Планета Навь

Наконец, он решился.

Он прикрыл глаза, открыл и кивнул ей.

Переспрашивать – значило проиграть этот раунд. Нин, молча, направилась в медпункт. Энки пошёл за ней, как ни в чём не бывало рассказывая, какой славный парень руководит забастовкой, смешной и мужественный, и как он, Энки, благодарен ей за новые витамины для малыша – в смысле, для Сфинкса, и какая гнида Энлиль, и что у него есть идея для того, чтобы перевязать… ха-ха, виноват, развязать всю эту ситуацию.

В медпункте к разочарованию Энки, Нин поручила его заботам одной из своих правых рук – опытной помощнице, бывшей с ней с первого дня на Эриду. Энки ничего не сказал, только взглянул с упрёком – но взгляд пропал втуне. Спиной, хоть и невероятно милой, Нин видеть не могла.

Любовно перебинтованный под множественные собственные шутки, он был неохотно отпущен.

Десятник, выгуливавший старую пляжную машину и уговаривавший какого-то неизвестного типа усесться в неё, заверяя, что это как в гнезде на яйцах, издалека дал понять Энки, что занят.

По взгорку издали спускался и поднимался командор – мелькало золотишко и плечо мундира.

Страшный рёв заставил подскочить неизвестного, и тут же машина заработала, а командор вышел на тропу и уже весь видимый стал приближаться к Энки.

– Телохранитель хозяйский. – Услышал командор, проходя мимо этой парочки.

Редактор что-то пробормотал, с ужасом глядя, как золотой ураган несётся во весь опор к Энки. Энлиль поморщился.

– Сфинксушка! – Заорал истошно Энки и расплескал могучие руки в стороны, будто собирался поплыть на волнах страсти.

Теперь было уже видно, что по степи бежал светящийся, в золотой гладкой и короткой шерсти, огромный зверь. Зверь? Гигантский, выше Энки на две головы.

Глубоко в блёклом, не выдерживающем жары небе что-то взорвалось, и зверь на бегу задрал башку – посмотрел.

Энки растроганно проговорил:

– О мой мальчик. Ну. Ну. Вот кто за меня горой.

Он тоже мельком глянул.

– Хозяин! Высадка! – Крикнул десятник.

Редактор мужественно вылез из машины.

Нин, возвращавшаяся из дежурки, где сняла показатели температуры и влажности, заметила, что Энки пошире расставил ноги, чтобы встретить натиск любви.

– С орбиты вылетел отряд. – Мягко сказал Энлиль, обращаясь к Энки. – Скоро будут здесь.

Большущая тарелка пронеслась низко над ними, взметнув пыль. Зверь обругал её весело на бегу. Редактор поискал глазами десятника, но тот был занят тем, что жестами показывал Энки то, что и так понятно. Тарелка сядет за холмами в десяти ка-эм.

– Грузовичок подъедет через часик. – Поведал криком десятник, когда гул тарелки, унёсшейся и посигналившей переливом огней, стал стихать.

Зверь или кто это был, пронёсся мимо редактора, так что у того сильно стукнуло в груди сердце. Рык его, низкий и деликатный, из нутра груди, внезапно отключился.

Вдалеке возникший во главе группки граждан Амурри – совсем обнаглели – что-то говорил, изредка бросая затяжные взгляды в их сторону.

Сфинкс затормозил и обнял Энки за шею довольно бережно.

– Ну, мальчик. Только ты любишь Энки. Энки никто не любит, кроме тебя.

Нин слушала. Редактор решился приблизиться.

– Я назвал его в честь героя из сказки. – Оборачиваясь к редактору, сообщил Энки.

Огромный карий глаз посмотрел на редактора. Энлиль вспомнил тех, в клетке и вдруг отошёл. Десятник громко извинялся.

– Не знаю, хозяин, как дитё убежало.

Он страстно погрозил кулаком:

– Я тебе. Чего там с тобой сделается, тьфу, тьфу, тьфу, а мне, аккурат, голову оторвут.

Вокруг было тихо, жар сходил, как игрушечный бычок по линейке.

– Это какой у него по счёту? – Тихо спросил редактор, к своей безмерной радости вновь воссоединившийся с десятником за спиной Нин.

Десятник зло сопнул бугристым солнечным носом.

– Мы тут зверей хозяйских не считаем.

И он демонстративно отвернулся, грубым голосом ласково позвал Золотого и, когда тот приблизился, бросив Энки, – потрепал по ушам, взял за огромную лапу с четвернёй длинных аккуратно сложенных пальцев. Зверь с интересом умными глазами посмотрел на новенького. Уловив неприятие знакомых к нему, он явно пытался сам разобраться в происходящем.

Редактор смущённо пробормотал

– Просто, как нибириец… глаза…

Десятник невежливо хмыкнул.

– Аннунаки мы, господин.

Но явно смягчился.

Редактору ужасно захотелось расспросить по поводу этого манифестационного заявления, которое он уже не раз слышал в колонии – виноват, на Эриду, от местных…

Ему даже сказали однажды:

– Нибирийцы, милсдарь, тамочки остались. Мы – аннунаки.

Но редактор желание сдержал, уловив, что отношения могут наладиться, благодаря этому странному жутковатому животному, которое старый пёс-десятник, очевидно, считал священным, так как зверь был «хозяйский». Золотой тем временем приветливее посмотрел на редактора и тот слабо пробормотал:

– Привет.

Золотой сделал мордой необычное движение.

«Абу-Решит, упаси», мелькнуло у бедного шишмака, «Да он кивнул… Он кивнул мне!»

Золотой снова кинулся к Энки, подбежал на четырёх и, вздёрнув мощное тело, выпрямился, щедро обхватил лапой за плечи. Энки от богатырского объятия слегка пошатнулся. Редактор поёжился. Энки сир Ану был ниби… аннунак атлетического сложения, о его физической силе, как говорится, слагали легенды. Что будет, ежли эта махина настроится не так душевно…

И похолодел, – Энки и его лапик – оба – обернулись и внимательно посмотрели на редактора. Тот неуверенно улыбнулся и осторожно помахал слипшимися пальцами.

Что значит это – «мы аннунаки»?

Уж не почудилась ли редактору в этом тень вызова.

Но сир Ану всё знает – всё, что творится здесь. Это редактор уж точно понял из того разговорца, который состоялся перед отлётом.

Нет, лично сир не присутствовал. Это правда. Но был нибириец, который сказал:

– Не беспокойтесь. Чтобы вы там не увидели, не удивляйтесь и, – с улыбкой, – не пугайтесь. Ничего без ведома сира Ану не сделается. Господин главком и господин управитель территорий нибирийцы разумные. У нас, сударь, монархия просвещённая, не забывайте.

И впрямь, как тут забыть, когда велели выбросить старые подшивки, где отчёты о массовых процессах. Действительно, к чему такая бяка в просвещённой-то монархии.

Но сказано – не удивляться, мы удивляться и не будем.

Глупые мы, что ли.

Глава колонии его не узнал. Или притворился? Встреча смутила. Сир Энки, вроде как высеченный из смуглого камня, но живой, как весенняя река, понравился ему.

Развороченная пустошь, саркофаги взорванных скал. Толпы полуголых рабочих. У всех какие-то особенные зубы на зачернённых лицах. От этого редактор особенно вздрагивал и… удивлялся.

Чёрная кожа – признак принадлежности к самому священному из родов Нибиру. А здесь – толпа и все…

Но уж, конечно, о чём написать, скрыв своё удивление, надеется, и вполне – Искренне Ваш, с пожеланиями и проч.

Масштаб трудов изумил и наполнил благоговением ко всему привыкшего редактора. Притом какая-то первозданность всех видов мускульных работ.

Обилие поджаренной, почти совершенной плоти. Он оттянул лацкан пиджака. Эти аннунаки с лопатами…

Энки легонько отпихнул морду Золотого и, переведя взгляд, сказал Нин:

– А знаешь, брат похож на леану. Да, да.

Нин всхохотнула, пригляделась.

– Эти волосы над воротом мундира, отчаяние оттого, что его не понимают с первого слова… да, Сушка, ты ведь переживаешь, когда папа сразу тебя не понимает… ну, ну. Тсс, у меня полон рот волос будет… а глаза с носом размещены этак. Глубина этакая в подглазьях. Вылитый леану. Сушка, а ну.

И он зажал лик зверя в руках, и тот замер, глядя Энки в глаза. Энки сказал убеждённо:

– Да, я не ошибся. Дядя Энлиль похож на тебя, малыш.

Энки звучно чомкнул Сфинкса в бархатный, благородно прямой нос, и тот фыркнул, приподнял губу и сдержанно порычал.

Энки, радостно рассмеявшись, отпустил его.

Десятнику Энки укоризненно сказал:

– Ты, брат, меня не бережёшь. Разрешаешь Сушке без спросу бегать. А тут редактор ходит. Не ровён час. А про меня в новостях потом скажут.

Редактор пугливо бодрился.

Энлиль мрачно успокоил:

– Сказали уже.

Нин нахмурилась.

– Это не шутки. Что там?

Энлиль очень и очень неохотно, поглядывая на сестру, которая, хоть и делает чудищ, а всё же он слишком любит её, чтобы тревожить, признался:

– Что тут нарушены права нибирийца. Что у нас рабство процветает. И что, не пора ли общественности взять под контроль действия некомпетентных, но облечённых непомерной властью лиц.

Энки так разозлился, что на удивление спокойно сказал:

– Пущай возьмут. И держат. Пока не отряхнутся. Я им…

Энлиль одёрнул его взглядом. Нин, ради которой он беспокоился о цензурности речи, ничего не расслышала – она очень расстроилась и теперь испуганно смотрела на братьев. У Энлиля защемило сердце – девочку нашу младшую напугали, тупицы. Ну, я им…

У Энки, и взгляда на сестру не бросившего, вырвался из грудей яростный вопль:

– Сволочи! Мы тут корячимся. Я все ручки избил. Сестра вон… эвон… трудится. Ты… ну, тоже там чего-то делаешь. А они! Бездельники в голову женатые!

Сфинкс вспомнил о чём-то, это было видно по его физиономии, оттолкнул Энки и зарысил по взгорку, откуда пришёл Энлиль. Энки выругал его вполне литературно и, удерживая равновесие, оказался носом к редактору. Тот сделал пару шагов в сторону. Энки извинился. Десятник успокоительно прохрипел:

– Пригляжу.

И одним глазом удерживая стремившегося превратиться в золотую точку Сфинкса, а другим редактора, состроил свирепую рожу, доставшуюся подоспевшему под несчастливой звездой к месту беседы инженеру.

Десятник ввалился в пляжную машину, куда успел взглядом вогнать редактора, и укатил.

Прения прервал шумок с той стороны посёлка. Так выразился юный рабочий из службы оповещения, которого изловил Энлиль. Парень сказал, пряча глаза:

– Шумок там, сир.

Энки побарабанил пальцами по своей груди.

– У тебя по части семантики, юноша, пробел. Это – гармидер.

– Что у них ещё… – Сказал Энлиль. – А ну, куратор территорий, покурируй.

Они пошли, и Нин, которую без толку было умолять уехать, – с ними. По дороге, обходя столовую и службы по аллее между лихо подстрижеными красными кустами, узнали подробности от того же симпатичного статиста, которому было велено найти десятника Силыча, «чтоб разобрался».

– Кто-то из рабочих орет, что во всём виноваты выходцы из Остерлэнда. Дескать, у них руки не с того места… виноват, сир, сир, леди, приделаны. Низшая раса и прочее.

Он замолчал и посмотрел в сторону, куда смотрели сиры и леди. Энки опередил всех, но остановился. Нин смотрела на Энлиля.

Энлиль смотрел на ворота, откуда доносился именно гармидер, и его взгляд был примечателен…

– Ого, – пробормотал Энки и завёл:

– Старичочек, ты чего…

Нин тоже хотела сказать, хоть что-то, брату, потом сказала рабочему:

– Пожалуйста, и в самом деле найдите Силыча. Куда он, к чёрту… Скажите ему… да вы сами видите. Энлиль! Энлиль!

Энлиль сказал:

– Я им покажу низшую расу.

Иштар приехала на длинном остроносом авто, то и дело подлетавшем и зависавшем над ухабами. Бока машины были расписаны совами, лисами и портретами самой Иштар: всё это художественное изобилие тоже прыгало и двоилось. Она непонимающе посмотрела на компанию, окликнула. Энки, не оборачиваясь, что есть силы помахал ей – и без толку. Сделав из пальца крючок, Иштар удалось отозвать инженера.

Рабочий повёл за казармы. Там под куполом, не включённом на полную силу, в слабой тени покоилось зелёное спортивное поле.

Инженер, ведомый Иштар на невидимой верёвочке, невовремя попытался показать Энки какой-то макет, растягивая между ладонями трёхмерку технического здания, но Энки рассеянно похлопал его по плечу, и здание схлопнулось.

Он тихо сказал таращившей глаза Иштар:

– Ты опоздала, сеструха, на галёрку распродано.

Энлиль уже беседовал, вступив на поле и негромко произнося слова, с каким-то парнем.

– Ваше высочество, – с издёвкой ответил тот, – вы можете меня арестовать. Ну, прикажи меня арестовать, и поверь, новостишка мигом будет передана моему адвокату и нужному крючку в прессе.

– И не подумаю.

– Правильно, что не подумаешь. Краснокожие… – он сплюнул. – Править должны Аланы белые или Хорсы на худой конец… они постарше, а вы все выскочки и твой папаша…

Энлиль кивнул в знак того, что выслушал.

– Ну вот, ты понимаешь. – Заметил парень. – Значит, хоть что-то вы понимаете.

– Ой. – Сказал Энки. – Мне жаль ентого расиста. Чесс-слово, скажите кто-нибудь ему, чтобы он уже начинал биться лбом об газон. Или позаботился, чтобы его расстреляли, что ли.

Энлиль совершенно спокойный, только красный, как бы желающий подтвердить цветом кожи теорию критика, кивнул.

Он рывком стащил мундир и выпростал голову с растрепавшимися, наконец, волосами. Затрещавший при сдёргивании мундир он уронил небрежно в траву и вытянул перед собой мускулистые белые руки, разминая пальцы, потом заложил руки за голову.

Солнце, приглушённое куполом, грозило сквозь полужидкое вещество крыши. Огненный шар надеялся заглянуть аннунакам в глаза.

Энки завороженно просипел:

– Всегда мечтал увидеть, чего он носит под лычками.

– Я тоже, – призналась Нин.

– И я, – сказал инженер.

Под мундиром обнаружилась белоснежная, белее кожи Энлиля в обычном состоянии, плотная футболка.

– Ты же царский сын… Ты что, ты… у нас демократия или нет? – проговорил тревожно парень.

– Конечно, – сказал Энлиль, – у нас демократия. И потому царский сын имеет право поколотить тебя.

Энки налюбовался на маечку командора, со вздохом сомнения оглядел себя и незаметно потянул носом.

– Красный и, правда. – Сказал, сделав шажок назад, парень и, оборачиваясь, показал пальцем. – Смотрите, в натуре, смешно, а?

– Особенности расы. – Пожал плечами Энлиль. – И добавил потише, так как он помнил, что на лужайке находится дама. – Хочешь поцеловать меня с той стороны? Чтобы узнать, какого я там цвета?

Среди публики возникло несколько цепных взрывов смеха. Инженер, стоявший поближе, тоже услышал и сдавленно захихикал. Все принялись его расспрашивать, и он шёпотом делился услышанным.

Нин покачала головой.

– Нож! – Крикнул кто-то.

У парня выблеснуло из кулака лезвие.

– Брось!

– Пусть бросит!

Энлиль покачал головой.

– У нас должны быть равные условия. Поэтому пусть оставит.

Энки был в восторге. Он то и дело дёргал Иштар, за что подвернётся, даже за волосы, чтобы она не пропустила особо ценные моменты.

Тем временем на лужайке уже несколько секунд длилось жестокое избиение. Нож, символизируя потерянную амбицию, лежал маленьким тельцем в траве.

Нин, прижав руки к груди, смотрела, как Энлиль усердно бьёт ногами поверженного приверженца чистоты крови. На полминуты он остановился. Парень подполз к его ногам, и Энлиль дождался, чтобы тот встал. Парень утёр окровавленное лицо и протянул руку, прося повременить. Энлиль приветливо пожал плечами и, протянув руку тоже, небрезгливо поддержал встающего противника.

Затем отвёл руку, сложил её, с неохотой посмотрел на свежесбитый кулак и нанёс удар. Плечо белой футболки было запачкано кровью противника.

Это было ужасно.

Нин закричала:

– Энлиль! Прошу тебя… он же не в состоянии…

Энки придержал её.

– Пусть отдувается. – Сказал он. – Никто его не приглашал. Нечего оскорблять членов царствующей династии, в конце-то концов.

– Лежачего не бьют! – Крикнула Нин.

Энлиль обернулся, помог встать своему противнику и, спустя минуту, снова швырнул в траву.

Он бил, молча, сжав губы, и краснота постепенно оставляла его лицо.

Вокруг стояли рабочие. Один из них – из Остерлэнда – негромко сказал:

– Годи, сынок.

Энлиль точно ждал: немедленно бросил бедолагу валяться на траве, помятой чистокровным телом.

– Энлиль, это мерзко! – Крикнула Нин. – Стыдно тебе!

И она, развернувшись, помчалась на своих нежных длинных ногах в контору. Лицо она закрыла одной ладонью, пару раз споткнулась. Энки заботливо отвлёкся на неё, отслеживая её путь по пересеченному холму, и потому чуть не пропустил, как подошёл к нему командор. Мундир на плече, волосы уже приглажены. Краснота сошла. Энлиль выглядел, как обычно. Мужественное лицо, белая кожа, синие отчерки глаз, как проглянувшее сквозь тучу небо.

Голубые глаза на бледном овальном личике. Монах смотрел на неё, и лицо всё ласковей склонялось к нему. Завалившееся обилием звёзд к северу небо было так-сяк небо. Не купол, как в Новой Гостиной, потолок плоский.

Но как хороша она, средняя сестра – Мена.

Монах сидел, сложив лёгкие и сильные ноги, как ветки, опираясь ладонями позади себя на твёрдую в камушках землю. Влево довольно далеко за холмом деревенька с озером и несколькими хижинами для общины. Но сейчас никого вокруг – один.

– Толимир. – Молвил он, не разжимая губ на скуластом вычерненном звёздным светом лице. Лицо было грубое, правильное, черточки выжженных бровей и твёрдая линия четырёхугольного подбородка наполнены силой.

– Я Толимир. – Сказал он ей снова.

Мена молчала, конечно.

Война-торговля. Торговля войной. Круг луны. Квадрат неба. Планета, на которой углы материков не сглажены штормами.

Его путь близгрядущий напоминал ему каждое мгновение о кознях тьмы и казнях на свету. Тварный мир оказался ярмом любви.

Любовь наполняла его всё сильнее с момента прибытия.

Его запрокинутое лицо, сработанное углами, гармонировало не только лишь с заброшенным миром косо очерченных холмов, но и с этим, неединственным, небом.

Тишина была неровной, его слух, самый острый, какой может быть у создания из глины, улавливал даже отдаленный гул голосов в обитаемой части пустоши – их смех и брань, движение страдающих от непонимания машин, кроткие шаги леану и то, как подаётся ветка под севшей на неё к ночи птицей. Опережение ночи тоже нравилось ему. И суета не смущала. Он всегда старался быть поближе к нибирийцам, их машинам, их торопливым и запаздывающим делам и мыслям.

И хотя он исходил не мысленно почти все пути маленькой Эриду, теперь он остановился на этой монете между колыбелью и стеной. Сетку осталось им натянуть, чтоб, ночью зовя маму, не свалились, с отстранённой улыбкой подумал он.

Все мысли его были размерены.

Он смотрел, и его узкие, измученные светом глаза, уже были голубыми глазами Мены.

Что она видела? И что ещё увидит? Пока – эллипс играющей на все лады голубизны, удобной её взору, с узлами гор на приподнятой в колыбели землёю.

Он вернулся и, улыбнувшись Мене, оторвал одну ладонь от земли, осыпались песчинки. Подняв ладонь, он заслонил луну, и стёр её, и убрал руку, и не было луны.

Он посмотрел на вычищенное небо с одному ему видными днём звёздами.

И он пожалел Абу-Решита, как своего друга. Слабый блеск какого-то летательного устройства двигался к востоку. Монах снова поднял ладонь, и убрал руку, и открыл её – Мена понимающе улыбалась ему из ладони.

Монах сидел и смотрел на луну, которую мог видеть благодаря своей способности сосредоточиться.

Мягкий шум приближающихся шагов не испугал его. Он обернулся и встал легко, как растёт на ускоренной записи дерево.

В садочке за спортивным полем Энки поливал из бутылки с газировкой Энлилю на руки и на затылок. Страшно подобрев к брату после фокусничанья, как назвала великолепный дуэт на спортивном поле оскорблённая Нин, Энки даже ни разу не налил брату за воротник, что обыкновенно и тщетно проделывалось им во все годы их детства в надежде исторгнуть из Энлиля жалобы и протесты.

Огромный леану стоял на задних лапах недалеко от монаха. Шатаются они здесь и часто подходят к общине. Монах простёр руки, и леану зарычал, пошёл к нему. Монах принял зверя в свои объятия и утонул в золотых лапах.

И Мена видела: обе фигуры – и гора золотого меха, и маленькая чёрная фигура монаха, стали двоиться и блёкнуть, дрожать, точно изображение в неналаженном Мегамире. Они исчезли и появились, и разошлись в разные стороны.

Леану затрусил к западу, к роще. Монах, патетично ступая, улещивая землю прикосновениями ступней, – поплыл к востоку, к деревушке, к озеру.

Когда он увидел плоскую клубящуюся в дымке зноя поверхность овального озера, и дымок над кухонькой у дальней хижины, к нему, кланяясь, вышел молодой аннунак.

Он сообщил, что событие произошло. Монах кивнул без скорби и без радости. Он пошёл к наскоро выстроенному навесу и посмотрел на лежащего леану. Расправил, склоняясь, гриву на плече леану. Потом направился в одну из хижин, где уже собрались все его дети.

Они расступились, и он долго смотрел на покоящегося на боку нибирийца – аннунаком он так и не стал, этот беглец из каменоломни. Монах сел возле него, подбирая полы одеяния, и погладил мертвеца, незадачливого охотника, по руке с полустёртым номером – то был зэк, мечтавший сократить свой срок, что и сделал.

Он вышел, кивнув, что означало свершить всё, как подобает. Задержался и вымолвил:

– Похороните их вместе.

Голос его был почти страшен – говорил не он: тот, кто сидел как в колодце, в хрупком, хотя и выносливом теле.

Энки остановился. Инженер, настигнув его, показывал ему в воздухе макет. Здание разрослось и закрывало беседующих. Энки отвлекался и выглядывал сквозь какие-то станки и окна. С места в карьер он покинул инженера на такой скорости, что стало понятно, кто занимался воспитанием Сфинкса.

– Грузовичок славный какой.

Приехали военные на грузовичке. К ним шёл широкими шагами на коротковатых ногах массивный человек.

– О. О. Я узнаю этот подбородок, из которого выпал адский уголёк войны. – Заорал Энки.

И распростёр руки. Краем скошенного рта бормотнул:

– Это наше местное воплощение ужасов войны. Домашний бог разрушений.

Он снова проорал, складывая руки:

– Арестуете вы, наконец, меня? Когда уж вы меня в ведро-то поокунаете, родной вы мой?

Последовало объятие.

Военный проговорил неожиданно простодушным, хотя и, несомненно, созданным из смеха голосом

– Не дождётесь, дружище. Вёдра все учтены.

Энки, когда ритуал обхлопывания благополучно завершился, оторвался от военной груди, и сказал:

– Милый, запомните, будете детям на Нибиру рассказывать, что видели собственными глазами, – Энки растопырил пальцы в собственные вытаращенные глаза, потом прошёлся пальцами по своей ладони, – самую разумную шагающую установку в этой звёздной системе.

Инженер смутился. Он видел когда-то легенду мельком, в ту пору являя собой почтительного стройного мальчика. Двенадцать тысяч лет или три года с хвостом прошло. Будто в другой жизни – они тогда только обустроились. Шёл дождь. Он не был женат. Они танцевали.

Полновесный, почти толстяк, с виду добродушный и симпатичный. Военные штаны, натурально. Золотистая вьющаяся борода на широчайшей груди без единой отличительной полосочки, купол лысеющей башки, ёрнические глаза. Тело мощное, родился в мундире и сапогах.

Большие плотно прижатые уши шевельнулись, когда маршал оглядывал окрестности.

– Я слышу ваши мысли. – Громко сказал Энки, напомнив пропагандистский слоган времён гражданской.

Наклонился к инженеру и прошептал:

– Он про всех невоеннообязанных говорит, что они обязаны в год рожать по мальчику. Кошмар, правда?

Энки передёрнул плечами. Инженер подумал, что обязательно перескажет все, что видел и слышал, жене. Тут же подумал – нет, не перескажет. Большую часть увиденного и услышанного следует оставлять при себе. Тогда, в конце концов, произнесённые слова становятся особо точными, единственно верными.

– А как на личном фронте, таарищч енерал? – Приставал Энки.

Инженер вздрогнул.

– Эта сексуальная бомба ещё не взорвалась, а? – Подмигивая, прошипел Энки.

Инженер тронул угол рта.

– Его замутило от вашей откровенной манеры изъясняться. – Добродушно прошептал Хатор-кровник. – Отпустите аннунака, пусть идёт.

Инженер, мечтая о чашке холодного вонючего кофе и ободряющих словах десятника в дежурке, подумал об этих трёх годах. Погоны жены, которую он видел редко и обожал, всегда напоминали ему о том, что он гражданский тихий парень.

Тип, возвышающийся над ним, из другой породы. От него исходил дух тайны, запах сгустившейся крови. Лоб и нос соединены почти прямой линией, характерной для семейства Алан.

Когда инженер, избежав, благодаря совместному окрику маршала и хозяина, встречи с каким-то сельскохозяйственным прибором, ушёл в сторону холмов, Хатор-кровник спросил:

– Нутес, как вы узнали, что у меня ямочка на подбородке?