Планета Навь
– Зачем поехал? Ведь тебе это чуждо…
Она заботливо нагнулась к нему, вглядываясь такими же, как у него голубыми глазами в опущенное к рулю кроткое лицо брата. Ресницы его тоже были опущены. Нин померещилась почти жертвенная готовность, которая её одновременно и раздосадовала и, что греха таить, обрадовала.
Свет гладил подбородок командора, ласково забрался за воротник мундира на шее, и торчком вставший клок гладких волос, чуть длиннее, чем позволяет военная мода, растрогал Нин.
Про себя она решила, что будет терпелива с братом. В конце концов, он сделал над собой усилие, чтобы всё же посмотреть на её работу. Это так по-родственному.
Она знала, что его убеждения, его уверенность в незыблемости некоторых нравственных постулатов, даже его тщательно скрываемая, как и подобает искренне верующему, религиозность, или точнее, набожность, – оскорблены тем, что ему известно о её намерениях или о том, что он считает её намерениями.
В машине было тихо.
– Хочу убедиться, что не нарушен закон. – Холодно сказал он, едва повернув к ней лицо. – Видишь ли, я отвечаю за нашу безопасность.
Энлиль всегда отталкивал от себя мысль о том, чем занимается Нин в своём волшебном замке. Эта мысль была для него чем-то осязаемым, имеющим отвратительную форму. Соображения общего порядка, вроде облыжного – научные эксперименты нашей забавной младшей сестрички, – для него с его глубинной порядочностью, не могли, разумеется, служить оправданием.
Она была очень близка ему – и в буквальном смысле, вот как сейчас, когда она старается сесть поближе и пытается заглянуть в глаза. Такой интимности он мог ждать только от неё. Все знали, что Энлиль не любит малейшей фамильярности, в чём бы она ни выражалась – в прикосновениях, в попытке подойти слишком близко, в словах.
Но они так похожи. Когда ему едва минуло четыре года, мама позволила ему подержать Нин на руках. Этого никто не позволил Энки. Как сказала Эри – сынок, я тебе доверяю, просто Абу-Решит сказал, что тебе нельзя брать сестру на ручки.
Энки яростно сопел сбоку, удерживая расставленными толстыми ножками Нибиру, и смотрел, как Энлилю положили на колени маленький кружевной свёрток.
Энлиль помнил своё ощущение, когда он прижал к сердцу этот тёплый спокойный комочек. Помнил, как склонился над лепестковым лицом, как открылись с бессмысленной доверчивостью кукольные мудрые глаза, и сквозь них кто-то заглянул куда-то ему в самую голову.
Он услышал шёпот родителей, отошедших в угол детской и поневоле улыбающихся. Эри запечатлевала исторические кадры в Мегамир для семейного альбома.
Командор мужественно повернулся к сестре – Нин, взрослая и юная – смотрела на него с той же безмятежной уверенностью, что всё идёт правильно, река жизни не торопится, неся на спине корабли их жизней, а куда – пусть это заботит Абу-Решита, и только Его. Зрелище не могло не успокоить командора – хотя бы временно.
Это надо было увидеть. И он увидит.
– Что же… если ты твёрдо решил, и твоё намерение окончательно. – Сказала Нин, исчезая из тесного их уединения.
Теперь он видел её тоненький стан в окошко, её руки, не теребившие в пальцах никаких мелких предметов, и сам вылез с сильно ударившим в клетку сердцем.
Этот удар ещё отзывался и не в нём, а, казалось, в окружившем их податливыми стенами горячем воздухе, и цветы, и застывшие в мареве мотыльки, прилипли к этим стенам наподобие шёлковых обоев.
В замок-торт вели врата, и пока Нин возилась с дополнительными кодами и знаками, вводя их по старинке в похожий на часы замок, Энлиль зачем-то и без умысла запомнил код. Нин косо глянула, и он понял, что код она сменит.
Это его не обидело и он, вспомнив систему Энки – иногда что-то полезное можно позаимствовать в самом неожиданном источнике – принялся ей объяснять, как он прокрадётся сюда безлунной ночью и вскроет узилище, дабы …тут его голос стих: я не могу соревноваться с куратором территорий. У меня нет очаровательного бесстыдства Энки.
Нин вдруг оставила на мгновение своё пугающее дело – а врата уже были открыты, – и с поразительной мягкостью молвила:
– Ты… успокойся. И не надо… слышишь? Если ты так уж не хочешь… ты ведь не обязан. Не мучай себя, родной.
Энлиль вспомнил, что однажды уже слышал такие же слова от другой женщины, и они прозвучали именно или почти так. Это ужасно смутило его, но сестра, конечно, поняла это, как готовность сдаться.
Она печально и с улыбкой смотрела на него, поглаживая одной рукой массивные, убивающие время, часы.
Энлиль заставил себя снова стать собой. С движением губ, не очень похожим на улыбку, он взял её запястье, такое слабое и узкое, будто у фарфоровой куклы для богатых девочек, и, подержав его в знак своего владения ситуацией, опустил ладонью на выпуклую поверхность циферблата.
Она взяла его за руку, холодные и покорные пальцы не ответили на её пожатие, и завела в коридор, белый и прохладный. Ему, тем не менее, стало душно. Высокие двери, почти до потолка, с которого, не мигая, как все остальные на полуострове, светили лампы. Крайняя дверь приоткрылась. Появилась одна из заместительниц Нин. Комический эффект произвело громкое удовлетворённое ворчание, которое стало слышно одновременно с её появлением.
Девица имела белый колпак на голове и груду тарелок у великолепной за накрахмаленным фартуком лебединой груди. Почему-то эти забавные тарелки – на ободках командор разглядел облупившиеся цветочки и следы вкусной еды – привели его ещё в больший трепет.
– Поздоровайся с дядей. – Велела Нин, и они принялись хихикать.
Энлиль улыбнулся слабой неумной, как он понимал, улыбкой. Громкие ворчащие голоса за дверью притягивали его и отталкивали. Прислонившись к косяку, он ждал, что его туда втолкнут и захлопнут за ним дверь, оставив одного в зловещей комнате.
Так сказала девица, описывая внутреннее состояние Энлиля довольно точно. Он знал её по случайным встречам и редким вечеринкам – фрейлину и наперсницу Нин.
Она ушла по коридору и закрыла за собой какую-то дверь. Энлиль взялся за ручку и вопросительно посмотрел на сестру, затем открыл дверь и вошёл.
Он, конечно, видал их и раньше – по одиночке, издалека. Но их было несколько, и никакого «далека».
И все трое сразу посмотрели на вошедшего. Их яркие большие глаза, будто оконца в другой мир, сразу ввели его в состояние полуиспуга, смешанного чуть ли не с благоговением. Оконца пульсировали удлинёнными чёрными зрачками. Он оказался в тройном прицеле.
Он поймал себя на том, что про себя называет их «созданьями». Надеюсь, Абу-Решит не будет против.
До того, как он вошёл, они занимались каждый своим делом.
Одно из созданий, меньше и тоньше других, полулежало в дальнем углу огромной комнаты у кадки с крупнолистным растением. Кадка была утоплена в полу, деревянном и некрашеном, вымытом до блеска. В минуту, предшествующую его появлению, создание рассматривало что-то – но не растение. Тем не менее, оно то и дело легко касалось подбородком нижней ветки с листьями и эта бессознательная ласка, совершенно соответствующая состоянию глубокой задумчивости, безмерно тронула его.
Двое других находились почти у самой решётки, возмутившей командора своей фальшью – именно тем, что решётка была не обычная зоологически-тюремная, а кованая в виде переплетённых ветвей и листьев, как оградка их камина в Новом Доме.
На полу стояла низкая кушетка, застеленная солдатским жёстким одеялом, в изголовье, сползая, высилась подушка в цветастой наволочке, примятая будто локтем. И это тоже растревожило командора, ибо вызвало в его сознании картину послеобеденного безделья аннунака. Возле кушетки так и просилась папка с бумагами или книга, брошенная корешком вверх. Но книги не было.
Рядом с кушеткой, выставив перед собой по-хозяйски огромные золотые лапы с длинными туго сложенными пальцами, отдыхал тот самый гипотетический аннунак, отлежавший локоть и сползший, чтобы вплотную заняться каким-то расчётом, который от него вечером на летучке в степи будет требовать куратор территорий. На самом деле, это было создание. Самое крупное из троих, оно поражало атлетизмом сложения, пугающе соединяющим анатомию аннунака с чем-то чужеродным, но победительно гармоничным.
Золотой лик выдвинут, профиль чист и благороден – лицевой угол сложен совсем иначе, но оставляет ощущение не знающей преград мысли. Кончик длинного аристократического носа по прямой соединяется с изящно и резко выдвинутым подбородком. Шерсть. Золото миллиардов волосков, будто вылитых из куска самородка.
Создание увидело Энлиля и неторопливо повернуло лик. Нос был широк, глаза, бездумные после принятия пищи, ленивы.
Третье создание, стройное и сильное, сидело, как медведь в меду, и умывалось большой лапой.
Эстетическое чувство Энлиля растревожили чёрные гривы всех троих – густые до того, что производили впечатление цельности, и отнюдь не похожие на шерсть.
Неправильно.
Чёрных волос не бывает.
Энлиль так заворожился тремя действующими лицами, что мало обратил внимания на три проёма в глубине комнаты, низкие арочные без дверей. Над ними нависали шатровые козырьки, и таблички с надписями.
Это – имена.
Энлиль категорически не хотел их знать.
Взгляд его скользнул по качелям в виде лодочки и воткнутым в кольца на стене щитам на палках – там он увидел крупно написанные слоги и односложные слова.
На противоположной стене работал старинный Мегамир с гладким зерцалом, на нём двигались герои какого-то старого костюмного фильма, танцевала девушка с офицером.
Еле слышно звучала музыка.
Без предупреждения самый крупный обитатель комнаты привстал и впился взглядом в Энлиля. Командор не мог отвести глаз. Казалось, великан слегка раздражён. Причём раздражение не обязательно относилось к нарушившему их покой аннунаку.
Та, что умывалась, – Энлиль нечаянно назвал её про себя красавицей, – оставила своё занятие, и, мельком посмотрев на Энлиля, подошла на четырёх лапах к великану.
В этот момент самая младшая, – Энлиль сразу заметил, что она меньше и нежнее этих двоих – также презрев прямохождение, ушла в один из домиков. Перед тем, как войти, она поднялась на задние лапы и ударила по табличке. Вероятно, это была её постоянная шутка.
Эти двое на гулкий звук удара не откликнулись.
Красавица приблизилась к севшему и оказавшемуся ещё внушительнее, чем ожидал Энлиль, великану и громко успокоительно промурлыкала. Звук был низкий и вибрирующий.
Он мотнул гривой, она не обращая внимания на его растущее раздражение, села возле него, заслонив от Энлиля, и обняла передней лапой за физиономию, придавив богатые усы.
Великан закрыл глаза и застыл.
Красавица к Энлилю не оборачивалась. Чёрная грива падала ей на плечи, одна прядь тонко завивалась на конце и покачивалась от их сдвоенного дыхания.
Энлиль тихо вышел, заметив напоследок ещё кое-что в глубине клетки.
Придётся увидеть эту сцену глазами командора, с усмешкой сказала себе Нин. Я даже знаю, что он скажет.
Энлиль посмотрел на неё с мольбой и отвращением. К чему относились столь сильные чувства, трудно было определить.
– «Это ужасно». – Громко сказала Нин.
Энлиль не выпускал из глаз увиденное, это было сильнее укора.
– Это я должен сказать?
– Ты это сказал.
– А мне-то казалось, я звука не издал.
Нин безжалостно отмела:
– Издал. Ты пыхтел. И сопел. И мысленно трогал себя за мундир.
– Если я для тебя открытая книга…
– «Клетка!» – Сказала Нин без выражения. – «Ужасно».
Энлиль собрался с духом. Он вспомнил то, что успел увидеть.
– А эти?..
Он изобразил руками объятие. Нин помедлила.
– Леану исповедуют семейные ценности. Ты видел, как супруга напоминает о клятвах и обязательствах. Афро знает его до тонкостей.
– Но они…
– Очень похожи. Я знаю. Очень похоже на то, как нибирийская женщина притягивает к себе нибирийского мужчину, без слов давая понять, что день был трудный, но он может быть уверен, что вот сейчас ему ничто не грозит. Знание типичной психологии умной женой предоставляет ей огромное преимущество в семейной жизни. Ашур ведь сразу забыл о том, что перебрал за обедом, верно?
– Но эти… локти и…
– Леану очень выразительны в жестикуляции. Особенности телосложения тебя поразили? Они изящны и грозны разом. Она женственна, а он мужествен – до предела. Но в отличие от нас, они всегда верны логике. Правда, Винус любит пошалить вроде бы беспричинно.
– Мне показалось сначала, что это кто-то из наших валяет дурака. Они…
– Забавно, что они кажутся одетыми. Видишь ли, – Нин окинула свою хрупкую фигуру критическим взглядом, – они одеты Творцом. Эти золотые скафандры не нуждаются в намыливании…
– Вот бы Энки так…
Она пообещала:
– Передам ему это колкое словцо.
– Вот этого не надо. – Серьёзно отозвался Энлиль. – Мстителен зело куратор. …Они очень сильны?
– Более того, их позвоночники куда умнее наших. Колени вывернуты правильно… Используют прямохождение только, когда это необходимо. Ревматизмом и артрозом не страдают.
– Откуда это слово?
– Леану? Оно из старых священных текстов. Из стихов древнего писания, полузабытых и восстановленных. Лингвисты не знают, что оно означает. Самая авторитетная диссертация, посвящённая этому слову, сводится к тому, что так называли какого-то древнего мифического хищника, которого боялись и почитали наши предки. Они не осмеливались назвать его настоящим именем. Чтобы он не пришёл и не съел их. Леану – это безопасная замена.
– Вроде как диктатор в тоталитарной стране. – Пробормотал он.
– Рада, что ты приходишь в себя. Но при папе такого не повторяй. В честь леану назван самый жаркий месяц лета.
– Мне кажется, – подбирая слова, сказал он, – что я видел что-то… какое-то изображение…
– На старой фреске. Куча докторских. Куча умных слов. Если отжать смысл, то наши предки были наивные дураки, которые изображали на стенах то, чего не существует.
– Мне показалось, что я видел…
– Арфу. Ну, что-то вроде. Винус часто дёргает струны, до тех пор, пока те двое не велят выключить свет.
Он хотел ещё что-то сказать. Она подождала.
– «Знаешь, Нин», – сказала она, – «что меня поразило больше всего?»
Энлиль подавил вздох.
– Хорошо, – сказал он. – Да. Я для тебя открытая книга. Но ты помни, что это взаимно.
– Я буду осторожнее.
– Чёрные волосы.
Она поощрительно кивнула.
– Все так говорят. Это кажется невероятным, верно? Когда мы с Энки… когда мы впервые увидели одного из них… это было довольно давно, меня больше всего поразила чёрная грива.
– Они будто мы… с чёрными волосами.
Нин оборвала его:
– Вот этого не надо. Это умные животные. Леану. Нет, я тебя не отпускала. Здесь я командор.
И она, не оглядываясь, ушла. Он, без колебаний последовав за ней, свернул за угол.
По дороге он обращал внимание на двери без надписей. К одной кто-то прилепил детскую липучку с изображением ДНК из двух змей – хохочущей и мрачной.
В глубине коридора вопросительно приоткрылась другая, и Энлиль увидел за плечом выглянувшей фрейлины бесчисленное множество стеклянных передвижных шкафов, заполненных до отказа каким-то образцами.
Другую, чёрную дверь, храбрый командор, упрямо остановившись, тронул сам. Нин вернулась и резко открыла её. Энлиль секунду смотрел – сначала он сильно вздрогнул – потом опустив голову, попятился.
– Закрыть тебе глаза локтем?
Он на ехидство не ответил и покорно потащился следом, приберегая высказывания, как поняла Нин, на сладкое.
Раскрашенная цветами дверь, двустворчатая и до того несоответствующая тому, что он ожидал здесь увидеть, дрогнула. Одна створка шелохнулась и отодвинулась. Дверь, совсем лёгкая, была рассчитана на то, чтобы открываться от слабого прикосновения.
Такое прикосновение и открыло её. Он постарался не смотреть, но посмотрел, хотел отвернуться, но шагнул к двери. Он ведь был очень мужественный аннунак.
Это и подумала Нин, вернувшаяся из боковой комнаты.
– Детская. – С неожиданной, но уже не казавшейся Энлилю неуместной, улыбкой сказала, упреждая его невысказанный протест.
Снизу, не сразу попав в поле зрения, на Энлиля кто-то смотрел. И он взглянул.
Прелестнейшее создание увидел он.
Он не мог ничего сказать, он онемел, слушая странные звуки и уже с окаменевшим чувством изумления, которое как будто уже многие годы жило в нём, глядел, как орава таких вот существ, отличавшихся друг от друга, как аннунаки, вырвалась в открытую на две створки дверь.
Он заглянул в комнату. Она опустела. Нет. Одно маленькое созданьице, крупнее прочих, продолжало, не обращая внимания на всеобщий ажиотаж, сидеть там, где его застал приход гостей.
Все они совершенно явно обрадовались Нин. Их щебетанье, доверчивые крошечные руки, взгляды больших глаз вызвали в сознании Энлиля глупое выражение из государственного набора вранья – цветы жизни. Так говорили о детях.
Одно из них прыгнуло Нин на руки, и она подхватила его под задние лапки, хвост собственнически обвился вокруг предплечья Нин.
Ожидавший совсем иного, Энлиль задыхался от сильного волнения.
Другое просилось на ручки к Нин, топталось в густом ворсе ковра и, подняв передние лапки, вцепилось в её колено. Энлиль вздохнул, и большие золотые глаза неторопливо повели зрачками. Дёрнулась лапка, освобождая зацепившийся коготок.
Энлиль вышел прочь в коридорчик и тут же увидел, как за дверь взялись четыре длинных пальчика, возник сверкающий глаз.
Энлиль бежал. Во двор.
– Это надо всё прекратить.
Такие слова встретили Нин, когда, пять минут спустя, она подошла к машине, безмятежная и непринуждённая.
Да! Вот это… Больше всего его поразили даже не существа, сошедшие с картинок в детских книжках об эльфах, а выражение белого и нежного лица сестры.
Оно было заботливым и деловым, а в глубине учёных глаз абсолютный покой. И… и холод. Интерес.
Энлиль был не в состоянии сделаться зеркалом и устроить ей там в качестве альтернативного отражения синий командорский блеск и неподвижный подбородок. Отвернулся.
– Да ладно, Абу-Решит с вами. – Вырвалось у командора. Он услышал её смешок.
– Имя Божье да всуе. Непохоже на моего брата Энлиля.
– Я ведь ещё и блюститель безопасности… на этом острове сумасшедших.
– Почему сумасшедших? Просто обычная семья. Нормальные аннунаки всегда имеют странности.
– Кто же тогда те, кто не имеет?
Она передёрнула плечами, и этот жест, увиденный краем зрения, заставил его повернуться к ней. Он опирался двумя руками на крыло машины, будто был арестован или ему стало плохо.
– Обыватели. Толпа. Безликие.
Он выпрямился.
– Теперь знаю своё место в этой талантливой семье.
Она обняла двумя ладонями его руку у плеча.
– Ты мой дорогой.
Он с любовью приложил губы к её руке, к невесомым костяшкам пальцев. Для этого ему пришлось нагнуться вбок, и он нахмурился.
– Что?.. – Он придвинул Нин к себе и, взяв за руку, поднёс к её глазам.
Она посмотрела на четыре красные полоски. Он показал глазами на покинутое им в такой спешке здание. Она посмотрела с полной серьёзностью ему в глаза и расхохоталась так мирно и с таким искренним удовольствием, что он и опешил, и почувствовал, что у него от сердца отлегло.
– Но этого не было, когда мы вошли… в Детскую. – С трудом заставил он себя выговорить последнее слово.
– Саути не хотел меня отпускать.
Энлиль сказал:
– Это тот, что… сидел один-одинёшенек в комнате?
Она кивнула.
– Не хочет ни с кем меня делить.
– Это не опасно? Впрочем, я знаю, что ты ответишь.
– Вот и не знаешь. …Опасно. Да – опасно.
Он подождал.
– Любовь, Энлиль, всегда опасна. Иногда она оставляет более серьёзные следы, чем коготки слишком возомнившего о себе модифицированного леану.
Он вспомнил и заставил себя спросить:
– Объясни почему они… Такие?
Она принялась говорить, но он отмёл только ей понятную путаницу научного вранья и правды.
– Откуда этот образ?
Он попал хорошим словом в точку. Она поняла.
– Я смутно помню какой-то рисунок или сон. – Зашептала, с принятой только между ними манерой говорить кое-как, в уверенности, что тебя поймут с полуслова. – Не знаю.
Вдруг раздался низкий непонятный ему звук из-под земли. Она тоже вздрогнула и нить, которую она силилась ему перекинуть, а он – поймать, улетела, уносимая воздухом.
Он сразу напрягся, а сестра глянула на него с холодным любопытством.
– Мне сделать вид, что я ничего не слышу?
С враждебностью маленькой девочки, так шедшей ей, она ответила:
– Отчего же, господин военный. Мы тут хронически на оранжевом уровне, посему вы вольны и обязаны спрашивать даже о застёжках на чулках.
Энлиль сразу пожалел её.
– Девочка моя, я тебя нежно люблю. Твои чулки пусть занимают всего лишь всех инженеров в стройбате и офицеров в корпусе охраны.
Она не поддалась на попытку мирной разрядки.
– «Это звук страдающего чудовища, ведь так?» – Не сводя с него немигающего взгляда, сказала она.
Он решил преподать ей урок, хотя минуту назад и отказался от этой идеи.
– Опыты эти – против всего святого для любого мыслящего и страдающего существа.
– Чем мы тебе не глянулись? – С искренней усмешкой спросила она. – Разве они безобразны? Ты ожидал увидеть монстров в клетках?
– Нет…
– А напрасно, – вдруг изменившимся голосом, таким страшным голосом колдуньи, заманившей путников на ужин, сказала она.
Он не удержался, быстро посмотрел.
– Есть и такие.
Она постучала башмачком по грунтовой тропе. Он невольно посмотрел туда, куда указывала маленькая ножка Нин.
– Я шучу. – Сказала она.
– Они несчастны.
– Почему бы?
– Они не просили тебя, чтобы ты их создавала. – Проговорил он, чувствуя, как слабы его слова.
– Я за них в ответе. И ведь Абу-Решит создал нас.
Он рассердился.
– Ты и Энки кормите меня сегодня демагогией. Такой трепотни я не слыхал с начальной школы.
– Какие законы нарушают мои опыты?
Он сразу ответил. Готовился – первый ученик.
– Законы вселенской геометрии. Божьи законы. Свободу выбора.
Она отошла и позвала:
– Я тебе покажу то, что тебя убедит. Иди, иди. Ты ещё ничего в жизни не знаешь, командор.
Поманила к сарайчику, который притянул его взгляд, когда они шли к зданию-торту. С откровенно дрогнувшим сердцем нагнувшись, вошёл за ней.
Нин стояла посреди маленькой деревянной коробочки. Солнце жарко и не противно нагрело шкатулку, всю пропитанную запахом дерева, свежести, соломы. Клок соломы в углу явно служил наиприятнейшим местом отдыха некоей учёной девы. Ящики с клеймом нибирийского поставщика стружек… Он выдохнул своё напряжение коротким и, как он надеялся, незаметным вздохом.
Нин села на ящик и похлопала по тому, что напротив. Снова донёсся звук воркования, вроде птичьего, если только поднести усилитель к клювику голубя.
Но теперь он не напугал Энлиля.
– Что ты делал в той гостинице?
Солнце светило сквозь доски стен и потолка. Золотые потёки смолы перекрашивались в красные.
– Да, да. – Сказал голос Энки за стеной. – А теперь слушай внимательно. Это тебе для опытов пригодится.
Нин, смеясь, обернулась. Энлиль, закусив губы, отошел, присел на ящик, подтянув щепотками ветхую парусину брючин, и внезапно засмеялся.
– Нин, сестра моя. Я сейчас скажу непечатное слово – закрой ушки. …Как встреча с лидером? – Обратился командор к осторожно просунувшемуся к ним Энки.
Энки стал думать, как ответить Энлилю.
– Я думаю. – Сказал он, наконец.
– Как мне ответить?
Энки зацокал языком.
– О Господи, ну, почему ты всё время, ну, постоянно всё время язвишь, язвишь. Мне тяжело, вот тебе честное слово, смотреть, как ты мучаешься. Лучше расскажи, кого тебе Нин показала. Ты под впечатлением?
Энлиль отвернулся.
– Их надо всех отпустить.
– По домам, что ли?
– От них никакой пользы…
Энки завздыхал.
– Ты не мог бы повторить это на заседании нибирийского парламента?
– А твой Сфинкс? Или как его?
Энки возмутился, прижал руку к груди.
– «Или как его!» Его так зовут! Да, его так зовут! Это другое! Как ты можешь! Я его на животе воспитал! Только грудью не кормил! Но это, знаешь, не моя вина. …Он мой мальчик… мой сынишка… как Мардук.
Он повернулся к Нин.
– Ну, пошути как-нибудь насчёт того, что я не способен воспитывать детей и сфинксов. Давай! Оп-па!
Она непритворно раздражилась. Поискала взглядом и схватила из стружки тетрадку для рабочих пометок, протянула:
– Энки, ты уж напиши сюда, что нам говорить и чувствовать, а то ты всё за нас говоришь да говоришь. Да, Энлиль?
– Да, да. – Поддержал, чуть улыбнувшись и вставая, Энлиль. – А твоя любовь к созданиям Господним, доверенным тебе Его волей, попросту похвальна. Более того, дружище, это твой долг. Родил ты чудесного мальчика, нашёл беззащитное существо – люби и помни, иначе нельзя.