Планета Навь

Энлиль, уходя, говорил легко без пафоса эти сверпафосные словечки. Энки вгляделся в спокойные глаза брата – искал издёвку? О нет. Энлиль не такой дурак, если хочет поиздеваться. Энки искал повод, чтобы вытащить эту издёвку на свет Божий.

Энлиль знал, конечно, о неписанной традиции Энки брать себе «в приёмные дети» детёнышей крупных местных хищников – леану. Знал и то, что говорить об этом не полагается – можно ранить нежнейшую душу Энки. Общеизвестно, что куратор очень переживал потерю того самого первого своего приёмыша, а теперь страдает из-за того, что жизни созданий Эриду так коротки.

В пустыне, за перешейком, а если кратким путём – то можно добраться водой – в самом жарком и горьком месте устроено кладбище для царских леану. Барражируя в катерке или поднимаясь в дежурном шатуне на орбиту, Энлиль видел этот осколок сердечных мук брата. Среди ярко-жёлтых больших камней в стёсанную до плоскости скалу вбиты каменные маленькие кресты, солнечные символы – каждый в колесе. На каждом выбито имя и две даты. Под крестами в скале саркофаги.

Как-то Нин обмолвилась – на вопрос Энлиля – что тот, Первый, похоронен не здесь, дальше в пустыне.

– Вот как. – Сказал Энлиль, не зная, что ещё сказать.

– Только ты, пожалуйста, об этом с ним не говори. Он очень болезненно к этой теме относится.

Энлиль выслушал предостережение, посмотрел на встревоженное личико Нин и вспылил – в кои-то веки.

– Да, ну. Вот сейчас пойду и спрошу – чего у него болит. Просто болит? Не чешется?

– Энлиль!

– Ах, сестра, да у него и сердце не дрогнет, если кто-то из нас отбросит коньки.

– Не надо так.

– Что касается этих бедолаг, то здесь, милая девочка, и ты мне на дороге не попадайся. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к вашим развлечениям в лабораториях.

Она помрачнела и закусила удила:

– Когда мне будет интересно, как ты относишься, я тебя спрошу.

– Это к добру не приведёт, Нин. Надо с уважением относиться к жизни – следовательно, и к смерти тоже. Вы не уважаете разум Эриду. У этих ваших хищников своя жизнь, свой разум, свой опыт. Оставьте их в покое во веки веков.

И тогда она его удивила.

– Любовь не спрашивает разрешения. – Спокойно и с достоинством сказала она. – Энки любит… Он нашёл того, Первого, ночью у реки, ещё слепого.

Энлиль усмехнулся, решив обдумать выражение лица Нин на досуге в полёте.

– Не заговаривай мне зубы, родная. – Ответил он серьёзно. – Скажи, ты держишь леану в клетках и скармливаешь им всякую ересь из любви?

Она не отвернулась.

– Не твоё дело, командор.

– Не лезьте на кухню, мужчина. …Нин. Нин. …Ты что-то делаешь там? Что-то запрещённое нашими старыми добрыми законами? Не почитать ли тебе конституцию на ночь?

Она молвила:

– Пистолет забыл вытащить.

– Так и знал. Значит, ты это делаешь.

– Пошёл ты.

Она отвернулась.

– А что ж сама уходишь? – Окликнул Энлиль. – Конституцию я Энки под подушку положу.

Мучения его бывали так сильны, что Нин сама измучивалась. Энки не ел, не спал, не мылся дней десять. Единственное, что он делал – это утолял жажду. Не водой. Ради справедливости – не так часто.

Нин тоже тяжко переживала.

Она, конечно, смутно понимала, что её мучения – хуже. Она отдавала себе отчёт в том, что у Энки особая система чувствовать – он страдал и радовался очень мощно, с размахом, непритворно – и всё же была в этом – нет, не игра. Ни в коем случае. Просто у него актёрская физиология.

Обычные аннунаки, такие как она, если придавлены чем-то, отчаяние проникает в самое сердце – на то оно и сердце. Энки, который так часто колотил себя слева по груди, ничего такого не испытывал. Он был устроен иначе.

Но когда приходило время испытаний и она видела его удручённую вытянутую физиономию с погасшими глазами, она забывала об этом. Грех даже думать так, корила себя Нин.

Она сама горестно изводилась, но её муки были деятельны: она с утроенной силой работала над усилением безопасного средства. Удлинить жизнь! Укрепить родословную память, найти то место в цепи, которое можно было бы рассоединить, чтобы вковать звено долголетия.

Но проходило определённое время, и Энки приходил к ней, мрачный, выспавшийся и, кажется, даже умытый. Он забирал у неё крохотного ещё слепого леану, непременно мальчика. Засунув малыша под рубашку, словно в память о событии, происшедшем ночью двенадцать тысяч лет назад, он уходил. Через час Мегамир включался, и Энки начинал изводить Нин просьбами и требованиями, касающимися благополучия малыша. А через неделю Нин встречала их вдвоём, и Энки упоённо играл и воспитывал, кормил по книжке, купал и вёл долгие разговоры со своим леану.

Нин сама разработала схему по удлинению жизни маленьких леану, которым выпало счастье или что там, сопровождать отрезок жизненного пути Энки. Это были питательные добавки, инъекции, особое освещение, специальная портупея. Интересно, что Энки сначала всё пробовал на себе. Нин знала, что это небезопасно. Несомненно, это было стимулом к более точной и совершенной научной работе. Такая ответственность подстёгивала её.

Единственное, что Энки не мог попробовать, это спать в специальной корзинке для леану. Но и леану там не спал. Он спал на животе Энки, пока не становился слишком тяжёлым даже для железных мышц Энки.

Энки делал вид, что не помнит того, что произошло в ту далёкую ночь.

Ночь ушла.

Имена, которые он навязывал своим золотым детям, были добры, милы, загадывали на счастье и удачу. И никогда – ни разу – не повторились.

До последнего времени. Первенца Энки назвал необычно. Нин взволновалась тогда, услышав редко встречающееся даже в специальной литературе, имя собственное. Существовала сказка, вернее, обрывок сказки о древнем герое… но в школьные хрестоматии этот кусочек позабытой неверной памяти не помещали.

Когда произошла та, первая потеря – с Энки случилось такое, что Нин и Энлиль уже раздумывали, как им понравится жизнь с буйно помешанным приличной весовой категории. Потом он очухался. Но имя было развеяно его памятью.

Так им показалось.

Появился второй Сфинкс. Ждать от Энки каких-то объяснений, когда он не намерен ничего объяснять, дело пшик. Вот когда ему приспичит, он будет часами растолковывать, что означают его поступки на подсознательном уровне.

Он позвал:

– Сушка!

И когда леану – не по возрасту крупный и сильный, благодаря стараниям Нин – радостно примчался к папе, Энки, застегнув на нём противоблошиный ошейник – подарок Нин – сказал:

– Большой. Узнаёшь тётю Нин?

Тётя Нин только приняла происшедшее к сведению. То же самое она услышала, когда ей показали Мардука. Мальчик был маленький и красный – новорождённые Ану всегда несут отчётливые признаки расы. Потом развитие пошло мощными скачками, пугая леди Лану до слёз.

Двухгодовалый отпрыск Энки тянул на добрых четыре года во всех отношениях. Из-за этого Лана и утащила его на орбитальную станцию. Она бы никогда не призналась, но тревога её пожирала – в буквальном смысле. Круглолицая и румяная, Лана исхудала и тоже, кажется, подросла.

Мысль, что быстротечное время Эриду, восходы и закаты Первой Звезды, яростная сила трёхлуний ускоряют бег крови под тоненькой кожей сына, торопят его, растягивают его младенческие косточки, оттачивают его ум, будто под действием наркотика, не давала ей спать ночами.

О семейной идиллии речь к этому моменту уже не шла. Лана уже всё знала и понимала, с кем её связала волшебная ночь в сезон дождей и пылесос.

Не взирая на то, что малыш Мардук страстно любил отца и, заставляя разгораться огонь ревности в сердце оскорблённой матери, успокаивался при любых обстоятельствах и при любом истошном вопле на согнутой в локте сильной руке Энки, Лана преспокойно их разлучила.

Она бросила свою профессию, в которой была, по уверению Нин, неплоха, в тот день, когда годовалый сынишка сообщил ей, что «деда – бяка» и дунула в челноке Энлиля в тот день, когда Мардук, которому не полагалось ещё связно разговаривать, был застукан ею собирающим из отцовского старого конструктора макет какой-то недвусмысленной установки.

Энки и Нин остались в сарайчике вдвоём.

– Для парня, которому грозит уголовное расследование, держится убедительно.

Нин заорала:

– Чего?

Энки загородился.

– Ну. Ну! Пошутил.

– Нет, ты… Ты? Ты что хотел этим…

Энки увернулся.

– Говорю, юмор моя делала.

Нин помолчала.

– Это ты про…

– Ну, «про».

Нин заверещала, как новёхонький, в седьмом поколении гибридёнок, от которого отодвинули мисочку:

– Нет. Нет. Нет. Не понимаю. – И выстрелила неожиданно для себя:

– Это что же, всё продолжается?

Энки уклончиво закатил глазки:

– Вроде…

– Как она может…

Энки покачал вихрами, неожиданно мягко сказал:

– Это не она. Её мама. Понимаешь?

– Вот дрянь.

– Не надо так о маме. Даже чужой. Мама за неё беспокоится. За дочку. За свою. До скоренького, начмедслужбы.

Неприятный малопонятный разговорец был, к счастью, прерван.

Но уж очень он начмедслужбы не понравился, как не нравилась манера Энки прибегать к вульгарным сокращениям. В этом она была солидарна с Эри, которая недоумевала, почему так трудно произнести слово полностью. На шестнадцатый вы, что ли, опаздываете? Величественно ворчала она.

Впрочем, дело не в вульгарности. Обстановка сложилась так. Что-то происходило в частной жизни командора. Хотя какая-такая частная жизнь на Эриду? Колония – вот размером (тут бы потребовалась жестикуляция Энки).

У него самого, конечно, проблемами не пахло. Энки таким рождён – не в укор тёте Эри – что понятие «частная жизнь Энки» не существует. Солнце, река и Энки. Он всегда придерживался убеждения, что все эти предметы обстановки, как и любовь, не скрыть. Когда он начинал сверкать глазами ярче обычного и воздымать бокал «за честь леди», шумно объясняя, что он умрёт, а честь умрёт с ним – все понимали, что любимец публики счастливее всех из ныне живущих.

Энки считал долгом оповещать внешний мир об изменениях в своём внутреннем мире. Энлиль же полагал, что это совершенно излишне, и многократно, не теряя терпения, объяснял Энки, что внутренний мир Энки, как это ни странно, его ничуточки не интересует. Энки очень удивлялся. И, кстати, был прав. Всё в Энки интересно.

Но командору с его замкнутостью все эти излияния были неприятны. Нин очень хорошо понимала брата. Монастырская жизнь, если имеешь к ней предрасположение, вовсе не в тягость. Умение сосредоточиться на главной и сиюминутной цели, черпая радость даже в преодолении таких пустяковых вещей, как излишняя потребность во сне и приёмах пищи, а также свобода (ну, что-то вроде…), покой и приоритет воли над всем – чем плохо?

Поэтому попытки Энки приобщить Энлиля к своему пониманию свободы и покоя чрезвычайно раздражали Энлиля.

Но что-то случилось. Все стали понимать, что командор меняется. Это ни в коем случае не касалось исполнения им своих обязанностей.

Энлиль встретил девушку.

Нин поняла это раньше других и первая озаботилась тем, чтобы сохранить свою догадку в глубочайшей тайне, в то же время исхитрившись дать намёк командору, что она-то всё знает.

Её поддержка не была бы противна брату. Они так похожи, и догадка эта выразилась бы только в безмолвных взглядах, говорящих – я с тобой. Я поддерживаю тебя во всём, ибо знаю тебя.

Энлиля знали все. Его уважали. Он был немногословен. Он был в высшей степени справедлив. Ему была свойственна непоказная доброта.

И он, по счастью, был одарён наружностью, располагающей с первого взгляда.

Конечно, родители – все трое – поддержали бы любой выбор Энлиля. Они доверяли ему, как никогда не доверяли Энки. Но Энлиль молчал. Уважали и его молчание. Но не все. Нин с ужасом поняла, что Энки догадался. Проницательность его в сердечных делах была сверхъестественная. Так думали почти все. Это даже не было поводом для шуток.

Нин хотела как-нибудь поговорить с Энки наедине и убедить его удержать своё открытие при себе. Но не смогла. Она не стала объяснять себе, почему. Просто отказалась от намерения, всё же надеясь при случае заткнуть этот эридианский неутомимый фонтан.

Стали ходить какие-то несуразные слухи. В них неизменно вылезало слово – «возмущение» и возникал персонаж – мать девушки, которая это «возмущение» выражала. Нин ничего не могла понять.

Сомнений в брате у неё не было, и быть не могло в силу названных причин. Порядочность его, чрезмерно серьёзное отношение ко всему – бесспорны.

Что касается тех глубин, которые назывались «неизвестный Энлиль», то Нин, конечно, не разрешала себе размышлений на эту тему. Её собственная деликатность и стыдливость не позволили бы ей даже мысленно нарушить чужое уединение.

Если судить по тому, что на виду – этот неизвестный командор должен быть чудесным…

Нин покраснела, поймав себя на вторжении. И решила выбросить всё, о чём она могла догадаться, из ума напрочь.

И девушку тоже. Имя которой было ей известно.

…Но чем – скажите, Бога ради – чем можно возмущаться в Энлиле? Золотом волос, что ли? Слишком нежной кожей? Абсолютным мужеством? Верностью долгу? Добротой, которая известна тем, кто знает его хоть один час?

После лаборатории с её неприятными чудесами Энлиль увёл десятника и хорошенечко расспросил.

– Хорошо ли работают.

– Каковы выработки.

– Дисциплина-настроения.

– Ну и… Общий дух, так сказать. – (Это уже вставилась физиономия умного Энки). Ну, да – в общих черточках. – Прибавил хозяин, преспокойно глядя на них, недовольных тем, что их, таких умных, прервали.

Потом с Энки по дороге командор продолжал задавать неинтересные и занудные вопросы. Мимо проехал в буйке с безумным лицом незнакомый в пиджаке, и десятник вскинулся, засуетился. И тот встрепенулся, увидел что-то родное и понятное. Испросившись сумбурно у Энки – на Энлиля даже не взглянув – десятник покинул их.

Энки и Нин, – она шла тихонечко, пытаясь уловить момент, когда ей надо будет вмешаться, – проводили взглядами этот неожиданный интим и переглянулись.

Ссора, как водится в семье Ану, тикала, как нехороший ящик под кроватью, и цифры сменялись неуклонно, несмотря на попытки Нин разминировать ситуацию. Заведомо неблагодарная задача, когда оба брата твёрдо решили проявить взаимное благородство.

– Они не преступники, Энлиль. Они жутко устали. Изработались. И условия, действительно, против всех правил. Лажа, а не условия. Натурально, они выиграют дело.

Энлиль мирно сказал:

– Всё будет в порядке, братишка. Я охотно сделаю грязную работу. Отряд сейчас будет, и всё сделается.

Энки вдрызг разобиделся, сразу и надолго. Нин с тревогой и грустью заметила – брат побледнел до желтизны, короткий нос вздёрнулся, но это было не смешно – природная свирепость семьи Ану дала о себе знать в раздутых ноздрях и сдвинутых бровях. В углах рта прорезались складки, челюсть выдвинулась, как заедавший ящик стола.

– Я тебе покажу грязную работу. – Так же мирно, как брат, сказал он и сжал кулаки, сбитые и изрезанные на костяшках. – Чёртов чистоплюй, офицерчик. Я тебе сейчас устрою. Грязную работу он сделает. А я вишь ты, в шашки играю. Спички тута жгу. Ты, слабак, подкаблучник. Штаны научись держать, трепло.

Энлиль до этого слушал спокойно – до того спокойно, что Нин даже покачала головой в старомодном жесте укора. Так нельзя себя вести с Энки. Зачем Энлиль, такой воспитанный, сдержанный и деликатный, подводит вспыльчивого, как болотный бык, брата к роковой черте, за которой будут сказаны нехорошие, надолго остающиеся в памяти слова?

Но Энки в яростном порыве оскорбить как можно сильнее, нажал нужную клавишу.

Энлиль и сейчас не вышел из себя и не потерял лицо. Сказалась военная дисциплина. В отличку от брата склонный краснеть от гнева, он опустил на мгновение потемневшие до синевы глаза. Потом тихо сказал, не поднимая глаз:

– Ты ведёшь себя, как лавочник, братишка.

Энки взвыл от переполняющих его чувств. Воздел и потряс сильными руками в закатанных выше локтя скомканных рукавах. Нин увидела многочисленные шрамы и ожоги на этих руках.

– Ваше такое-то высочество. – Проворковал он, как птенец плотоядного ящера. – Куда нам с нашими нечистыми кровями.

– Абу-Решит… – Пробормотал Энлиль, кажется уже пожалевший, что сдвинул лавину под названием «Энки».

– Чавось? Я – простой парень, дружище, и мои уши забило прахом Эриду до самого мозга.

– Началось…

– Нишкни, блондинчик.

– Энки. – Еле слышно и с мольбой пробормотала Нин.

Брат мельком глянул на неё. Рыжие вихры дыбились вокруг головы, как будто природный огонь Энки вырвался наружу.

Энлиль внезапно преодолел себя и понял, что дело зашло далеко.

– Дружище. – Почти примирительно сказал он.

– Вызовет он банду свою. И банда порвёт группу граждан. Классика, что тут скажешь.

Энки отвернулся, потом из-за плеча презрительно сказал:

– Я думал, ты боевой офицер… что ты Родину защищаешь… а ты, значит, из личной службы… горшки из-под дедушки выносишь. Может, ты и пытал кого?

– Остановись, Энки, я прошу тебя – Сказала Нин. – Они слушают.

Издалека рабочие, сбившись в толпочку, норовили понять, что происходит на холме. Энки голоса не трудился понижать, потому кое-что, видать, долетело до них.

Это она тоже зря сказала. Энки рявкнул:

– Вот и хорошо. Вот и отлично. Пусть послушают, как царские сыновья собачатся. Пусть узнают, что командор у нас, хоть веночки плести не умеет, зато расстрельным отрядом хорошо командует. Оп-па!

Он скомандовал себе оглушительно «Крэ-гм!» и, вызвав здоровый хохот наблюдателей, совершил этот предусмотренный командой разворот, предложив брату и сестре свой тыл. Замаршировал, вихляясь, – он явно забыл, что там позади и ни в чём не повинная Нин – представление было целиком адресовано Энлилю.

Хохот был просто такой, будто солдатские простыни на бинты драли. Энлиль – как вежливый, досмотрел подарок до конца, то бишь, до того момента, когда Энки надоело валять самого себя и он перешел – не на свою обычную походочку, а на торопливый шаг и кубарем сбежал с холма.

Нин в упор посмотрела на профиль Энлиля, и он вынужден был ответить ей взглядом – холодные синие озёра.

– Так с Энки нельзя.

Энлиль возмутился:

– Почему, сестра? Он гений? Дама в ожидании? Левретка? Отчего бы мне не вести себя со здоровенным потным мужиком, который лепит мне вздор в офицерские уши, так, как мне заблагорассудится, как подобает Командору?

– Дети не ведают преграды. – Тихо сказала Нин.

– А он ребёночек? У него самого двухлетний сын, а жизненный опыт, – Энлиль зло усмехнулся, – гораздо богаче, чем у нас с тобой. К тому же дети не жалят, как осы…

Голос его дал осечку. Нин смутилась. Она не знала, как держать себя, когда речь заходила об этой истории, потому что чувствовала – Энлиль и сам не знает, как ему с этим быть. Энки повёл себя по-настоящему гадко. Она видела, что Энлиль ранен в самое сердце, что он растерян.

Нин повела себя так: развернулась и закричав:

– Энки! —

Бросила Энлиля со своими размышлениям на тему – странно ведут себя братья и сёстры.

Издалека Энки ответил что-то, невнятно, но пылко.

Нин почти бежала за ним по взгорку, пытаясь догнать ходящую ходуном спину Энки в грязной рубашке. Он продолжал говорить, не заботясь, слышит ли его сестра. Внезапно он обернулся, так что она чуть не столкнулась с ним, и Энки автоматически придержал её под локти. Это так похоже на него – злиться, орать, отрекаться от семьи и богохульничать, и тотчас удержать её от падения так нежно, что она сама почувствовала себя ребёнком и поняла, почему свирепый Мардук готов терпеть отцовское общество.

Он убедился, что её маленькие кроссовки утвердились на траве, и горячо сказал, продолжая держать её за правую руку – левую Нин осторожно вытянула:

– Нин, я виноват перед ними. Если он расстреляет их, я всё брошу… я не вынесу этого. Я застрелюсь, Абу-Решит свидетель. Пусть, впрочем, он сам меня расстреляет.

Говоря, он приблизился к её лицу, желая поймать сочувственный взгляд, и Нин видела, как дёргается под кожей тоненькая мышца под глазом. Блестящий от пота лоб и подбородок, покрытый суточной щетиной и неотмытой утренней грязью из шахты, выглядели маской, а глаза горели, как в прорезях. Энки думал в этот момент только о своей распре с братом и её последствиях и не сообразил, почему Нин резко отпрянула. Он извинился, крест-накрест складывая руки на своём истерзанном вороте:

– Виноват.… Провонял весь, к чертям. Недаром этот Господин Холодные Обливания всё норовил встать с подветренной стороны.

Он рассмеялся. И вдруг – Нин с изумлением заметила – совершенно успокоился. Обычный перепад настроения! Но как это тяжело… Она-то сама вся горела от происшедшего, её колотило. Она думала только об одном – заметил Энки что-нибудь странное в её движениях, взгляде или что там ещё выдаёт сложности внутреннего мира? Пока Энки был в раздрае, в десяти метрах над землёй, разгорячённый и пускал обжигающую струю пара из носика – вряд ли он мог заметить что-нибудь, не относящееся к его великим обидам.

А сейчас, ясноглазый и весь распахнутый, как старинные ставни, успокоенный, как клён после освежающей бури, он даже с лёгким недоумением посмотрел – мол, ты что? Гневная бледность была смыта очищающей волной. Смуглый и улыбающийся, он посмотрел на сестру и бросил:

– Хорошо я ему сахарницу протряхнул? А?

Он подбоченился и, заметив, что выглядит не вполне элегантно, принялся сосредоточенно запихивать рубаху под ремень. Он даже не подумал отвернуться, отойти.

Нин рассматривала местечко, куда её завела страстная пробежка Энки. Холмы здесь оживали в тайных омовениях подземных источников и благодетельных дуновениях сладкого морского ветра. Вдруг его рука легла на её плечо. Нин и раньше воздавала должное пользе хорошего воспитания, которое, по её мнению, заключалось в сдержанности и умении выбирать форму для выражения чувств – а в эту секунду она готова была бы неумеренно расцеловать маму и тётю Эри и преподавателей закрытой школы, внушивших ей эти спасительные правила.

Нин не обернулась, потом с лёгким холодком, вздёрнув бровь, посмотрела на пальцы Энки и сказала:

– Милый брат.

Он тут же извинился.

– У меня всё в голове вертится. Я и забыл, что вы с Энлилем такие чванливые и не любите родственных прикосновений.

Он сунул ей в лицо своё предплечье и скорбно сказал:

– Просто мне было так больно, что я забыл о ваших свинских правилах хорошего тона.

Он с обидой засопел и забормотал:

– Чтоб я когда-нибудь пожаловался… негодяи вы все. То есть, о присутствующих, конечно…

Нин молча протянула руку и, взяв его за широкое запястье, рассмотрела красный широкий порез над внутренней стороной локтя, там, где кожа податливей всего – даже чёртова шкура Энки. Дальше вокруг руки тянулась спиралью менее сильная царапина.

– Трос катал. – Объяснил он, мгновенно утешившись.

Нин оттолкнула его руку.

– Если ты пренебрегаешь элементарными правилами техники безопасности, то не жалуйся. Я, кстати, должна о тебе доложить.

– О-о…

– Ранение такого рода следствие непрофессионального поведения.

– Опупеть.

– Поступая так, ты побуждаешь к равноценному поведению подчинённых. Это против закона. А профсоюз из этого может при желании раздуть мыльный пузырь до Нибиру.

– Вот именно – при желании. Ни у кого на этой планете нету желания обижать Энки.

Он полюбовался ранением и нравоучительно сказал:

– Все любят Энки, большие и малые, все слои общества. И мужи, и жёны…

Последовала пауза, в течение которой, как в течении медленно пробуждающейся реки, Энки поднимал голову, и губы его улыбались. Нин ответила ему вызывающим взглядом, который действовал безотказно на обычных аннунаков.

– Перевяжи мне руку, пожалуйста, начальник медицинской службы.

Нин сказала:

– Иди в медпункт, там перевяжут.

– Там москиты. Я боюсь.

Перешутить того, кто специализируется на вышучивании, дело заведомо гиблое. И Нин решила испробовать другую тактику.

– Ты заигрываешь со мной?

Энки онемел на мгновение. С интересом посмотрел на неё, размышляя над тем, как вызвать из-за рощи гусарский резерв. Облизал губы.

– Само собой.

Оп-па. Нин следовало знать, что швырнуть Энки на канаты не удавалось ещё никому, кроме тёти Эри. А она не тётя Эри. Но бросать оружие в переулке и с плачем поднимать руки Нин не собиралась.

– Я окажу тебе эту услугу, – сказала она, выбирая и слова и тон, – если ты пообещаешь мне не лезть к брату с недостойными мужчины намёками и сплетнями относительно его личной жизни.

Энки молчал, глядя на неё – ясно, отыгрывал время, яростно соображая. Пока он думал, лицо его ничуть не изменилось – хлопнул пару раз короткими ресницами, губы приоткрыты. Мыслительные процессы у него, видать, протекают независимо от физиологических.