далёкий полёт… рискованная высадка на территориях дальних механизированных ферм на малых планетах, уже захваченных Спутником, который теперь заполучил прописную букву… На окраине, где запахло путешествием в один конец, они ощутили, что вырвались из окружения.
Вступая в незапланированные схватки с патрулём оккупантов, они почти счастливо выходили из переделок, благодаря чистоплотности комэска, никогда ничего за собой не оставлявшего. И если красные трассы, заканчивающиеся фейерверком огней где-то в пропасти, и осветили несколько раз их скорбный путь, героями они себя не почувствовали. Они просто радовались.
Истребителей так и осталось пять, и тех, кто внутри – тоже пять.
Старший лейтенант был ведомым у комэска, а это так трудно – не отвлекаться. Иногда, впрочем, комэск, загнав противника, по-дружески отступал, чтобы позволить выразить свои чувства ведомому и таким образом отдать ему дань уважения за самоотверженность и занудство.
Совершив гигантский круг по обитаемому квадрату, они пробрались к Нибиру сквозь архипелаг, который теперь был для них единственно понятным местом как насест в голубятне.
И высадились на родной планете в чужой стране в горах… возле океана.
Там они соединились с маленьким подразделением, созданным мятежным военачальником сданной правительством страны. Цель – для борьбы с внешним врагом – была названа издалека, не в эфир – а в рупор, с использованием нескольких международных слов и обильной жестикуляции, под прикрытием двух пистолетов – по одному с каждой стороны.
Подразделение, с которым они соединились, было вне закона в своей стране. Сами они испытывали смутные сомнения относительно своей судьбы на Родине. Ведь они оказались в окружении. Разве южанин может оказаться в окружении?
Отечество дружественного военачальника было оккупировано в первые дни налётов. Правительство, по выражению сепаратиста, как оказалось, имело своё призвание, связанное с оказанием гигиенических услуг захватчикам – а какое, сепаратист сказал, но пришлось позвать толмача, и после того, как лингвистический клубок был благополучно распутан покрасневшим парнем-переводчиком, раздался оглушительный смех.
До этого случайно слетевшиеся союзники, как бы так сказать, тревожно обнюхивали друг друга, но после взрыва Чжу Ба Цзе и один из иностранных мятежников, похожий на него парень, обоюдно посмотрели в глаза чисто два любовника. Эта шутка тоже прозвучала.
Всем этим бедным убийцам, от которых отказались суверены, было хорошо вместе…
Иностранный военачальник сформировал теневое правительство и в эфире призвал добрых и честных граждан своей родины оказать всё возможное сопротивление захватчикам. Он велел желающим найти его, чтобы воевать в союзе с Южной Землёй.
Пусть Южная Земля – объявил он – всегда была для нас пугалом. Но только она сумела не сдаться в первый день войны. Объединим усилия – ибо враг из космоса страшнее тирании Южной Земли.
Собравшиеся для выпивки на чьём-то корабле, они обсудили план действий и тактику грядущих боёв, в одном из которых Чжу Ба Цзе был вынужден выполнять обязанности комэска. Теперь у них было четыре истребителя, и Чжу Ба Цзе летал без ведомого.
Конферансье организовал поднятие флага, и его подняли, для чего был приглашён Чжу Ба Цзе.
Среди замундиренных мальчиков и девочек Энки сразу увидел золотую гладкую голову брата.
Энлиль, суровый и надменный, как и все остальные члены отряда, отделённые от окружающих своим жертвенным состоянием, ничем не отличался от тех, что слева, и тех, что справа. Разве что своей красотой. Кукольные черты Антеи, соединившись с грубоватым наследством Ану, были что надо – в меру утонченные… ещё чуть – и слишком уж утончённые… но глаза были чуть приметно малы, губы тонковаты, а подбородок – ну, эта деталь декора у всей мужской половины династии Ану была одинаково вызывающей.
Ишь ты, волосок не шевельнётся, и мундир к лицу ему. Вообще, брат был добрый и справедливый, обладал и другими природными дарами, но был очень холоден и спокоен. Очень холоден. И чертовски спокоен.
Он вступил в отряд в тот же год, когда их перевели в общую школу. Энки осмеял его всеми доступными способами, но Энлиль ничуть не сердился. Он готовил себя к войне.
Прозвучал гимн. Там шла речь о свободной родине.
Волны музыки всегда оказывали влияние на пылкого Энки. Зима кончалась, а он раньше всех чувствовал поступь весны. Ноздри его короткого грубоватого носа трепетали, и в крови бродила тонкая отрава весны. Для него она была насильница, её маленькие слабые цветочки и мрачные штормы, скручивавшие поручни набережной, зеркально отражали то, что свершалось в нём самом. Точно это он цвёл, точно это он ломал железные прутья. Он был невысокий и сильный, рыжевато-бурые густые волосы стояли дыбом на дурной башке, стан был тонок, походка то развинченной, как песенка, то он делался деревянным человечком.
Годы созревания дались ему труднее, чем сверстникам. Он знал, что чувствует слишком глубоко, а это недостаток. Он был плаксив, и это скрывалось им со сверхъестественным напряжением. Он был страстен, как голубь, или, как весенний хищник, но до поры до времени придерживал себя. Прыщи никогда не оскверняли его невысокий широкий лоб, его плечи разворачивались и наливались силой, как крылья, его нрав делался всё сложнее.
Он не понимал своего младшего брата, на которого смотрел сейчас.
Энлиль, младше его почти тремя часами, был совсем иным. Ану устроил свою личную жизнь так, что две женщины одним утром преподнесли ему щедрый дар – двоих сыновей.
Энки родился очень ранним утром, на стыке ночи и рассвета. Просто ранним утром, когда люди присасываются к чашечке кофе и, скосив глаз, застёгивают часы на запястье, был рождён златоволосый Энлиль.
Но матерью Энки была леди Эри, знатная дама из боковой ветви царского рода. А матерью Энлиля – двоюродная сестра Ану – Антея мистрис Ану.
Поэтому первородный сын не унаследует Абсолютной Власти Командора. Ему дарован титул Энки – Хозяина.
Собственно эти прозвища и стали их именами, настоящие пышные имена оказались погребены в документах.
Всё было решено ещё в пору их младенчества при полном попустительстве посмеивающейся Эри.
Я – Энки. Я – сын мира. Война не для меня.
Это только честно, ибо Энлиль явно собирается воевать.
Вынесли знамя шестеро маленьких мальчиков в мундирах. Двое юношей постарше из параллельного класса мерным шагом прошествовали с оружием наперевес, сжимая руками в тонких белых перчатках свою – по умолчанию – участь. Он не знал их имён.
Встав туда, куда следует, возле шеста с висящим флагом, они замерли. Того, что слева, Энки про себя сразу прозвал пафосным. Тот, что справа, стоял спокойно и, похоже, думал о чём-то.
Речёвки всегда казались Энки очень любопытным жанром: будто дезертиры поэзии, те гнусные предатели, которые осмеивались и проклинались в этих самых речёвках.
Дети в мундирчиках называли тихими голосами знаменитые даты сражений, почерпнутые из летописи народов Южного Материка, каковое перечисление – понял Энки – должно было соединить историю военных подвигов и преступлений в разные эпохи в единую цепь. Гражданская война преобразовала политический строй Юга, народ разделился, армия тоже. Все знали, что армия преобразователей победила, потому что лучшие офицеры противников сочли необходимым изменить присяге и воевать за новую власть.
Таким образом – и Энки умилился ловкости составителя текста – выходило, что единая цепь событий объединяет прошлое и настоящее и даже будущее, ибо ведущий призвал всех присутствующих мальчиков помнить – что защита Отечества есть их природная обязанность.
Энки неприкрыто содрогнулся, его мощные плечи под тонкой курткой ссутулились степным холмом. Он оглядел детей – он называл их детьми, – которых дружелюбный военный наставник прочил в пушечное мясо.
Вообще, Энки дивился изумительно тонкой смеси лжи и правды в происходящем. Конечно, форма была топорной, но это только усиливало смысл.
Правда была – подвиги простых нибирийцев, красота простых нибирийцев, глупость простых нибирийцев. Ложь была – что этих нибирийцев непременно надо использовать как мясо. И нибирийцы должны это понимать и любить это своё предназначение превыше мамы и папы и Абу-Решита, Чья заповедь – положи душу за други своя – была с чудесной наглостью использована для того, чтобы отправить этих маленьких мальчиков защищать штаны Ану.
Конферансье сообщил, что уже триста без малого лет в предместье существует организация «Преданные». И сейчас новое поколение покажет свои практические навыки.
Энки подсмеиваясь, спросил себя, не захочет ли царский наследник засветиться в качестве бонуса Родине, но золотая голова Энлиля осталась неподвижна.
Было объявлено, что первым номером идёт Разборка Автомата.
Толпа детей замерла, все вытягивали из курток шейки, цветы в их лапках, предназначенные для жертвоприношения, поникли. Дети смотрели на таинственный стол, ещё раньше привлёкший внимание наблюдательного Энки.
Вышла девочка с пышными волосами, и внимание присутствующих было безраздельно отдано ей. Энки был растроган и заметил, что мрачный Чжу Ба Цзе тоже посмеивается про себя.
Девочка очень ловко справлялась с частями старинного, освящённого войнами оружия, но в одном случае работа застопорилась – девочка совершенно спокойно выковыривала какую-то чушь из другой чуши – пока конферансье с улыбкой не сказал: не надо… там заедает…
Царский первенец ухмыльнулся, не придавая происшедшему никакого символического значения, иначе придётся с утра до вечера ржать. Так и в коня можно превратиться.
Энки возблагодарил Бога за то, что родился вовремя – кровавая жатва кончилась до того, как он приблизился к тому возрасту, когда юношу полагалось вписать в список смертников. Он не сомневался, что Ану отправил бы обоих сыновей на бойню.
Конечно, Энлиль был бы счастлив. Энки представил себе брата на белом боевом жеребце, хвост дыбом, и себя – его бы, конечно, сплавили в пехоту, чтобы проучить.
Девочка справилась с автоматом, положила его со стуком и объявила тоненьким голосом, что задание её выполнено, автомат разобран.
Затем был вызван мальчик, который должен был Собрать Автомат. Энки на минуту потерял интерес к действу.
Без единого просвета серый и рождающий волнение свет накрывал куполом внутренний дворик, как потешные капюшончики накрывали головы детей. Две невысокие пальмы с растопыренными пальцами на ветках казались Энки внимательно наблюдающими за сценой.
Учительницы, сторожившие детей, делали своё дело виртуозно.
Одна из них – с круглым лицом в скобках пшеничных волос – то и дело переставляла мальчиков из первой шеренги зрителей. То, как она варьировала их расположение, рифмовалось с манёврами на сцене, и её безошибочное чутье на шалость вызвало одобрение Энки.
– Хороший солдат будет, – с почтительной улыбкой шепнул он, вытаскивая за воротник маленького разгильдяя, с высунутым языком приклеивавшего к спине переднего зрителя бумажку.
Она озабоченно поблагодарила взглядом. Энки отошёл.
Снова за кустами пустили музыку, но на сей раз она не нашла отклика во внутренних органах Энки. Выдающийся по бездарности текст отбил у композитора охоту возиться с биением собственного сердца.
Флаг вдруг начал двигаться на ветру. Отражение флага в окне третьего этажа очень взволновало Энки, оставшегося жестоко равнодушным к этой музыкальной требухе.
Все пристально смотрели на сцену. Неожиданно Энки увидел новых зрителей.
Четверо голубей, возбуждённых музыкой и ощущением праздника, высадились на подоконники третьего этажа. Они наслаждались гармонией звуковых волн, и Энки сразу простил создателей песни.
Голубица отсела от прочих на соседний карниз, как видно, это было в её привычках, отметил Энки. У неё была длинная шея и одно крыло белое. Один из оставшихся перебрался к ней и стал что-то говорить, неслышное за раскатами музыки. Голубица отодвигалась, затем отвергла его так недвусмысленно, что голубь улетел на соседний подоконник, где в сердцах подрался разом с двумя другими.
Прилетел новый голубь и, пока шла драка, скромно устроился рядом с голубицей.
Энки увлечённо следил за никем не замеченным спектаклем – так увлечённо, что когда он поймал на своём лице взгляд, то ощутил его, как прикосновение. Он вздрогнул.
И Хатор сир Алан отвернулся от Энки, снова посмотрел вбок и вверх на голубей, приносящих дань владычице весне. Потом взгляд светлых глаз снова очутился на скуле Энки огоньками прицела. Конечно, он знает царских сыновей в лицо, и всё же забавно, что из всех присутствующих птицы заинтересовали лишь их двоих.
Через год, когда Энлиль перешёл на второй курс военной академии, Энки был призван на срочную службу.
3
Пришёл ответ от деда. Мегамир заработал.
– Я поддерживаю шахтёров. – Изрёк дед. – Условия их труда названы непосильными. В прессу уже просочилась информация, и вас называют эксплуататорами. Использовано выражение «потогонная система».
Дед с большим комфортом сидел на пеньке и удил. Озеро изредка давало отблеск на кончик его крупного правильного носа с бугристой луковкой и вкось вырезанными ноздрями.
– Значит, слушайте, мальчики. Ты, Энки, повнимательнее. Профсоюз удовлетворить, как если б то была дамочка.
Энлиль поморщился – пошлости не терпел.
– И вон всех. Оставить только тех, кто даст письменные показания против зачинщиков. Всё задокументировать. Впредь при наборе живой силы оформлять железобетонные контракты с максимальной неустойкой. Пригласите самых талантливых юристов. Выработать кодекс провинции, чётко указать права и обязанности завербованных. Забастовки однозначно запрещены. Работайте в паре с моей личной службой, пожалуйста.
Энки хмыкнул так выразительно, что отец заботливо повернул к нему ухоженное красивое лицо, напоминающее лик наскоро превращённого в нибирийца озёрного трёхметрового хищника, покрытого складчатой толстой шкурой.
– Чего тебе, детка?
– Ты, папа… ваше ве… отлично придумано – оставить только предателей и с ними строить светлое чего-то там. И парное катание с твоими персональными садистами тоже возбуждает.
– Рад, что ты оценил старого глупого папку. – Сдержанно заметил Ану. – Далее.
Струна отменной винтажной удочки натянулась и нестерпимо заблестев, повлекла по мутной водице концентрический кружочек. Ану, не глянув, перебрал крепкими пальцами колок своего от века освоенного инструмента.
– Зэков – домой спать на пуховую кровать.
– А выработка?
– Пусть засчитают. – Махнув рукой, так что она вышла за пределы Мегамира, сказал царь. Удочку он переложил в другую. – Благородный поступок с нашей стороны. Но необязательно, что кто-то воспользуется плодами этого поступка.
– Злой папка.
Энки зашебуршился и озабоченно проговорил:
– Это всё няшно. Расправа с профсоюзом под видом смирения. Ладушки. Сговор о массовом убийстве заключённых, вероятно, под видом несчастного случая. Чудесно, славно. Но что делать с золотом? Добыча упадёт.
Дед поглядел с изумительным, не поддающимся описанию выражением:
– А вот ты говорил, Энки, что ты сделаешь нам существо, – он хохотнул, – которое будет работать за нас.
Энлиль нахмурился.
– Шутка мила, но…
Дед продублировал свой фантастический взгляд.
– Шутка?
Он повернулся к старшему сыну:
– Так ты шутил, мальчик?
Энки рапидно и отрицательно качнул подбородком.
Энлиль уставился на него.
– Билль о правах одна миллионного сорок четвёртого года, – сказал он вразбивку, – первая статья. Рабство, под каким бы видом его не пытались протащить заинтересованные лица или организации, запрещено. Статья вторая. Эксперименты с генетическим материалом нибирийцев запрещены. Указанные преступления не имеют срока давности.
Энки и дед молча выслушали Глас Народа, затем Энки облизал губы и спросил:
– А ты поправки читал?
Энлиль ледяным тоном ответил:
– Ты знаешь, что я каждый год поднимал в Палате вопрос о запрете на поправки к основному закону.
Энки и дед обменялись взглядами через бездну пространственно-временного континуума. Энки показал на братца большим пальцем через плечо.
– Поднимал он.
– Э. – Отозвался дед.
Энлиль закипел. Но сказал еле слышно, словно ребёнка укачивая:
– Поднимал, поднимал. …Да, и, папа, вот что…
Ану подмигнул через пространство старшему сыну:
– Сейчас на мне отыграется…
– Сугубо как шутку дурного тона я воспринял намёки на сговор и расправу.
– Я же говорил, что отыграется.
– Этого не будет.
– Ты у меня хороший мальчик.
– Да и, кстати, насчёт какого-то кодекса. Эриду не провинция, её статус не выработан. Пока на её территории по умолчанию действует конституция Нибиру. Забастовки защищены конституцией.
Энки изумился:
– Ты читал?..
Ану немедленно согласился.
– Как скажешь, мальчик. Я знаю, что утратил чутьё. И во всём полагаюсь на вас, молодых, понимаешь, гуманистов.
– И гуманисток.
– И гуманисток.
По озеру на цыпочках прошла рябь. Дед, воткнув удилище в кочку и сменив фокус, въехал к ним в штаб и огляделся.
– Как там, на Родине? – Осведомился Энки. – Революция не началась?
Дед рассеянно оглядывался. Многоугольные бронзовые колени, прикрытые белыми шортами, шевельнулись.
– Где-то так. Революция, конституция.
В речи его всплыл давний несчищенный университетом акцент северных провинций.
За дверью шнырял Сушка, изведшийся от одиночества и приказания хорошо себя вести. Десятник из своего кармана купил ему мороженого, но имел неосторожность отвернуться и Сушка убежал к папе. По дороге предполагалось исследовать дядю в пиджаке.
Теперь Сушка толокся возле дверей, твёрдо зная, что туда нельзя. Так же, как и большинству аннунаков до него, Сушке не составило труда убедить себя, что, если он просто слегка заглянет в комнату, запрет не будет нарушен.
Энки увидел золотую лапу, аккуратно просунутую в дверь, и отчаянно зашикал углом рта. Мелькнул яркий Сушкин глаз.
– Так вот. Это всё, конечно, хорошо. А вы бы вот с сестричкой – она же умница – сделали мне существо, которое не будет знать, что такое забастовка. С самого начала, понимаешь, сынок? Вот это было бы, – Ану негромко рассмеялся, – чудесно. Чтобы оно не читало конституцию.
Энки поразмыслил, посмеялся за себя и за Энлиля на всякий случай. Он даже положил руку за плечо Энлиля на спинку стула.
– Такое существо уже есть. – Сказал он, подталкивая брата.
– Ну, ладно, ну, ладно. – Ану потянул за удочкой пухлую в гречке и опавших закостеневших мышцах руку. Его цветная рубашечка в нарисованных птичках приковала заинтересованный взгляд Энки. – Так ты сделай. Чтобы оно всегда было в хорошем настроении и никаких забастовок.
Сфинкс не мог долее терпеть, слыша папин оправдывающийся голос и ещё чей-то, неизвестный. По голосам он понял, что папа беспокоится, но не за себя, а за кого-то.
Сушка налёг на дверь и влез прямо в Мегамир. Дед отпрянул с удочкой. Он и Сфинкс смотрели друг на друга.
– Кто…
Энки с гордостью сказал, поймав Сфинкса за холку.
– Я его домашнее животное. Сушка, а ну, брысь отседа.
Энлиль, потемневший от разговоров, слабо улыбнулся и пощекотал Сушку за вставшим дыбком музыкальным ухом. Дед пробормотал:
– Как странно… что это за вид?
– Леану. Хищные и опасные.
– Прекрасное существо. – Без улыбки и понизив голос, проговорил Ану. – Просто прекрасное. Величественное.
Тут дед отвернулся к командору:
– Ты когда представишь нам свою монархиню? Ходят слухи, что ты намерен нас осчастливить.
Напоследок дед отколол: поднял левую руку и показал ладонь, туго сжал немалый кулак и сказал Энки:
– Оп-па. Мы – аннунаки. А, сынок?
И мигнул – одним, потом для верности ещё другим глазом.
– Оп-па. – Мрачно согласился Энки. – Папа, ты недостоин.
– На всех не угодишь.
Дед захихикал и отключился. Энки повернулся к брату.
– Правую руку надо поднимать.
Энлиль отрешённо промямлил:
– Это не так важно.
– А ты заметил, что он дважды мигнул?
– Для верности.
Энки оскалился задумчиво и поцокал зубами.
– Я бы на твоём месте не расслаблялся. – С принуждённой ухмылкой сказал он. – Папа – на редкость мстительный парень. А ты изрядно его… со своей этой конституцией. Пошли, Сушка. Небось, нажрался чего-то вкусного?
– Ну и семейка. – Молвил Энки и, сложив руки на груди, повертел большим пальцем, изучил палец. – А?
И он глянул на того, с кем говорил во дворике. Оказывается, с каким-то неместным в пиджаке.
– Вы не находите это чудовищным, всё это, вы… Э. Простите?
Незнакомец спрятал предмет, в котором угадывался сплющенный во время поездки на метле несчастный блокнот, и прошамкал:
– Да, но все это так волнует.
К ним шла группа офицеров Энлиля, а чуть сбоку и впереди молодая красавица-полковник. На жёлтых волосах чудно лежал свет Звезды, тратящей последнюю силу с бездумной щедростью, точно она твёрдо решила их всех доконать.
Энки и Нин в ожидании того, что Энлиль объяснит им происходящее, благоразумно молчали.
Полковник, не дойдя пяти шагов, встала, сложила руки у ремня юбки. Ярко-красные губы были неподвижны. Энлиль вдруг встал, как на плацу. Что это за номера, хотел брякнуть Энки. Смолчал. Один из офицеров, страшно волнуясь, с дрожащими губами, смотрел в сторону на казармы или ещё дальше на восток.
Другой чётким мерным шагом приблизился и, обманув ожидания, вместо военного голоса, провякал домашним почтительным:
– На два слова… командор.
Энлиль, тоже вместо того, чтобы осерчать на такие неуместные вольности, рассеянно откликнулся как какой-нибудь штафирка:
– Говорите, лейтенант.
Въехало, как картонный паровоз на сцену, молчание. Офицер собрался с силами и оглянулся на полковника. Женщина тотчас отозвалась на этот призыв о помощи, скромно преодолела эти отделяющие её от командора шаги и сказала:
– Вы арестованы, сир.
Энлиль, явно не слыша ни обморочного вздоха Нин, не видя вытаращенных глаз брата, без звука, поднял руки и протянул их вперёд. Потом сомкнул кончики пальцев.
Редактор, потерянный Силычем, как оно и бывает с детьми, журналистами и руководящими работниками, забрёл неизвестно куда.
Моторчик старой пляжной машины заглох. И то верно – где тут пляж, скажите? Редактор, приговаривая себе в утешение, что вот оно, приключение, вылез с блокнотом под взмокшим пиджаком, и ботинки его утонули в песке, шнурки сей секунд изобразили выводок новорождённых гадёнышей.
Брошенная машинка стояла тихо, как добрый ослик.
Вокруг – страшная тишь, свойственная часам послеполудня. Время врат, декорации, выдержавшие Ать представлений, стёрлись, потрескались. Время автора, но его нету, стервеца.
Эриду смотрела на него с неба двумя лунами. Там, где шар земной закруглялся на западе, мерещились горы. С востока двигался призрак далёкого океана – воздух с примесью жгучей влаги.
Невысоко пролетел к северу, зависая, полузвездолёт – катерок, который зачем-то направлялся на орбиту. Его острый шпиль посреди плоского круглого тела напоминал тулью шляпы. Огоньки бегали на полях шляпы.
Редактор закинул голову и приветливо помахал. Ему, в сущности, тут понравилось. Дело в том, что ему казалось, будто он помолодел.
Сзади и метрах в пятидесяти промчался вагончик с крохотным окном сзади, забранным решёткой. Редактор с сомнением лизнул высохшие от скитаний губы.
Катерок в ту минуту, устроив немыслимую ересь со сменой траектории, сел – чисто упал. Собралась складками дверца, в которой было что-то сказочное, и с места пилота кто-то выбирался.