Хранить вечно
– То… ракс… – с трудом выдавил он из себя, чуть продышавшись. – Длинный… слишком… Надо было… снять.
Саксум тронул его за плечо.
– Тебе помочь?
– Да… – прошептал Такфаринас; у него на глазах проступили слёзы, и он, часто моргая, пытался выгнать их из глазниц. – Да…
Декурион распрямился и, достав из ножен когда-то подаренный ему вождём мусуламиев кинжал с рукояткой в виде дракона, показал его Такфаринасу.
– Да… – сказал тот и облизнул бескровные губы. – Да… Не тяни… – он запрокинул голову и стал смотреть вверх. – Орёл… – хрипло сказал он и попытался улыбнуться. – На восток летит… Хорошая примета…
И тогда Саксум, чуть подавшись вперёд, сильным и точным движением воткнул ему кинжал в ложбинку под ухом. Тело Такфаринаса дёрнулось, напряглось и опало. Саксум подождал ещё несколько мгновений, потом стёр ладонью с лица липкий пот, выдернул кинжал и тяжело поднялся на ноги.
– Лисий хвост… Нет мизинца на правой руке… По всей видимости, это – Такфаринас… – раздался у него за спиной знакомый басовитый голос.
Саксум обернулся. В окружении не менее десятка всадников в ярко-красных плащах преторианской гвардии перед ним восседал на высокой серой кобыле не кто иной, как сам легат сената и проконсул Африки Публий Корнелий Долабелла.
– А рядом с ним, по всей видимости, наш доблестный… э-э… декурион, – звучно, как будто выступая на форуме, продолжал Долабелла; свита почтительно внимала. – Отличная работа, декурион! Отличная!.. А Маний, между прочим, сомневался в тебе. Нет, всё-таки зря я не поспорил с ним на кувшин… э-э… старого фалернского. Зря!..
Проконсул улыбался. Проконсул жмурился. Проконсул потирал руки. Он был явно доволен. У Саксума опять зазвенело в ушах.
– Ты отлично справился со своим заданием… э-э… декурион, – продолжал тем временем сенатор. – Ты можешь быть спокоен – тебя ждёт большая награда. Я бы даже сказал – очень большая награда!.. А где твой… э-э… помощник? Надеюсь, с ним тоже всё в порядке?
– Его нет… – не слыша своего голоса, сказал Саксум. – Его убили.
Ему вдруг захотелось подойти и со всей силы воткнуть свой меч в это широкое улыбающееся лицо с пухлыми лоснящимися губами, обрамлёнными аккуратной рыжеватой бородкой.
– Ай-яй-яй!.. – покачал головой проконсул и сочувственно поцокал языком. – Это печально!.. Но ничего, причитающуюся ему награду получит его… э-э… его родственники… А скажи мне… э-э… декурион… – начал было Долабелла, но тут где-то совсем недалеко раздался пронзительный женский крик:
– Шимо-он!!.. Шимо-он!!..
– Хавива!!..
Саксум сорвался с места и, прыгая через растяжки, кинулся на голос. Завернув за очередной шатёр, он увидел Хавиву: её – перепачканную, растрёпанную, упирающуюся, – тащил за руку волоком по земле высокий кривоногий легионер с неопрятной растрёпанной бородой. Другой, мелкий и вертлявый, суетился вокруг, всё порываясь, но никак не решаясь схватить Хавиву за ноги – та яростно отбивалась.
– Стоять! – негромко, но решительно сказал Саксум.
Оба легионера подняли головы.
– Тебе чего? – незлобиво спросил вертлявый, уставившись на декуриона маленькими крысиными глазками.
– Стоять!.. – повторил Саксум. – Эта женщина пойдёт со мной.
– Ещё чего! – тут же взъелся кривоногий; от него за пять шагов несло кислой винной отрыжкой. – Ты что, закона первой руки не помнишь?! Это – моя добыча! Я её нашёл! Поищи себе бабу в другом месте!
– Эта женщина пойдёт со мной! – угрожающе сказал Саксум и положил ладонь на рукоять меча. – Ты слышишь меня, солдат?! Отпусти её!
Вертлявый опасливо попятился:
– Отпусти её, Тур. Я знаю этого парня. Это – декурион. Саксум… Ну её совсем! Найдём мы себе другую бабу…
– А вот хер ему! – закричал кривоногий. – Хоть Саксум, хоть не Саксум! Хоть декурион, хоть кентурион! Хоть сам император Тиберий!.. Это – моя добыча! Плевал я на всяких там саксумов! Мало ли тут всяких саксумов шляется! Что, каждому свою добычу отдавать?!..
Он сильно покраснел от злости, и тут Саксум узнал его – это был тот самый пьяница, Тур Герра, в своё время стоявший у позорного столба в Ламбессе и просивший у декуриона пить. Как давно это было! Как будто в прошлой жизни!
– Шимон!.. – воскликнула Хавива, безуспешно пытаясь вырвать своё запястье из цепких волосатых лап легионера. – Помоги!
Тур Герра посмотрел на неё, потом взглянул на декуриона и вдруг рот его, выказав мелкие чёрные зубы, разъехался в похабненькой ухмылке:
– А что, декурион, уж не твоя ли эта бывшая подстилка? А?.. Надо полагать, твоя! То-то ты за неё так сильно переживаешь! Что, сильно сладенькая?! А?! Никак не забыть?!.. А может, тогда – так?!.. – он отпустил руку Хавивы, схватил её за волосы и, резко поддёрнув вверх, приставил к её горлу лезвие меча. – Может, тогда – ни тебе, ни мне?! А?! Что скажешь?! Чтоб не было обид! Какие могут быть обиды между легионерами?! Ну, что скажешь, декурион?!
– Шимон!.. – простонала Хавива.
И тогда Саксум вытащил из ножен меч и медленно, очень медленно двинулся вперёд, глядя прямо в заплывшие, пьяненькие глаза Тура Герры и отводя руку для удара…
От Агриппы Клавдию привет.
Пользуясь оказией, переправляю тебе новую партию товара. Оказию зовут Гай Рота. Он вольноотпущенник сенатора Гая Октавия Ленаса. Денег ему не давай, как бы он ни просил, – заплачено ему сполна и даже с походом.
Золота получилось 40 либр, всего на сумму 24 000 денариев. Остальное серебро пока реализовать не удалось. Понимаю, что это не то, чего ты от меня ждёшь. Понимаю, что и мало, и дорого. Но и ты пойми меня. Ты там, в Роме, даже представить себе не можешь, насколько трудно здесь проворачивать все эти меняльные дела. Законно денежный обмен можно проводить только через меняльные столы, а их полностью контролируют левиты – местное сословие жрецов. Они, между прочим, очень хорошо осведомлены о разнице в стоимости золота в Палестине и в Италии, и все попытки посторонних заработать на этой разнице они воспринимают как прямое покушение на свой кошелёк. Так что любой обмен больше нескольких сиклей вызывает у них подозрение и пристрастные расспросы. Да если бы только расспросы! Конкуренция здесь пресекается в зародыше, причём самым жестоким образом. Можешь мне поверить, не 1 и не 2, а десятки умеющих считать деньги предпринимателей – и местных, и романцев, и всяких прочих иноземцев – нашли своё последнее пристанище в сухой палестинской земле после того как покусились на «священную» левитскую монополию. Хвала богам, Понтий Пилат вовремя предупредил меня, чтобы я не вздумал соваться в эту левитскую вотчину. Понтий и сам ожёгся, связавшись один единственный раз с храмовыми деньгами (я имею в виду ту нашумевшую историю с хиеросолимским водопроводом – да ты, наверняка, помнишь, дело было громкое, даже в Сенате разбирали). Пилат смотрит теперь на храмовую сокровищницу, как лиса на виноград: и хочется да не допрыгнуть. Так то Пилат – префект всея Иудеи, Идумеи и Самарии! А что уж говорить обо мне – простом галилайском смотрителе рынков! Поэтому действовать приходится очень осторожно. Товар скупаю через третьих и четвёртых лиц и маленькими партиями – а это, сам понимаешь, и дополнительный риск, и дополнительные расходы. Но дело даже не в этом, а в том, что здесь, в Тиберии, а равно и в Сепфорисе, и даже в Кесарии, искать золото бесполезно – здесь одни крохи! В Палестине все золотые ручейки стекаются в Хиеросолим. 3 раза в год, на большие храмовые праздники, которые здесь называются Писха, Савуот и Суккот, каждый правоверный еврей считает своим священным долгом совершить паломничество в Хиеросолим и принести в Храм свои кровные полсикля. Можешь себе представить, друг мой Клавдий, что творится в эти дни в Хиеросолиме! Толпы паломников, ворьё, шлюхи, шум стоит невообразимый, толчея, давка, пыль, вонь! Стража сбивается с ног. Менялы трудятся, как грузчики в порту.
Что любопытно, 1 храмовый сикль стоит у менял 4 денария (представляешь, эти сквалыги чуть ли не целый денарий берут за обмен!), но если платишь золотом, то за 1 драхму тебе дадут тот же самый сикль да ещё целый денарий вернут на сдачу. То есть всё выстроено таким образом, чтобы нести в Храм золото было выгодно, а менять серебро на серебро – нет. Я уже не говорю про медные монеты! Там соотношение ещё интереснее. Чтобы купить свои вожделенные полсикля, бедному иудею придётся выложить не меньше 150 прут. И это при том, что за 1 денарий дают 64 пруты! Ну что тут поделаешь, не любят храмовые менялы возиться с медью, не любят! Зато золото они любят. Ах, как они любят золото! Золото им – только давай!
Говорят, к концу каждой праздничной недели в храмовой сокровищнице не хватает места для горшков с золотом. Говорят, большие глиняные горшки не выдерживают веса золота и лопаются. Многое говорят. Одно я знаю точно: храмовое золото регулярно, десятками талентов, слитками ироссыпью, уходит из Хиеросолима через Иоппу на Рому. А я даже те жалкие крохи, что мне удаётся здесь с огромным трудом добыть, не могу отправлять из Палестины напрямую. Ни из Иоппы, ни даже из Кесарии – слишком велик риск. Приходится везти товар кружным путём: из Хиеросолима в Галилаю, а уже отсюда – через сирийские Птолемаис или даже Тирус. А это и лишнее время, и опять же расходы! Спасибо старине Гнею, я ему тут наплёл всяческих небылиц про небольшое контрабандное дельце, которое я якобы затеял (переправка в Рому синайского шёлка и посуды), а также про мои непростые отношения с Антипой, так он мне теперь всячески помогает, отчасти из дружеского расположения – в память о наших совместных пирушках и походах на Этрусскую улицу, а отчасти, вероятно, в пику моему язвительному зятю, с которым у него отношения не сложились с самого первого посещения Гнеем Палестины.
Дорога на Хиеросолим очень опасна. Да здесь любая дорога опасна! Шайка грабителей может поджидать за любым кустом, в любой придорожной харчевне. Беглые рабы, каторжники, дезертиры, остатки разбитых отрядов мятежников да и просто лихие люди всех мастей сбиваются в стаи и орудуют вдоль дорог, причём зачастую прямо средь бела дня. Их ловят, вешают, чуть ли не у всех городских ворот стоят кресты с распятыми разбойниками, но меньше их от этого, кажется, не становится. Но мало нам просто грабителей! Появились тут ещё и какие-то «кинжальщики». Эти могут ткнуть ножом прямо на улице, на рынке, в толпе. Им важно не столько ограбить (хотя грабежами они тоже промышляют с удовольствием!), сколько нанести хоть какой-нибудь вред «оккупантам», то есть Романской Империи. Поэтому убивают они не кого попало, а исключительно романских граждан и так называемых «отступников» – тех, кто работает на романскую власть или даже просто относится к Роме благожелательно. Мытарей, так тех вообще режут пачками. А ещё они жгут склады и таможни, нападают на небольшие обозы – в общем, мелко пакостят и гадят. Нанести большого урона Империи они, конечно, не могут, но надоедать и отравлять жизнь – как слепень на солнцепёке – им удаётся. Самое печальное, местное население в своём большинстве действия этих «кинжальщиков» вовсе даже не осуждает – наоборот, многие помогают им едой и деньгами и даже предоставляют им свой кров. Это тем более удивительно, что здесь у всех ещё свежи в памяти события двадцатилетней давности, когда некий Хиехуда из Гамлы соблазнил народ на восстание против власти Кесаря, что привело к полному опустошению всей Галилаи. Публий Квириний, пройдясь тогда огнём и мечом, наглядно показал евреям, кто в доме хозяин. Следы тех событий ещё явственно видны в Галилае повсюду – то в виде останков сожжённых дотла деревень, то, как в Сепфорисе, – в виде целых кварталов поросших бурьяном, выгоревших руин. И тем не менее чуть ли не каждый месяц то из одного города, то из другого приходят известия то о новом мятежнике, призывающем резать романцев, то о новом пророке, который, если отбросить всякую религиозную шелуху, призывает, по сути, к тому же самому.
А ещё, если верить слухам, здесь повсюду орудуют парфянские лазутчики. Говорят, что они ловко маскируются под бродячих торговцев и паломников. Говорят, они вездесущи и неуязвимы. Говорят, они вырезают целые семьи, поджигают дома и отравляют колодцы. Я, правда, ни живым, ни мёртвым ни одного парфянина до сих пор ещё здесь не видел, как не видел и никого из тех, кто непосредственно пострадал от их рук, но слухи эти тем не менее продолжают упорно распространяться. Впрочем, могу предположить, что дыма без огня не бывает.
Сейчас перечитал письмо и понял, что, исписав уже 3 страницы керы, ничего ещё не рассказал тебе, мой добрый Клавдий, о своих домашних делах. Хотя тут и рассказывать-то особо нечего. Жизнь моя течёт размеренно, если не сказать скучно. Должность моя больших хлопот мне не доставляет. Тасаэль, делопроизводитель, о котором я тебе писал в прошлом письме, оказался парнем толковым и, самое главное, надёжным, в тонкости работы вник быстро, так что я теперь на службе появляюсь в лучшем случае раз в несколько дней – заверяю документы да порой решаю какие-нибудь спорные вопросы. Так что времени свободного у меня теперь предостаточно, хватает и на деловые поездки по нашему с тобой совместному предприятию, и просто на путешествия.
Посетил я тут наконец и наш знаменитый горячий источник в Хамате. И 10 лет не прошло! Теперь, думаю, и ещё как минимум 10 лет ноги моей там не будет. И что там хорошего нашла моя Кипра?! Грязь, толчея, шум. А вонь от воды такая, как будто это сам Плутон ветры пускает. Правда, надо отдать должное, вода действительно горячая, тут без дураков. Но по мне – так уж лучше в термы сходить.
Моя дражайшая супруга опять понесла. Почему-то волнуется по этому поводу необычайно, хотя рожать будет уже по четвёртому разу. Я тебе уже писал, что после смерти нашего первенца бедняжка нашла утешение у местных богословов – прусимов. Вот и сейчас эти козлобородые зачастили в наш дом. Признаюсь, мой друг, терплю я их с трудом – богов наших они не чтут, разговаривают высокомерно, но, что интересно, стоит только позвенеть монетами в кошельке, как тут же всё разительно меняется: эти важные солидные мужи тут же теряют всю свою важность и солидность и начинают вести себя, как распоследний нищий на ступенях храма Юпитера, то есть – хватать за край одежды, искательно улыбаться и просительно заглядывать в глаза. За жалкую медную пруту они готовы оказать практически любую услугу, а монет за 30, я думаю, они и бога своего продадут. Если бы не Кипра, гнал бы я их пинками под зад до самой городской стены.
А вот кем не могу нарадоваться, так это Марком Юлием, светом нашим, Агриппой Младшим. Умница не по годам. Всё уже умеет, всюду уже лазает и тараторит тоже вовсю, причём сразу на двух языках – на романском и на местном. Тут уж надо спасибо сказать его тётке, Херодие, – это она любит ему петь песенки да рассказывать всяческие сказки на арамейском. Думаю отправить его отсюда через годик-полтора в Рому – подальше от здешних варварских порядков и обычаев. Надеюсь, ты, любезный Клавдий, не откажешься приютить у себя моего наследника?
Спасибо тебе, мой друг, за хлопоты по поводу моего имущества! Верю, боги воздадут тебе за твою доброту и отзывчивость. Я же, со своей стороны, могу только пообещать тебе море старого фалернского при нашей встрече, каковая, несомненно, когда-нибудь да состоится.
Соболезную по поводу смерти твоей бабушки, Ливии Августы. Совершенно с тобой согласен – великая была женщина! Думаю, несмотря на все те противоречия и размолвки, которые были у неё с Кесарем, Тиберию теперь, после её ухода, будет гораздо сложнее управлять и страной, и Сенатом – публично Ливия Августа всегда и всюду поддерживала любые начинания и решения Кесаря и превозносила его власть как власть законного правителя, наследника и продолжателя дел Божественного Августа.
Читая твои письма, нахожу некоторое удовлетворение в том, что я нынче столь далеко от Ромы – я смотрю, у вас там нынче стараниями душки Сеяна (твоего новоиспеченного шурина!) царит сущий гадюшник. Ты пишешь, что после ссылки Агриппины немало опасаешься и за свою судьбу. Думаю, твои опасения напрасны. Во-первых, ты теперь какой-никакой, а всё же родственник нашему властолюбивому префекту претория. А во-вторых и в-главных, – и Сеян прекрасно знает это! – ты ведь ни на что не претендуешь и во власть не лезешь, а сидишь месяцами безвылазно на своей вилле в Кампании и пишешь свои исторические трактаты.
Кстати, мой друг, с большим удовольствием прочитал твоё, как ты сам пишешь, «Вступление к истории Карфагена». Очень интригующе. И стиль хорош (твои записки об этрусках всё-таки, на мой взгляд, слегка суховаты). Надеюсь, продолжение не заставит себя ждать?
Старина Гней, когда я был у него в Антиохии в последний раз, говорил о том, что в Роме много шуму наделала книга некого Федра, баснописца. Что якобы прошёлся он в ней по нашей знати, посбивал с неё глянец и лоск, и что ясно видны в некоторых строчках прозрачные намёки на лиц вполне конкретных. Ты мне об этом Федре ничего не писал. Если сможешь, пришли мне эту книжку с обратной оказией. Любопытно посмотреть.
P.S. И пришли мне «Романскую историю» Гая Патеркула – я начал читать её у Гнея, но не дочитал, уехал.
P.S.S. Кипра, между прочим, до сих пор на тебя дуется – из-за твоего развода с Ургуланиллой. Женская блажь, конечно, но понять её можно – они ведь всё-таки подруги.
Скол третий
Палестина. Кесария – Габа́ – Се́пфорис – Кафа́рнаум
DCCLXXXIII ab U. c., Januarius-Martius
1
– Эй, малый! Поди-ка сюда!
Лопоухий пацан, одетый в невообразимое рваньё, поднялся от небольшого, сложенного из мелкого плавника и щепочек, костра, возле которого он грелся, и, опасливо приблизившись, остановился шагах в пяти.
– Знаешь, что это такое? – спросил Саксум, показывая ему на ладони блестящий аурихалковый дупондий.
Мальчишка, вытянув шею, вгляделся, шмыгнул носом и кивнул.
– Хочешь заработать?
Мальчишка кивнул опять.
– Мне нужны два осла. Или мула. Найди торговца, который бы мне их продал, и приведи его сюда. Сможешь?
Мальчишка подумал и кивнул в третий раз. Был он худой, костлявый, чёрные нечёсаные волосы слиплись у него на голове в сальные сосульки, голые руки были по локоть испачканы сажей, полосы сажи были и на лице.
– Ну раз можешь – давай! – сказал нетерпеливо Саксум. – Чего стоишь, как статуй?
Пацанёнок снова шмыгнул носом и, всё так же не говоря ни слова, крутанулся на месте и, взрывая босыми пятками песок и ловко лавируя между тут и там растянутыми для просушки сетями, помчался прочь, но не к городским воротам, как можно было бы ожидать, а в противоположную сторону – к виднеющимся неподалёку, за корпусами и мачтами вытащенных из воды многочисленных разновеликих судов, жёлтым приземистым домам прибрежной деревушки.
– Ты уверен, что он тебя правильно понял? – спросила Хавива. – Куда-то он побежал, по-моему, не туда.
Саксум повёл плечом:
– Да кто его знает… Понял, наверно, раз так резво помчался.
– Какой-то он совсем неразговорчивый, – отозвалась о мальчишке Хавива. – Может, немой?
– Может, и немой… – рассеянно откликнулся Саксум. – Главное, понимаешь, чтоб не глухой… – он проводил взглядом быстро удаляющуюся фигурку, дождался, когда та скроется за ближайшим домом, а потом повернулся к жене. – Ну что?.. Ты как?
– Лучше… Но всё ещё качает, – сказала Хавива и виновато улыбнулась.
– Ничего, – подбодрил её Саксум. – Скоро пройдёт… Тебе не холодно?
Хавива зябко повела плечами.
– Да вот… Что-то знобит слегка.
– Сейчас…
Саксум снял с себя тёплый шерстяной плащ и накинул Хавиве на плечи.
– А ты?
– А мне тепло…
Он не лукавил. Холодный северо-западный ветер сбивал пену с коротких злых волн, раскачивал голые мачты нескольких стоящих у пристани судов, прижимал к земле дым оставленного неразговорчивым пацанёнком костра. Но Саксуму неласковые прикосновения этого ветра были даже приятны – с того момента, когда он ступил на палестинскую землю, он ощущал внутри себя какой-то постоянный нервический подъём, какое-то восторженное клокотание: щёки у него горели, сердце толкалось в груди быстро и гулко, как во время любовного свидания или как перед боем, и ещё почему-то покалывало в кончиках пальцев. Подходила к концу их полугодовая дорожная эпопея…
Турма Саксума была расформирована в июне восемьдесят второго. Новый проконсул Африки Марк Юний То́ркват сразу же по приёмке дел у своего предшественника взялся за радикальное сокращение численности Третьего «Верного Августу» легиона, непомерно разросшегося за годы правления Долабеллы. В первую очередь, естественно, сокращались вспомогательные отряды.
Проторчав больше месяца в Ламбессе из-за постоянных проволочек с выдачей причитающихся по увольнении выплат, бывшие легионеры перебрались в Гиппо-Регий, где в ожидании попутного судна принялись усердно спускать полученное жалованье в многочисленных портовых питейных заведениях и лупанарах. Бо́льшая часть турмы Саксума состояла из кире́нцев – выходцев из либийского Пятиградья. Суда ходили туда из Гиппо-Регия крайне редко, деньги у загульных отставников всё не кончались, так что в конце концов комендант Гиппо-Регия, трибун-ангустиклавий, почтенный Во́лус Аэлий Скавр, измученный жалобами жителей города на разгул и бесчинства неугомонных отставников, приказал снарядить для них отдельную либу́рну – небольшое одноярусное судно – и в кратчайшие сроки отправить с вверенной ему территории. Как говорится: с глаз долой, из сердца вон. Однако, как это часто бывает, благое начинание одного начальника столкнулось с непониманием начальника другого. Префект флота легиона Нумерий Муна́тий Планк категорически воспротивился «разбазариванию» своих кораблей и запретил использование вверенной ему боевой единицы на цели, непосредственно не связанные с выполнением боевых задач. Дрязга получилась громкой. Дело дошло до проконсула. Быстрый в решениях и крутой на расправу Марк Юний Торкват решил дело одним росчерком пера: префект флота был разжалован в кентурионы и сослан в более чем сухопутную Тивесту, а почтенный Волус Аэлий Скавр, с учётом многочисленных его заслуг, был отправлен в почётную отставку и напоследок назначен старшим на трирему «Сала́кия», снаряжённую для перевозки двух сотен уволенных со службы легионеров, скопившихся уже к тому времени в порту Гиппо-Регия.
Большинство отставников плыло в метрополию. Поэтому трирему решили запустить по компромиссному маршруту: сначала до Ка́ралиса, что на Сардинии, потом – до сикилийского Лилиба́ума, где должны были сойти все, кто добирался на материк, а уже из Лилибаума – в Кирена́ику с промежуточным заходом на Ме́литу.
В путь отправились тихим солнечным утром за два дня до августовских Вина́лий, которые отставные легионеры уже готовились было отметить в гиппо-регийских попинах с размахом, необходимым для их, истомившихся на долгой службе, организмов.
Легионеров разместили на палубе, семейным отвели временно пустующую носовую боевую башню. Саксум и Хавива поначалу забрались на самый верхний её ярус, но, как оказалось, там гораздо сильней ощущалась качка, и Хавива вскоре запросилась вниз. Саксум не возражал. Он устроил Хавиву на первом этаже, на лежащих вдоль стены бухтах пенькового каната, а сам вновь поднялся на верхний ярус башни. Корабль шёл на север. Стоял штиль, паруса были убраны, и трирема продвигалась вперёд, повинуясь слаженным и мощным ударам полутора сотен вёсел. «Не-ле-НИСЬ!.. На-ва-ЛИСЬ!.. Неле-НИСЬ!.. На-ва-ЛИСЬ!..» – негромким хриплым хором задавали ритм зи́гиты – гребцы среднего яруса. Команда работала споро, так что хо́ртатор – начальник вёсельной команды – практически остался без работы. Он стоял в центре своего помоста и, засунув большие пальцы рук за широкий кожаный пояс, сонным взглядом наблюдал за действиями своих подопечных. Страшный плетёный бич – гроза лентяев и неумех – лениво свисал с его плеча. Саксум посмотрел назад. Красно-жёлтая полоска земли всё ещё была видна на горизонте. «Не-ле-НИСЬ!.. На-ва-ЛИСЬ!..» Вёсла с плеском взрывали зелёную воду. Жалобно прокричала увязавшаяся за кораблём одинокая чайка. Саксум долго, с какой-то невыразимой грустью смотрел на удаляющийся нумидийский берег, на землю, где прошла, ни много ни мало, а почти половина его жизни, где осталась его молодость, его юношеские мечты, где навсегда остались могилы его друзей, могила Ашера. Саксум вздохнул. Ведь даже похоронить по-человечески ему своего брата не удалось. Всех легионеров, погибших под Тубуском, погребли по романскому армейскому обычаю – в общей могиле…
После полудня подул устойчивый юго-западный ветер, и матросы «Салакии», споро орудуя такелажем, развернули оба паруса: большой основной и вспомогательный малый передний. Гребцы получили возможность отдохнуть.