О любви моей расскажет вечность
И вдруг услышал шаги.
Массивная дверь заскрипела, открылась.
За спиной тюремщика стояла…
Она приходила ко мне иногда, но во сне…
– Мне обещано свидание наедине, – сунула монету конвоиру Софи.
– Да, мадам, советую не подходить к нему близко, злоумышленник часто впадает в бешенство, чего доброго задушит вас цепью…
– Ступай, а то я задушу тебя своими руками!
– Да, мадам, – обиженно ретировался тюремщик.
– Жак! – метнулась к моему каменному ложу Софи, припала к цепям, целуя их. – Жак, как же это?
– В твоих глазах всё ещё цветут лесные фиалки, – через силу улыбнулся я.
– Ты совсем седой, – взяла она мою руку, хотела прижать к своей щеке, но увидела: большой палец раздроблен, почувствовала: кисть мертва от боли, и только воскликнула, – о, Боже!
А мне пришла мысль: вдруг король послал её отомстить за отвергнутую любовь, и эта пытка куда хуже дыбы и «испанского сапога».
– Я не заслужил такого подарка…
– Подарка? – волнуясь, переспросила Софи. – Если хочешь, я отдам тебе то перо, которым, помнишь, Господь благословил нашу любовь. Я всегда ношу его с собой.
Вот она, казнь: из груди вырвали сердце с тяжким грузом измены.
В ответ я только вздохнул.
– Хочешь воды? – спросила она, оглядывая темницу.
Я взглядом указал на большую деревянную лохань.
Она пододвинула её ко мне. Я нагнулся над слегка взбаламученной водой как над зевом колодца, увидел незнакомого столетнего старика, закрыл глаза.
– Я пришла сказать, что у тебя есть сын, такой же отважный и красивый, как ты, – сказала Софи.
– Сын? – не поверил я.
– Мы с ним были сегодня… рядом с тобой, на паперти…
– Прости! – с отчаянием посмотрел я в её отважные глаза. – Меня обвиняют в предательстве короля и папы, а я изменил сыну и той, что мне дороже жизни…
– Я никогда не переставала тебя любить, – вытащила она из тайного кармана меховой накидки пожелтевшее от времени перо, – верни его Богу и спроси, почему он не любит людей, которые любят…
– Мадам, лучники идут, – просунул голову в дверь тюремщик, – мессира повезут на казнь.
– Я пойду с тобой, – обняла меня Софи.
– Судьба преподнесла мне королевский подарок, – обвёл я голубиным пером овал любимого лица.
– Я прощаю тебя, – сказала она.
Магистр замолчал.
*«Ой!» – невольно вскрикнула Маша, увидев на экране ноутбука чётко очерченную, цвета электрик рамку с широкой светлой полосой внизу.
– Всё, мне пора, буду нужен, позови, – заторопился Магистр.
– Спасибо, – хотела обнять его Маша, но он снова стал невидимым, и она растерянно добавила, – за азбуку мозга.
Ей бы хотелось подумать, «обглодать» событие, как это она любила делать, но её внимание снова привлекла ярко-синяя рамка, которая вдруг стала дробиться на мини-экраны. Она даже успела посчитать их: двенадцать, прежде чем на каждом возникло изображение…
«Жаль, очков формата 12 D у меня нет…»
Только подумала она, как по светлой полосе внизу экрана ноутбука со скоростью, позволяющей прочитать каждое слово, побежала текстовая строка…
«Мария варила вересковое пиво. Пряный дух щекотал Александру ноздри, кружил голову. Он приоткрыл дверь, чтобы лучше видеть жену, хотя знал, что в кухне она любила оставаться одна, особенно, когда колдовала над пивом. Накануне вечером, в новолуние, они вместе ходили на болото, чтобы сорвать созревшие, напившиеся солнца ветки мирта. От него в пиве лёгкость и весёлость. А за розмарином Мария бегала на рассвете к лесному озеру. Без холодка и горчинки просыпающегося дня пиво… не пиво. Ещё немного мёда, и божественный напиток будет готов. Запенится в кружке, как небо пенилось облаками в тот день, когда…»
*Многоточие сбило с ритма, хотя возникло чувство, будто последние строчки читала не она, а кто-то другой, она же просто слышала голос, а сама сделалась зрителем, причём, не просто зрителем, а «как будто…», дальше мозг заблокировал мысль, а духовная память ещё только начала просыпаться.
«…Александр удивился: семь весен прошло, а он помнил все до мельчайших деталей. Выйди он тогда за ворота чуть позже или раньше, кто знает, чем обернулась бы его медлительность или, наоборот, поспешность? Впрочем, к чему лукавить, он знал, что его ожидала бы большая потеря. Вернее, он просто не нашел бы себя, не женился и, главное, не понял бы и не оценил этот мир, оставаясь нищим богачом, глухим слепцом, бессердечной тенью. Только Мария смогла снять с него проклятие. Его жена. Неожиданный подарок неба.
В тот день к его домовому священнику Малахии пришел брат, принадлежавший к ордену спиритуалов: оставить на попечение родственника наполовину осиротевшую дочь. В ответ же услышал, что священный сан не позволяет тому удочерить племянницу…
Бывший францисканец, Малахия изменил ордену, проповедовавшему вслед за Святым Франциском идею бедности, так как душой и чревом полюбил сытую жизнь. Но был в курсе, что францисканцы обвинили спиритуалов в ереси, и с особой жестокостью преследовали их. Так что проблемы ему были не нужны!
А отцу Марии скрываться от преследования с уже взрослой дочерью становилось всё труднее. Он чувствовал, что в изнурительных беседах с миром мёртвых, особенно со своей любимой женой, израсходовал свой дух, поэтому решил отдать дочку под покровительство брата и… религиозного противника, так как надеялся, что в поединке между верой и кровью победит все-таки кровь, и дядя не оставит племянницу.
Девушке исполнилось шестнадцать. Братья спиритуалы верили в магию цифр. Подсчитав, что сумма возраста Марии равна «семи», то есть, числу даров Святого Духа, её отец готов был испустить свой дух со спокойной совестью…»
*«Смерть открывает ворота в дивный, я бы сказала: сенсационный мир», – вспоминая своё путешествие с Магистром, на секунду отвлеклась Маша, но голос продолжал…
«…Луч солнца упал на Марию в тот миг, когда на неё бросил взгляд Александр, и её тёмно-зелёные с бликами цвета фиалок глаза заворожили его. Удивила и никак не соответствующая её бедственному положению улыбка на порозовевшем лице. Что-то наподобие сострадания шевельнулось в его сердце, или то завистливый змей побуждал его соблазнить её яблоком познания. Он даже представил, как она впивается зубами в спелую плоть греховного плода, слизывает с губ его сладкий сок. И бархатистая зелень её глаз ещё больше темнеет от надвигающейся страсти.
Тревожный озноб, как порыв ветра, пробежал, затронув потаённые уголки его души. Он испытал предвкушение. Может быть, такое же чувство испытывает искатель воды, когда виноградная лоза вдруг вздрагивает в его руках и тянется к ещё невидимому источнику.
– Вы в замке дворянина. Наш род три века носит это звание, не роняя чести, – обращаясь к Марии, перебил Александр разговор двух братьев, – и вы найдёте здесь кров и защиту.
Ничего подобного от себя он не ожидал, но, что сказано, то сказано.
– Три века. Святое число. Мария, детка, твоя мать мне говорила, что стены замка станут твоим домом… и могилой. Впрочем, что это мелет мой язык? В голове мутится. Сеньор, она вам станет дочерью… послушной.
– Дочерью? – растерялся Александр, – мне больше подошла бы роль мужа, – не подумав, бросил он, и тут же укорил себя за сказанное.
Ему уже за тридцать, но он, охотник и воин, о женитьбе ещё не думал. Ставить силки на птичек ему не по нутру. К тому же он решил ни с кем не связывать свою жизнь, чтобы не дать роду продолжения, унести в могилу проклятие, которое витало над ним не по его вине…»
*«Неужели Александр – сын Магистра и мой муж?» – неожиданно подумала Маша, за ответом возвращаясь к бегущей строке.
«…Угораздило же их отправиться в Париж, чтобы выправить бумаги на владение землёй после смерти отца, именно ранней весной, когда свершился суд над тамплиерами.
Или мать не случайно увязалась за ним? Хотя, вряд ли…
Остановились они у друга молодости отца, графа Армана де Люссака, который предложил с делами подождать, пока над тамплиерами не свершится суд. А именно, не казнят Великого Магистра, крёстного отца Изабеллы, дочери короля Филиппа, который решил отомстить куму за превышение ума, богатства и власти, обвинив его во всех мыслимых и немыслимых грехах, в том числе, в завышении цены на хлеб.
Следствие велось семь лет, а цены на хлеб не упали. Народ сердился, но во что выльется его гнев: в бунт или гулянье, никто не знал. На всякий случай, приговор решили огласить на паперти Собора Парижской богоматери. При слове «приговор» мать побелела и, сославшись на нехватку свежего воздуха, попросила проводить её.
Толпа понесла их по улице Блан-Манто к мосту Нотр-Дам. Но мать не замечала ни слякотной мостовой, ни соседства бродяг, уличных девок и прочей городской голытьбы, крепко держала его за руку и повторяла, словно в бреду: твой отец, твой отец, пока неведомая сила не вынесла их к ступеням собора, на колокольне которого как раз, будто стеная, подали голос колокола.
– Смерть еретикам! – раздались голоса.
– Их милостыней мы не голодали, – напомнил кто-то.
– Не задолжал бы им король…
– Буммм! – басом грянул колокол.
– Куд-куда-ах-ах-ах! – пинком скинул со ступеней клетку с цыплятами и цесарками лучник.
– За что? Мои курочки божьи создания, – давясь пухом, слетел за ними продавец.
– Зачем мы здесь? – хотел вытащить он из толпы свою мать, но она, как и все, обезумела.
– Твой отец. Твой отец! – И глаза, как фиалки из почерневших глазниц.
Он последовал её взгляду. На верхних ступенях ведущей к паперти лестнице спиной к толпе, лицом к разместившемуся в проёме главной двери трибуналу стояли четверо оборванных, словно из пепла слепленных старика.
Папский легат с упоением бездарного актёра читал постановление суда. Елей наслаждения и гнев возмущения непостижимо сливались в его голосе при перечислении улик, злодеяний, преступлений.
– Ложь! Ложь! Ложь! – сопровождал все обвинения высокий, похожий на скелет старик, выпрямленная гордая спина и нарастающая ярость голоса которого свидетельствовали: он ещё жив, и готов дать отпор срамословию.
– Принимая во внимание, что обвиняемые признали и подтвердили свою вину, – петушиным голосом продолжил итальянский прелат.
– Под пытками! – будто кто-то засвидетельствовал под сводом небес.
– Во имя Отца и Сына, суд постановляет приговорить их к пребыванию меж четырёх стен…
– Протестую! – с вершины лестницы прогремел голос Магистра.
– Я верю тебе, ты ни в чём не виноват! – закричала мать.
Старик обернулся.
– Боже, правый!
– Святой!
– Мученик!
Оторопела толпа.
Лучник направил на мать тупую сторону копья, но он опередил его, вытащил её, полуживую, из толпы. Будто какая-то сила помогала ему, люди расступались молча. И только монахи чёрными воронами каркали позади: на костёр их! На костёррр!
Старый граф Арман о приговоре уже был осведомлён. Церковная кара: пребывать меж четырёх стен, означала бессрочное заключение в цепях, на хлебе и воде.
– В сердце короля столько же милосердия, сколько в пустыне колодцев, – пошевелив седыми бровями, объяснил свою позицию старый граф. – Сначала Филиппа не приняли в члены ордена, потом в Тампле спасли ему жизнь, укрыв от народного гнева, то есть, дважды унизили его. Он захочет отомстить!
– Но ведь Магистр причислен к рангу царствующих особ, а, значит, неприкосновенен! – попыталась возразить ему мать. – И народ разделился…
– Жак взлетел выше Филиппа, – чуть ли не на макушку поднял брови граф. – А теперь спросите, почему король созвал Малый совет? Несомненно, чтоб надавать пощёчин народу! И Жаку. Спорим, его казнят!
– Одолжите мне стражника и экипаж! – не попросила, приказала мать.
И на весь день исчезла.
Явилась к вечеру сломленная, состарившаяся на сто лет. Рассказала о своей неугасимой любви к Магистру, о том, что он и есть его настоящий отец, и что во время его казни, они должны быть рядом.
И снова какая-то сила подхватила их, расчистила дорогу, пригнала к берегу лодочника, который перевёз их на Еврейский остров. Луг, где обычно паслись коровы и козы, избран был стать языческим капищем.
Костёр выше человеческого роста, чтобы Филипп без помех мог видеть муки бывшего друга и кума, сложили напротив королевской галереи. На вершине костра, привязанные к столбам, белели фигуры двух стариков, не согласившихся с церковным приговором, за что им на головы водрузили бумажные митры еретиков. Под ними суетились палачи в красных кафтанах с капюшонами на голове. Вокруг лучники держали в руках горящие факелы, мятущееся пламя которых, отражаясь в реке, обратилось в стаю золотых рыбок, явившихся посмотреть на человеческий обряд жестокосердия.
Ночь выдалась холодная, с реки дул ветер.
Ждать было невыносимо. И вдруг палач, подчиняясь тайному приказу, помахав в воздухе пучком горящей пакли, сунул её под хворост, сложенный у подножия костра.
Ветер, видимо, получил иную команду, и изменил направление.
Началась битва, которую людям не дано было понять.
Костёр не хотел разгораться.
– Магистр не виноват.
– Под пытками каждый себя оговорит.
– Бог не хочет его смерти.
– А король снова скупил зерно по дешёвке!
Чем дольше не занималось пламя, тем стремительнее развязывались у людей языки.
Подручные палача, кашляя от едкого дыма, ворошили сырые дрова длинными железными крючьями, но хвостатые саламандры мешали разгореться костру. И тогда лучники стали бросать в поленницу факелы. Ветер замер от удивления. Огонь затрепетал и взмыл кверху.
Раздались вероломные крики: как хворост бросали люди слова в костер.
– Смерть еретику!
– Смерть!
– Смерть!
– Любимый, – прошептала мать.
– Отец! – сквозь звериный вой толпы выкрикнул он.
Магистр услышал их, и сверху, сквозь пламя и дым возопил: будь проклят…
И дальше эхом прокатилось: я, предавший свою любовь и сына…
Но рев толпы заглушил последние слова.
Мать заплакала.
«Будь проклят!» – на всю жизнь отпечаталось в его голове.
Как и рассказ матери о своей грешной любви…
…Муж её воевал с соседом, когда на их землю явился отряд рыцарей, на границе с Испанией чистоту веры блюсти.
Ворота замка распахнулись, сверкнула молния, на белом коне, в белом плаще с алым крестом на груди появился Он. И всё смешалось. Небо упало на землю. Он нарушил клятву: любить только Бога. Она изменила мужу.
Любовь как пламя, может разгореться от искры случайного взгляда.
Они были счастливы целых семь дней, вернее, ночей.
Накануне возвращения мужа, отряд тамплиеров покинул их земли.
От кого родила сына, она поняла сразу, и всю свою нерастраченную любовь отдала ему.
Но Бог сурово карает за грех…
В ответ Александр невзлюбил Бога. Следить за людьми днём и ночью, читать их мысли – занятия, недостойные мужчины. А значит Бог – не мужчина, не рыцарь, не дворянин. И его слуги – священники и монахи – такие же. Передрались между собой. Христа употребляют как приправу к выгоде. Он своими глазами видел: в Авиньоне продавали распятие, на котором Христос одной рукой был прибит к кресту, а другой держал кошелёк, благословляя церковь на стяжательство…
«Только эта девушка сможет примирить меня с жизнью», – неожиданно подумал он и решил освободить Марию из рук Малахии и его помрачённого умом брата.
И вот… она хлопочет на кухне, сочиняя песню о том, каким весёлым и хмельным будет пиво. И воздух в округе, и небесные сферы вторят ей.
Наконец-то, гармония поселилась в их замке.
Но в его сердце – страх потерять её.
Он – воин. Привык убивать, разрушать.
Смерти не боится, призывал её не раз.
Но сейчас Мария носит под сердцем новую жизнь, его ребёнка.
И он постарается оградить их от всякого зла.
Так что репутация изгоя ему даже на руку.
Спасибо матушке! События на Еврейском острове так повлияли на неё, что она стала видеть следы проклятия во всём: дождило или стояла засуха, случался неурожай или не подходило тесто.
«Господь гневается на нас!» – с порога заявляла она гостям, и вскоре соседи перестали являться к ним на порог.
Его избегали. Он стал философом.
Но отвлеченные размышления больше не вдохновляли его.
Он полюбил говорить с Марией.
В разговоре, как и в любви, она была вольна…
– Звезды – хор, наша Земля поёт, и сердце тоже должно петь.
– А если возьмёт не ту ноту? – задал он иезуитский вопрос.
– Гармония нарушится, и где-то что-то обязательно случится. Хорошо, если просто подгорит пирог, – не задумываясь, ответила она.
– Хуже, если Бог накажет горбом.
– Человек – отросток Бога, сам творит…
– Не знаю, Его я не видел, а твои глаза похожи на круглые листочки лесных фиалок, – победоносно перебил он жену.
– Мою душу ты тоже не видел! – не сдавалась она.
– Зато люблю её сильней красивых глаз твоих!
Мария только посмотрела в ответ.
Он давно понял: она, скорее язычница, чем христианка, и с большей охотой пойдёт слушать пение птиц в лесу, чем проповедь священника в соборе. И слух у неё тоньше, чем у многих…
Александр надеялся, посылая ему Марию, небо сигналило: проклятье снято!
И пусть все проклинающие жарятся на сковороде в аду!
Память проступила тайными чернилами…
Он снова вернулся в тот день, когда у самых ворот замка на мосту стал свидетелем препирательства двух братьев, не желающих участвовать в судьбе Марии, правда, по разным причинам.
Её волосы цвета спелой кукурузы давно не знали гребня. А старое, выцветшее платье не могло скрыть плоский живот, задиристые соски маленькой груди. Он с детства сторонился людей, заранее подозревая их в лени, трусости и воровстве, причем, всех: крестьян, горожан, дворян. Но щенячья неуклюжесть и грациозность лани, странным образом уживающиеся в этой девочке, привлекли его.
Он увидел её, и будто родился заново.
– Господин, моя дочь ангел. Небо послало её исправить род людской, – заявил отец девушки.
Он выглядел глубоким старцем: кожа его походила на пергамент, передних зубов не было, рот выплёвывал слова с шипением и свистом.
Казалось, мир живых был ему чужд: после смерти жены больше всего на свете он желал поскорее встретиться с ней, и потому, решив, что судьба дочери устроена, простёр руки к небу, закричал: «Жди меня. Я иду!»
– Папа, очнись, – дёрнула его за руку Мария.
– Не гони мой сон. Твоя мать гуляет под руку с Умберто Казальским. А по другую сторону от неё сама Мария Магдалина. Согреши и покайся, дочка, и к Богу под крыло…
– Папа, сегодня полнолуние, бесы разгулялись…
– Бесы… грешат. А каяться им не разрешают. Бедные…
Марии было жаль отца. К его снам наяву она привыкла. Сама могла видеть неземные сны, когда хотела.
– Мой господин! – чуть не задел огромным животом хозяина Малахия. – Священный сан обязывает меня предостеречь вас. Сам дьявол часто надевает на себя маску невинности. Я знал мамашу этой девицы. Не смущайте вашу благородную кровь!
– Мою кровь?! – взорвался Александр. – Разве ты знаешь, сколько земли полито ею? Сколько течет её в безвинных детях, рожденных от меня бесстыдными женщинами! И сколько ещё быть ей проклятою?
– Покайтесь! – одновременно упали на колени братья.
– А ты что скажешь? – испытующе спросил он Марию. – Этот разговор пугает тебя? Кровь. Проклятие. Слова не для девичьих ушей…
– Я слушаю сердцем.
– Да? И что твоё сердце услышало?
– Твою боль.
– И что с ней делать?
– Хочешь избавиться от неё? – затенив глаза ресницами, уточнила она, и, смущённо улыбнувшись, выдала рецепт, – покажи своему проклятию зад!
– Не слишком ли ты юна, чтобы так… говорить? – изумился он.
И солнце выглянуло из-за тучи, посмотреть на неё.
И столбики тушканчиков выросли в шелковистой траве, полюбоваться.
Александр озадаченно хмыкнул: он вышел из замка, чтобы спуститься к реке, проверить, не забыла ли охрана поднять мост, а заодно и сетчатую клеть, в которой обычно жидким серебром переливалась рыба. Весной нет лучшего блюда к столу. Но, оказалось, его ждал улов богаче…
– Отведи гостей к странникам, пусть постелют им свежего сена, – дал указание Александр домовому священнику, – вино, сыр, хлеб на кухне…
Он был готов сию минуту взять Марию в замок, как ребёнка вымыть, убаюкать на коленях.
В общем, сам попал в сети.
– Пойду, проверю мост, – буркнул себе под нос.
И сбежал.
Струсил?
Брал вепря в схватке – испугался лани?
Что это с ним? Весенний гон распалил чувства?
«Не похож ли я на бочонок с вином, которое обещает превратиться в мочу ослицы?» – спросил себя Александр.
Вопрос оставил без ответа.
Подумал: вино и сыр – еда не для такой девушки, надо бы попросить кухарку изжарить цыплёнка, омлет с грибами тоже подойдёт, а, впрочем, тёзка Марии Магдалины и хлебу будет рада…
*«Последние слова, точно, Суфлёр подсказал!» – раздосадовано решила Маша, но раздумывать было некогда: строка продолжала бежать, а ей ни слова не хотелось пропустить…
«…Сон тянулся целую вечность. Александр ворочался, прятал голову под подушку, ничего не помогало…
Неведомые скалистые горы обступили его. На вершине одной из них он увидел монастырь. «Сынок!» – позвала его монахиня. Это был голос матери. Он стал карабкаться наверх. Какая-то мерзкая птица клевала руки, но ему нельзя было отогнать её. Подъём был крут, он мог упасть. И вдруг гора затряслась, будто в лихорадке, и он вместе с камнями покатился вниз, обернувшись камнем. Катился, пока не стукнулся о паперть незнакомой церкви, и снова превратился в человека. К нему подошла женщина в лохмотьях, стала просить: «Сыночек, дай хлеба».
Он упал перед нею на колени, заплакал: «Матушка, пойдём домой».
«Наш дом еще не разорён?» – спросила мать и… превратилась в птицу, ту самую, что клевала ему руки, когда он лез на гору.
– Чёрт! – еле выпутался он из одеяла.
Веки были ещё тяжелы. Сердце ухало как ночной филин.
«Всё в этом мире говорит о чём-то» – считала мать.
Тогда, почему она просила милостыню и спрашивала, не разорён ли дом? Не надо ли понять её слова так, что беду в замок принесёт вчерашняя нищенка?
Не может быть!
Мать построила странноприимный дом, полагая заслужить прощение у Бога, или у того, кому подарила свою любовь и сына.
Об отце Александр запрещал себе думать…
Утром Малахия сообщил: повозка готова.
Но откликнулась, засобиралась только Мария.
Увидев, что отец продолжает спать, она тронула его за плечо. Иногда на слова он не реагировал, просто не слышал, потому что общался с мирами иными, и там было ему интереснее.
Мария потрясла отца за плечо, крикнула в самое ухо: «Папа, пора!», и только тогда поняла: его душа живёт уже другой жизнью, а тело, как надоевшая ноша, сброшено без сожаления и покоится на прошлогоднем сене, умело скошенном и высушенном, оттого и хранящем ещё запахи трав и солнца.
Она не испугалась его смерти. Без страха встретила и поворот в своей судьбе…
Узнав о происшедшем, Александр разрешил похоронить усопшего на местном кладбище. А когда увидел Марию, беззащитную, с потемневшими глазами, спросил домового священника, как тот решил распорядиться судьбой племянницы?
– У сироты одна дорога – в монастырь! – был ответ.
«Чёрта с два», мысленно ругнулся Александр.
Он знал: во флигелёк при церкви по ночам частенько крадется женская тень. Жирный боров не отказывал себе в плотских утехах.
– Не лучше ли найти ей жениха?
– Она станет невестой Господа, – надел постную мину священник.
– А если я возьму её? – неожиданно для себя спросил Александр.
– Вчера вы уже изволили шутить…
– Я не шучу. Нашему роду пора освежить кровь. А она так свежа…
– Но ваши родители. Что бы они сказали?
– Думаю, им там всё равно. А Господь… мне поручил позаботиться о сироте. Так что… завтра же вы соедините нас!
– Нужно спросить согласия Марии, – не уступал священник.
Он знал: любая из дворянских дочерей с радостью бросится в объятия его хозяина, увеличив владения, и прирастив его, Малахии, влияние.
Венчать. Крестить детей…
Его же племянница – просто замарашка.
Неравный брак – тень на священника.
Убыток его мошне.
К тому же, что за кровь течет в её жилах!..
– Мария, ты всё слышала, скажи, – обратился Александр к девушке.
– У меня нет платья, – взмахом густых ресниц смахнула слёзы она.
– Ответ истинной женщины, – удовлетворенно заметил он.
Александр на минуту испугался: что, если она откажет? Но замечание о платье, по сути, было согласием. И ему снова захотелось убаюкать её на своих коленях.
– Спасибо, девочка. Я дам распоряженье, тебе приготовят комнату, платье, и воды нагреют…