Рецепт на тот свет

Тут же находилась и Тараторка, ковыряла иголочкой клочок шитья и явно скучала; в девичьей не очень-то весело, а у себя в комнатке – и того скучнее. Прошла та счастливая пора, когда ее радовали новые книжки и журналы, когда весь досуг занимали певчие пташки в клетках, а подаренная Маликульмульком «рисовальная школа» привела в восторг. Тараторка тосковала, как всякая пятнадцатилетняя девица, которой уже пора бы с кем-нибудь целоваться в темной комнате или в саду.

– Иван Андреич! – воскликнула она. – Заходите же, что вы встали?

– А ты тут отчего? – спросил Маликульмульк. – Ты бы шла к дамам, почитали бы вслух хороший роман…

– Дамы вышли в город, а ее сиятельство с мальчиками и аббатом кататься поехали, коньки с собой взяли.

– А ты что же?

– А я нездорова, – немного смутившись, ответила Тараторка.

– Простыла? Что тебе Христиан Антонович прописал?

– Да что ты, батюшка, к дитятку пристал? – вмешалась Кузьминишна. – Мало ли – съела не то, животик болит…

Тараторка ахнула, вскочила и вылетела из девичьей.

– Ну ты уж, нянюшка, девичьих секретов не выдавай, – сказал Маликульмульк и тоже вышел.

Тараторка обнаружилась за поворотом коридора.

– Я Варваре Васильевне на нее пожалуюсь! Хорошо еще, это были вы, а ну как перед кавалерами опозорит? Мало ли что… голова у меня болит! Мигрень, как у Прасковьи Петровны! – выкрикнула Тараторка.

– Слушай меня. Ты сейчас пойдешь в кабинет к ее сиятельству. Там стоят те бутылки с бальзамом, что мы давеча дегустировали. Так ты непочатые оставь, а початые принеси, – быстро велел Маликульмульк. – Его сиятельству надобно.

– А что, а что? – мигрень мигом прошла. – А для чего?

– Там другие бутылки принесены, надобно сравнить. Потом я их верну, поставлю вот тут, на полу, а ты отнесешь обратно в кабинет.

Маликульмульк страшно обрадовался, что решил эту задачку, но решение было палкой о двух концах.

– Иван Андреич, миленький, а что – это очень важно?

– Да, Тараторочка, очень. Его сиятельство хочет понять, кто Медицинской коллегии и Сенату головы морочит, рижские аптекари или купец Лелюхин. Ты же видела – тогда в гостиной уже один раз пробовали бальзамы. А теперь другие бутылки принесены…

– Ждите меня, я разом…

Она убежала, Маликульмульк остался в коридоре. Все-таки воспитаннице ее сиятельства удобнее заглянуть в кабинет, чем «послушай-ка братцу», подумал он, все пока складывается отменно. Еще бы нужно связаться с Егорием Лелюхиным, узнать про Анну Дивову. Может, там, на Клюверсхольме, удалось напасть на ее след?

Он вошел в девичью и отдал Кузьминишне конверт с печатями.

– А где же Маша? – спросила няня.

– Бог ее ведает, я за ней пошел было следом, да упустил, – соврал философ. – Передай Николеньке, нянюшка, пусть порадуется, там и зеленые есть. А я обратно в канцелярию пойду.

Он вышел, а через несколько минут появилась Тараторка, пряча под шалью бутылки.

– Иван Андреич, вы мне потом расскажете? – спросила она.

– Про бальзам?

– И про госпожу Дивову!

Ну да, подумал Маликульмульк, ну да, княгиня с дамами наверняка перемывала кости Анне Дмитриевне, а эта черная стрекоза сидела в уголке и все слышала.

– Когда удастся найти госпожу Дивову, то расскажу. Я же и сам ничего не знаю.

– Ой ли? Вы – да не знаете?

– Вы слишком хорошего мнения обо мне, Марья Павловна.

Маликульмульк поклонился и поспешил к князю.

Но из дегустации ничего путного не вышло.

– Вот, казалось бы, и я знаю толк в изысканных блюдах, и ты все на свете, братец мой, перепробовал, – сказал огорченный князь. – Языки у нас должны быть опытны по сей части. И что же? Вот только про этих двух аптекарей можно сказать с уверенностью, что они сами изготовляют бальзам свой. Попробовав неоднократно лелюхинский бальзам, выучились делать нечто похожее…

Он указал на бутылки, купленные в аптеках Оленя и Лебедя.

– Ваше сиятельство, нам отдохнуть надобно, и языкам нашим – тем паче, – подсказал Маликульмульк. – Тогда и сообразим, кому еще Абрам Кунце мог продать свой рецепт. А то языки от такого избытка вкусов ошалели и обезумели…

– Да и можем ли мы на них положиться? De gustibus non est disputandum, – вспомнил Голицын расхожую латинскую цитатку.

– Но мы уже полчаса только тем и занимаемся, что спорим о вкусах, – возразил Маликульмульк.

– Черт бы их всех побрал, – кратко резюмировал князь. – Я-то думал разгадать загадку лихим кавалерийским наскоком. Ан не вышло…

Тут дверь приоткрылась и заглянул секретарь Денисов:

– Ваше сиятельство, полковник фон Дершау! Прикажете просить?

– Проси, – отвечал князь, устремляясь к дверям и мгновенно скорчив страшную рожу Маликульмульку. Это был немой приказ: чтоб четырнадцать чарок и девять бутылок сей же миг пропали! А как?!

Маликульмульк успел сгрести чарки вместе и накрыть большой картой Лифляндской губернии. Бутылки же загородил собой, став к краю стола задом.

– Федор Федорович! Заходи! – радостно восклицал князь по-русски и перешел на немецкий. – Что тебя привело в сие унылое место?

Драгун фон Дершау был молод, в службе всего лет шесть, полковником – четыре месяца. Он немного смутился, узрев столь радушный прием. Это было как-то подозрительно, тем более что начальник канцелярии стоял у стола с видом мрачным и зловещим.

– Ваше сиятельство, я, очевидно, некстати… – пробормотал полковник.

Хмурая толстая рожа канцелярского начальника подтвердила: некстати, некстати!

– Да что вы, полковник, я всегда рад вас видеть! – сказал князь, но его левый глаз при этом отчаянно щурился, что придавало словам двусмысленность.

Не все гарнизонные офицеры разгадали тайну прищура, а она была самая невинная – Голицын таким образом скрывал, что глаз сильно косит. Фон Дершау видел, что слова и выражение лица расходятся меж собой, а тут еще герр Крылов торчит у стола, только что не сидит на его краю, и очень нехорошо смотрит.

– Нет, нет, извините меня! – с тем полковник отступил назад. И дверь захлопнулась.

Князь обернулся, увидел Маликульмулька и замер, приоткрыв рот. Канцелярский начальник, загораживающий бутылки, сильно напоминал вставшего на задние лапы и готового к решительным действиям медведя. Это было смешно – а то, что дегустация бальзама окончилась недоумением, уже не смешно.

– Убери-ка, братец, бутылки в шкаф, – сказал князь.

– Эти две надобно вернуть в кабинет.

– Ну так и возвращай. А я наконец работать сяду.

Вид у Голицына был огорченный. Маликульмульк знал это состояние – когда затеется нечто, на грани дела и игры, нужное и смешное разом, душа веселится, и вдруг – бац! Все портится, все ломается, праздник завершен, приходится браться за дела нудные и неприятные. Кому, как не Маликульмульку, это понять… разве не он бежал, торопился, чтобы не растерять прозвучавшие в голове слова?.. И все равно – четверти даже не записал, а самые лучшие фразы, словно искорки, мелькнули в голове и пропали… такова горькая судьба драматурга…

И тут Тараторка в голове заговорила.

Хитрой такой лисичкой, норовящей обвести вокруг пальца, простофилю-Ваньку заговорила, голоском жалобным и завлекающим, дьявольским прямо голоском.

– Да не можем ли мы, Иван, пирожка-то немножко отведать? – спросила она осторожненько. – Ведь господа-то еще часа два ходить будут.

Демьян Пугач, он же лакей Ванька, тут же и растаял. Похоже, что настоящий Демьян, сбитенщик из Московского форштадта, тоже ни одной юбки не пропустит, ишь, какие глазищи у него круглые и жадные…

Маликульмульк переносил чарки с бутылками на полку шкафа, чтобы потом забрать, а в голове шел вечный спор между Евой-соблазнительницей и простодушным Адамом.

– Хорошо бы, Дашенька, да… – Ванька-Демьян замолчал, словно бы взвешивая аргументы, главный из которых – та трепка, которую задаст его барин Фатюев, если с пирогом стрясется беда.

А Даша-Тараторка уж стала к нему ластиться, глазки ее загорелись. Разве же Тараторка не такова? Как захочет что-либо разведать, так тут же – «Иван Андреич, миленький!..»

– Положись на меня, – заворковала эта чертовка. – Мы же ведь не жадимся; вынем по кусочку да и полно.

– Да, да! Только как мы прореху-то заклеим? – это в Ваньке-Демьяне последние остатки благоразумия возопили!

Маликульмульк большими шагами, ставя ноги вкривь и вкось, устремился в канцелярию.

– Иван Андреевич, курьер полную сумку привез, – сказал деловитый, как всегда, Сергеев. – Извольте посмотреть и распорядиться.

Письма лежали на столе, уже вскрытые. Маликульмульк взял верхнее – оно было о каких-то привилегиях магистрата и о необходимости исследовать, как можно применить к теперешним рижским обстоятельствам отдельные статьи «Городового положения» восемьдесят пятого года, очень разумного и отмененное покойным императором для остзейских краев отнюдь не от большого ума. Маликульмульк взял другое – это был запрос о количестве иностранных кораблей, приходивших в прошлогоднюю навигацию, и об английских моряках, оставшихся зимовать в Риге.

А в голове уже не кричали – стучали ногами Демьян и Тараторка.

– О моряках, – сказал Маликульмульк. – О моряках… Они ведь в Московском форштадте зимуют?

И повторил вопрос по-немецки.

– Да, герр Крылов, – ответил старший канцелярист Шульман. – И там же безобразничают, обыватели жалуются. Туда перебрались все продажные девицы, и таковые даже съезжаются из других городов. Это непременно нужно написать. Но сперва затребовать жалобы из управы благочиния.

Маликульмульк покосился на него – что еще за выдумка писать о Венериных жрицах в Санкт-Петербург, неужели генерал-губернатор Голицын не может приказать полиции навести порядок? Зачем докладывать о безобразиях?..

– Я сейчас приду, – сказал он и вышел из канцелярии, прихватив карандаш и два листка бумаги.

Подниматься в башню Святого духа, в прежнее свое жилище, он не стал, а сел на ступеньках витой лестницы. Он представил себе прореху в нарядной покрышке французского пирога, увидел ее глазами Ваньки. Поневоле испугаешься!

– Молчи, ее и не увидят, – приказала Даша-Тараторка.

– Посмотрим твоих плутней, – недоверчиво отвечал Демьян. И дальше игру повела она – хитрая и сообразительная лисичка, Ванька-Демьян лишь приговаривал, сперва с сомнением, потом с восторгом: «Ну? Ну?»

– Делай только, что я велю. Сложи вчетверо салфетки две, – говорила она таким тоном, что не поспоришь; Маликульмульк знал этот тон женщины, берущей власть в свои руки. – Положи их на тарелку… Нет, это еще жестко. Подложи еще салфетки две… Опрокинь теперь на них пирог вверх дном… Вынь же карманный ножичек, коли есть… Вырежь же маленькую дырочку на дне… Ну, теперь и вынимай оттоль, что попадется!

Такая проказа была возможна только с французским пирогом. Его пекли не по-русски – тестяное вместилище и крышку запекали в формах отдельно, а начинку готовили отдельно и потом плотно укладывали ее в пирог. В русском через дырку начинку не вытащишь, а во французском, наверно, можно. Маликульмульк точно этого не знал, он все собирался заказать такой пирог в «Петербурге», уже и с поваром сговорился, только все тянул. Ему казалось, что возня с этой прорехой и начинкой вдохновит его на писание пиески «Пирог», но все вышло наоборот – и он сидит на узкой лестнице, черкает карандашом по бумаге, пристроенной на толстом колене. И ему начхать на столичные депеши, только бы никто не догадался, где искать беглого канцелярского начальника.

Как странно рождаются комедии! Вон первое свое детище, «Кофейницу», ночами писал, писал и мечтал, как благодарная публика будет вызывать на сцену сочинителя. О чем еще и мечтать в пятнадцать лет? Но интрига «Кофейницы» была проста – проще некуда. Потом трудился уже иначе – составлял план, писал деловито, как если бы резал узор по дереву или вышивал в пяльцах. Заранее придумывал действующих лиц, снабжая их на Мольеров лад какими-то особенностями характера, каждому – по одной. Старушка Горбура – влюбчива, Проныр – хитер, Азбукин – простодушен: только и знай, что составляй их в дуэты и трио, как покойный государь – оловянных солдатиков. И опять-таки – не то получалось, не то, хотя добрая княгиня Дашкова и поместила комедии в многотомный «Российский феатр».

«Подщипу» – просто сел и написал. В середине работы еще не ведал, как завершить. Хорошо, Маша Сумарокова пришла и взмолилась: Иван Андреич, хочу ролю! И кого тебе, стрекозе, играть, – осведомился он, – такую же тараторку, какова сама? Вдруг осенило – Маша черненькая, шустрая, быть ей цыганкой! А цыганка – именно то лицо, чтобы привести шутотрагедию к смешному и счастливому финалу!

Но как писал? Что произошло? Отчего именно в шутотрагедии, ядовитой, как ведро синильной кислоты, вдруг разверзлись хляби внутричерепные и – полилась речь?.. Александрийский стих отчего-то был ей удобнее ломоносовских ямбов, уж с полвека обязательных для российской литературы.

Речь, речь – в ней ли дело? Легкая, живая русская речь, совершенно не похожая на все прежнее – и какой злой дух, угнездившись в голове сочинителя, до той поры требовал неустанно, чтобы сочинение было похоже на перевод с французского? Похоже, перетолковывание трудов Мерсье на русский не прошло даром.

Что делать, чтобы и теперь полилась такая же речь, простая и как-то особенно грациозная?

Грациозна ли речь Демьяна Пугача? Опытное ухо скрипача слышит в ней музыкальные фразы, понижения и повышения тонов; как прикажете сие передать на бумаге?

И Ванька заговорил Демьяновым языком:

– А, а! догадался! Да ты бес на выдумки. Я и сам не промах, а мне бы ввек этого в голову не пришло. Подсядем же мы к пирожку-то чиннехонько.

Дальше герои комедии должны жевать начинку пирога, перекидываясь репликами; ну, это написать несложно, самому приходилось речи держать с набитым ртом; ан нет, тут – иное, тут Ванька за Дашей увивается, предлагая ей заместо цветочков птичью ногу. Даша-то не глупа, она видит, что в пироге делается все просторнее, а Ванька прост, он придумал вранье, будто начинка от дороги осела, и рад. И ухлестывает, и радуется барскому лакомству, и пытается галантонничать на барский лад! Записать это, хоть обрывочками, хотя голос Демьяна уже не звучит. Демьян был наподобие камертона – стукнешь им по пюпитру для нот, он даст верный тон, а более не нужен… Демьян – вольный казак, хоть и сбитенщик, а Ванька с Дашей – люди крепостные, и нет для них большего счастья, чем посплетничать о господах… именно так, в сплетне, они и доложат публике все необходимое, лишь бы не сломался карандаш… лишь бы потом удалось разобрать свои каракули…

И вот краткие портреты: старый Вспышкин – бешен, вспыльчив и ветрен; это уже было, вспомнить того же Сумбура из «Бешеной семьи», это – фигурка бумажная… да как же быть, коли именно такой батюшка и надобен для сюжета? Супруга его Ужима – и Ужим а также была: старушка притворная скромница, которая сошла с ума на романах и на песенках; в людях она ангел, а дома от нее никому покоя нет… И Прелеста – была! И Милон, печально-благородный любовник, – был! Все были! Отчего они вылезают, как мыши из сундука со старыми рукописями?..

Пирог пуст. Даша и Ванька, обвинив друг друга в этой беде, разругались в пух и прах. Не пишется более. Сцена кое-как завершена. Пирог пуст…

Все не так. В голове сценка была диво как хороша. Она звучала! На бумаге… да такой бумагой разве что подтереться…

Маликульмульк вернулся в канцелярию и снова засел за бумаги, понимая в них очень мало. Все отвлекало его от службы, решительно все. Мысль об английских моряках, которые колобродят в Московском форштадте, потянула за собой мысль о купцах-староверах, которые сильно этим недовольны; от староверов мысль перелетела к православным, к Лелюхину, к аптекарям, к Илишу…

Как вышло, что убийца узнал о намерениях Голицына разобраться в запутанной истории с бальзамом?

Или причина была иная? Аптекари, как врачи, много знают, а на старости лет делаются не в меру разговорчивы, вспомнить хотя бы Струве. Не знал ли Илиш чего-то о делах нынешних? О чьих-то амурных проказах, завершившихся дурной болезнью? О чьей-то супружеской измене, которая привела к нежелательной беременности? О том, что есть травы, которые вызывают выкидыш, Маликульмульк знал от театральных девок; знал также, что не всем они помогают. Как знать, не хранил ли Илиш в своих закромах такие полезные дамскому сословию травки?

Коли так – то все аптекари свободны от подозрений. Отчего бы аптекарю травить собрата, который дал даме или кавалеру нужное в тайной беде лекарство? Это может быть поводом ссоры меж ними, но не убийства. Надо будет спросить Гринделя, нет ли в Риге химиков-самоучек…

Но ведь синильную кислоту можно запросто изготовить на бальзамной фабрике Лелюхина. А вот ссора между Лелюхиным и аптекарями известна даже государю императору.

Вот теперь все складывается логично – Лелюхин знал, что князь Голицын хочет раскопать давнюю историю, и убрал единственного, может быть, свидетеля. Складывается – да как же это все скверно!..

Купец Маликульмульку понравился. Не хотелось думать о нем плохо. Опять же – свой, русский. Но как быть, если ниточка к нему тянется?

Часы пробили два – время обеденное. Тут не столица, где пушечный гром призывает выпить немедленно чарку водки, тут скучнее. Маликульмульк побрел в голицынские апартаменты. По пути он заглянул в кабинет князя, взял лубяной коробок, в котором были принесены чарки, составил их там, прибавил украденные у княгини бутылки и понес все это добро в буфетную.

По дороге он невольно думал о неудаче – ведь прав Голицын, у обоих языки опытные, отчего ж произошла путаница? Неужели количество чарок тому виной? Но ведь помнит язык оттенки вкуса, помнит… что, коли у разных людей помнит по-разному?..

До дверей «Петербурга», если считать от дверей в Южном дворе замка, всего-то чуть более ста тридцати шагов. Шубу с шапкой можно и не надевать – а рысцой, петушком, хоть и вразвалочку!

В «Петербурге» у Маликульмулька был приятель – повар Генрих Шульц, который представлялся незнакомым людям как Анри Шуазель. Надо сказать, что по-французски он говорил отменно, а по-немецки – не на рижский лад. Маликульмульк все ломал голову – то ли он природный француз, который, скрываясь от каких-то недоброжелателей, притворяется немцем, то ли прекрасно обученный кулинарному ремеслу немец, которого выдают за француза, чтобы привлечь едоков.

Этому Шульцу-Шуазелю нужно было задать несколько вопросов. Как бы он ни был занят на кухне, а пару минут выкроит.

Повар явился, как положено, в белой куртке и колпаке.

– Скажите, месье Шуазель, есть ли в «Петербурге» человек, который ведает закупкой вин? – спросил Маликульмульк.

– Это я сам, покорный слуга вашей милости.

– Для того, чтобы выбирать хорошие вина, вы должны помнить верный вкус двух или трех десятков?

– Поболее.

– А если поставить перед вами десять бутылок вин, которых вы отродясь не пробовали? Сможете ли разобраться, которое на что походит?

Шульц-Шуазель рассмеялся.

– Несите ваши десять бутылок, – сказал он. – Только не сейчас!

– Если вечером за вами пришлют из замка, сможете ли прийти на полчаса?

– Сегодня?

– Сегодня или завтра.

– Лучше завтра, я уговорюсь с хозяином. Останетесь пообедать?

– Нет, меня ждут у его сиятельства.

И Маликульмульк побежал обратно, радуясь, что так легко справился с бальзамной загадкой. Допустим, еще не справился, но повар сумеет определить, чей бальзам более похож на лелюхинский «кунцевский», а коли повезет – назовет входящие в напиток элементы.

Когда он вошел в столовую, все уже сидели и ждали первой перемены блюд.

– Вдругорядь за стол не пущу, голодным останешься, – пригрозила княгиня. – Садись скорее, Иван Андреич! А у нас тут праздник – сегодня вечером чтоб был в гостиной!

– Что за праздник, ваше сиятельство?

– Журналы из столицы прислали. И среди них, вообрази, новый! Карамзин наконец выпустил первый номер «Вестника Европы»! Мы уж пролистали. Там и серьезные статьи – письмо Альцивиада к Периклу из Архенгольцевой «Минервы», про французскую революцию, и про женские парики!

– И трогательная история про майора Андре, – добавила Тараторка. – Иван Андреич, Бог с ним, с Периклом! Вы нам про майора Андре и его невесту почитайте!

– А для меня – анекдоты о Бонапарте, – молвил князь. – Продегустируем новый журнал! Егорий, что же кушанье?

Дворецкий Егор Анисимович дал знак для прибытия большой фарфоровой супницы.

После обеда Варвара Васильевна подошла к Маликульмульку.

– Я завтра в Благовещенский храм поеду, оттуда в школу, будешь меня сопровождать, – сказала она.

Маликульмульк вздохнул – обед у священника ничего хорошего не сулил. Вряд ли что будет вкусно, так это полбеды – еще и порции отмерят махонькие. После такого обеда – бежать в ближайший трактир, благо их у Гостиного двора немало, и обедать заново!

Пришло на ум, что надо бы не забыть во время визита княгини в школу договориться об экзамене для маленьких Дивовых. И тут же вспомнилась Анна. Лелюхин обещал ее поискать, расспросить кучеров и обозных мужиков, да вот все никак не пришлет даже записочки. От Гринделя тоже вестей нет, из управы благочиния – ни звука, хотя они отлично знают, что о следствии по делу смерти старого аптекаря Илиша нужно докладывать в Рижский замок…

– Ваше сиятельство, – сказал Маликульмульк, подойдя к князю. – Не нравится мне, что полиция до сих пор не сообщила, нашлись или не нашлись свидетели, видевшие отравителя.

– И что ты предлагаешь?

– Я дойду до управы благочиния и напомню им. Это быстро – шагов семьсот, не более. Заодно пройдусь после сытного обеда, оно мне полезно…

Князь рассмеялся – вспомнил Зубриловку, где «послушай-ка братец» мог после обеда прилечь на диван, что и впрямь полезно для здоровья, а встать лишь к ужину.

– Ступай, – ответил он. – И управься за полчаса.

Особой радости Карамзин не доставил.

Маликульмульк изучал его журнал ревнивым взором. Дегустировал… De gustibus non est disputandum…

Это было издание нового времени – без всякой сатиры, зато с множеством статей из европейской истории, а политику так вовсе выделили в особый раздел. Карамзин понял, что надобно просвещенному читателю, желающему ощущать себя европейцем. Маликульмульку казалось, что он пятнадцать лет назад тоже это отлично понимал, только он не вставлял на каждой странице слова «Европа».

Былой соперник одержал окончательную победу – именно тем, что отказался от всякой критики, от язвительных споров, от азарта. Он создал журнал просветительски-умиротворяющий и обреченный на успех. Стало быть, острая и пламенная журналистика сему государству не нужна… пусть…

Какой странный путь – от комической оперы «Кофейница», в которой юный сочинитель восстал против барынь-самодурок, продающих крестьян своих в рекруты, до комедии «Пирог», которую, уж верно, одобрил бы господин Карамзин – настолько она выйдет мила, забавна, нравоучительна и беззуба! Ежели, конечно, хватит мужества дописать ее до конца.

Порох кончился, воевать нечем, ну так хоть повеселимся. «Подщипа» – последняя вспышка, ярчайшая, но кто эту «Подщипу» видел, кто ее знает? Несколько знакомцев переписали, поклявшись, что далее эта крамола не пойдет. Очевидно, «Подщипой» с ее иронией, сатирой, дерзостью завершился век восемнадцатый, а «Вестник Европы» – первый гонец века девятнадцатого, благонравного и цивилизованного.

Впрочем, все потонет в одной и той же Лете – кому из детей, не говоря уж о внуках, будут интересны царь Вакула и царевна Подщипа, Робеспьер и Бонапарт, принц Трумф и князь Слюняй, похороны Руссо и женские парики? История помирит господина Карамзина с господином Крыловым, попросту уложив их в один сундук со старой рухлядью.

Такими печально-сердитыми мыслями тешился Маликульмульк, выходя из Рижского замка. Мысли, кстати, вполне философские – о бренности всего земного и мимолетности всяких словесных упражнений. Нашел Карамзин издателя для своего журнала – ну так пусть радуется, поглядим через год, через два, что из этого выйдет. Хотя он осторожен, очень осторожен – и ему лишь кажется, что в этом залог успеха! Публика захочет чего-то поострее, с перчиком, и что он этой публике ответит?

Маликульмульк сделал знак орману, санки подкатили. Теперь следовало ехать домой, в предместье, на Большую Песочную. Но везти домой свою хандру он не желал.

– К Дворянскому собранию, там подождешь меня, – сказал он орману.

Хандру могла развеять встреча с картежным академиком фон Димшицем. Скорее всего, шулер проводит вечер в гостях, вечер – его время. Он играет в приличном обществе вроде бы по маленькой, но без выигрыша не уходит. И выигрыш-то не миллионный, но курочка по зернышку клюет и тем сыта бывает. Надо бы оставить записку, чтобы потом встретиться, вместе пойти туда, где играют, и провести наконец настоящую ночь – пылкую, страстную, победительную! Это необходимо, необходимо…