Планета в клетке

Дама заметно испугалась и подавила желание оглянуться за крыло. Слоносвин похлопал свой бокал так, будто хотел то же сделать с дамой.

– Бросьте вы, Волкодрак. – Велел он примирительно. – Вы на себя оглянитесь. Вечно шутите этак… а девочку мне тут пугаете.

Он с ещё большим интересом посмотрел на даму, чей клюв совсем выцвел от обиды. Похоже, новый глоток символизировал полную расслабленность номера один. Он увёл даму, прогудев через плечо:

– Стыдно женщин обижать. Прошу не считать меня расистом.

Волкодрак не принял сцену всерьёз и, еле заметно двинув углом рта с самым лёгким на свете презрением, отошёл тоже, чтобы не мешать танцующим.

– И в паре катаемся, и прыгаем – все делаем! – Услышал он вскоре голос дамы.

Она совсем утешилась и рассказывала о новом катке, залитом в кратерке небольшого вулкана. Эта подпалина посреди равнины была окружена слоем рассеивателя, работающего от светотурбины Сатэ-Сади или Господина Время, по-старому. Исполинский столб времени, текущий от планеты, фокусировался в телескопе на одной из башен Большой Аллеи, и отбирался для местных сил безопасности.

Недавно приделали небольшой крантик, не вполне легальный, для того, чтобы без страха выходить на Дикие Просторы. Руководство – шесть номеров Совета – делало вид, что не замечает вольности, да и то – если не нарушать правила, то зачем же тогда их придумывать? Даже подопытные склонны к этому проявлению разумности.

Благодаря крантику, дама могла радовать глазной нерв склонных к эстетизму сослуживцев самодеятельностью на льду. Лёд, кстати, был из цельного алмаза, не самый большой – девять с чем-то метров в диаметре, но для разбега хватало.

В другом уголку разговор вёлся ёрнического характера. Так всегда бывало, если появлялся номер шесть. Колеблясь на паркете, мощное тело змеи поигрывало хвостом, в то время как раздвоенный язык – прямой проводник небольшого, но невероятно ёмкого мозга – простите, колебал собравшихся, они буквально колыхались от легчайшего смеха, вызванного тонкими непристойностями змеи и её выпадами в адрес руководства. (Понимаю, что я нарисовал первопредков самыми чёрными красками, как не умеющих и не любящих шутить злыдней, но не уличайте меня – да, в этот вечер они смеялись вовсю.

Должны ведь случаться исключения?

И это был их последний вечер – в некотором роде. Ибо в тот вечер они заложили в будущее, к которому относились пренебрежительно, как к закваске, взрывное устройство… словом, приняли решение.)

Рассказывает военнообязанное лицо.

Громкий и всё перекрывший голос колоссального колокола, к которому присоединились маленькие голоса маленьких колоколов, заставил замолчать улицу.

По мере уменьшения размера колокола издавали мельчавшие звуки, а самый младший, видать, совсем кроха приплакивал, как птенец, разуверившийся в родителях.

За поворотом, резким как вскользь брошенное злое слово, под галереей, где заключаются под лунами городские браки, выпросталась площадь.

Мы оказались на нервном и живом перекрёстке, и лица прохожих волнами окружили нас. Я видел, что они обращают на двоих в форме особое внимание.

Я – переделка – был ими опознан. Мои шнуровки и спокойная поступь вкупе с суровеньким личиком выдали меня с моими несложными волчьими потрохами.

Я знал, что они видят – волка, воина регулярной армии и самого шайтана. Но они чувствовали и кое-что ещё. Когда волк разгневан и вкусил смерти, Само Небытие выползает из недр его переделанного мозга. То, что не поддаётся переделке и не было распознано хирургом, резавшим мой мозг, легко узнавали обычные люди и почти-люди – мой гнев был иного рода. Они обращали на меня больше настороженного внимания, чем на торопливо шагавшего большими шагами на длинных ногах моего нового спутника. Тот благосклонно рассматривал красавиц, и, хоть он был попросту хорош собой, рассматривали красавицы меня, бедолажку.

Золотые треугольники заклинательного дома, конечно, в тему сочетались с голубым очень высоким, как всегда над домами такого рода, небушком. На страшной бесчеловечной высоте рассёк голубизну киль небольшой лодки – сейчас она пустовала. Лестница поднималась к треугольному входу.

Во дворике, с предупреждением не парковаться и не толпиться, расхаживал некто в болотных сапогах, не смотря на сверхъестественно липкую жару

На стене плотно наклеенная бумажка что-то злобно повествовала о пиве, питие коего приравнивалось к нехорошим вещам. Я остановился и, почти интимным жестом поглаживая вздёрнутый подбородок, сделал вид, что с величайшим интересом читаю листовку под взглядами ожидавших автобуса бюргеров. В сапогах стража стало жарче, чем он планировал, ручаюсь. Я содрал листовку хищным и хамским движением оккупанта и ощутил, как по жилам людей в толпе пробежал лёгкий освежающий разряд – тайный удовлетворённый смех. Приятно, что здесь все так ценят пиво.

Я отшвырнул бумажку, чувствуя, как я красив – подбородок, идейность и прочее – и увидел, как гад в сапогах весь передёрнулся. Так вот, кто автор текста и да здравствует литература.

Мой дружок с его вольным и прельстительным видом ополченца в мягком тряпье, славно сидящем, как выражаются дамы, на его симпатичных, сугубо мужских формах, гордо развернулся, показывая размах плеч. Весь его вид сообщал – да, вот этак-с, милые вы. Но симпатии площади были и так на нашей стороне.

А всё потому что, братья и сёстры, свобода, если и повеет, как ветер, так сразу одурманит, кого хошь. Любого испуганного в седьмом поколении, хоть на миг, а наполнит счастьем, призрачным, конечно – ведь на миг. Ну и, конечно, потому что мы физически привлекательны.

Мы обменялись с ним взглядами и сговорились – торжественно свернули к дому. Да, мы свернули к дому.

Лесенка о девяти вечных ступенях из зелёной, особенно отделанной лавы, по традиции, местного вулкана заискрила под двумя парами неухоженной мужской обуви – верный знак хорошего качества заклинаний. Я выгнул губу одобрительно, кивнув львице со львёнком справа. Мой товарищ боевой подымался, вдавливая трогательно неуклюжие сапожки в Лакмус Веры, со стороны Льва-Отца, гордо глядящего, как все кошачьи, в никуда поверх суетных бюргерских макушек.

Красавица Львица нежно смотрела на толстого мохнатого младенца, прильнувшего к её огромной лапе, и трепет электрического разряда подтвердил мне, что жрец-скульптор был, и вправду, знатоком своего дела – отпостился до зелени в глазах и пониженное давление в результате продуманных мышечных нагрузок довело его до чистоты Духа чуток не абсолютной. Вдохновение, как Снежная Королева, едва не зацеловало его до смерти.

И теперь, когда по лесенке поднимался тот, кто нёс в себе инфекцию Небытия, чуткий материал реагировал немедленно – а я? Бедный волкодрак, о, о, бедный… я оборвал зарождающийся в глотке вой. Медведь не покосился на меня – есть в нём этакая деликатность, что ли. Он тревожно ковырнул когтем в передних зубах, и я совсем разумилялся.

Внутри пахло подлунными травами, и магнетически сияли огни. В центре зала шевелила голубыми лепестками огромная конфорка, изображая недосягаемое небо, а жрец – огромного роста, стройный, и, естественно, с широким безупречно прямым носом и наглой повадкой льва, с локонами, собранными в хвост до пояса, перетянутого шнуром, – спокойно через плечо посмотрел на двух грязных военных, пришедших смыть покаянием мирную кровь.

Предстояло утреннее моление о дожде, обычное в это время круга.

Жрец одним движением распустил свой хвост, густая грива рассиялась, струясь, на могучих плечах и откормленной спине. Сливаясь с музыкой, двигался он вокруг огня. Когда он начал танец, даже я волчьими глазами не уловил – их этому учат. Он будто пребывал в танце всегда, и танец был всегда. Его поступь, пульсирующая страстью, и мощная стать хищника были накрепко вживую соединены со звуками страшно затягивающей музыки и словами мольбы к Фате, Леле, Мен и Ярре. Слова врезались в уши слушателей так, будто иголка скользила по двадцать тысяч лет назад вырезанным в космическом камне бороздкам.

Я слушал вполуха – даже переделки поддаются магии заклинательных домов. То, что во мне имелось доп. – не поддавалось ничему, пожалуй.

Медведь был напрочь заворожён. Я не судил его. Князь континента миллион лет назад избрал эту форму поклонения Небу и Земле именно за красоту ритуала – он выбирал из предложенного, и заклинательные дома, сохранённые после катастрофы жителями Придверья, покорили его несложную полувоенную, слегка развратную натуру.

Треугольники из чистого золота, напоённые дымом сладкого корня и музыкой, заставляющей трепыхаться клеточную жидкость до завалященькой митохондрии, великолепные самцы-служители, пляшущие, как львы над поверженной антилопой, движущиеся картины и видения в радужной пелене храма – всё это утешило и покорило его. Он выбрал. Что уж говорить о чистой натуре медведя – он просто наслаждался и отдыхал душой.

Служитель замер, хотя воздух вокруг него продолжал пульсировать. Я подошёл, вдыхая дым.

– Отражающий небеса. – Позвал я культурно приглушённым голосом.

Мне мой баритон не нравится – высоковат. К тому же, мне не нравится использовать это обращение – бездарно с точки зрения литературы.

– Что тебе, детка? – Ответил он рокочущим голосом, рождённым в львином чреве, что набито останками антилоп.

Был он – само милосердие. Будто всю жизнь ждал, когда на утреннем молении к нему приблизится грязный военный.

Он, не стесняясь, подобрал с плеч золотые пряди, и женское движение только усилило его брутальность. Пахло от него крепкими духами и его начищенной шкурой – кошки не потеют, а излишек тепла отдают, ложась на землю или паркет.

– Видите ли, ваше благородие, в чём штука…

Я посмотрел в его гигантские глаза – сидят навыкате и похожи на свежие яйца, на которых нарисован голубой кружок с острым зрачком. Он понял, о чём я думаю – их учат. Мгновенно он исчез предо мною. Я и глазом не повёл – ни одним из своих красноватых невыспавшихся глаз. Краем зрения я заметил его высокую фигуру возле соседнего светильника в мутной радужке огня.

– Даже не знаю, как сказать…

Я продолжал говорить, глядя на пустое место – и верно сделал. Он снова явился предо мной, тяжёлый и плотный. Тогда я откровенно глянул вбок – у светильника таяла его фигура.

Служитель дождя одобрительно и без улыбки кивнул мне – дескать, пошалил, сознаюсь.

– Согреши, детка. – Промолвил он сладким и тёплым басом.

– Зачем бы это? – Не сразу ответил я, чувствуя, как он неторопливо читает мои мысли.

Мои мысли были, как холодная кровь на изголовье общественной скамейки, и должен без стыда сознаться – он читал их почти безошибочно.

– Ибо ты знаешь, что стал лучше. – Объяснил и подавил зевок – его ноздри затрепетали. – А это путь в объятия того, кого к ночи не поминают.

Явственно я узрел – золотые его кудри сползлись по плечам за спину и сплелись в косу – лицо с широким ясным лбом и подоконником подбородка открылось.

– Согреши, и снова захочешь стать лучше. Начни заново.

Я представил, как он рубит дрова на заднем дворишке своих апартаментов. Им предписаны смысловые физические упражнения.

Я склонил голову в знак покорности – нас так учили.

– Но как же, ваша честь, – слабенько возразил я, – у меня задание, я должен быть чист.

Он усмехнулся – голубиные глаза остались неподвижны, а вот зубы он мне показал.

Я повёл винтовкой в сторону алтаря.

– В храм с оружием не ходят. – Приветливо заметил он.

– Иногда ходят.

Тут я без всякого злорадства увидел, что степень его покоя заметно понизилась. Он хотел оглянуться, но лёгким усилием остановил свою могучую шею.

Нет, он не все мои мысли прочитал. Почти, но не все. Поэтому теперь он слушал меня с заметно большим увлечением.

– Где? – Спросил я.

Он промолчал. Затем отверз уста:

– Ты, детка, переутомился. Великий воин должен отдохнуть. Я принесу тебе огонь и вино.

Он повернулся ко мне спиной, я ждал, сделав вдох, и он обернулся, меняясь на глазах.

Он так близко подошёл к метаморфозе, что я ощутил излучение, рождённое его перерождающимися клетками. Глаза метали огонь, а оскаленная пасть издала тихое кхакающее рычание, ткань на плечах треснула.

Он прыгнул – виноват, не на меня – не настолько же я нежен.

Поскользнувшись и со скрежетом когтей проехавшись по сборному, ручной работы паркету, он издал воющий звук, и я разобрал человеческое слово:

– Убирайся…

Отдышавшись, я промяукал:

– Не раньше, чем вы, вашество, передадите мне инструктаж.

Я снова увидел метаморфозу – пасть срослась в симпатичные мужские уста, и уста снова улыбались. Он погладил местечко на плече, куда я взглянул – клок рыжей шерсти торчал из небесной прорехи.

Я понял – он смотрит на арку входа, к которой довольно элегантно прислонилась дубоватая фигура медведя.

– О чём ты, чадо? – Спросил он, распрямляясь во весь рост, вроде колонны, выросшей не на месте. (Вот бесстыдник! Он ничуточки не смутился, что на глазах у прихожан отжимался от пола). – Объясни…

– А чадо вот о чём. – Пробубнил из душной теплоты медведь.

Он отлепился от арки и притопал к нам, я попутно попытался кой-что ему внушить, позже узнаем, получилось ли.

– Нам нужно, ваше э-э… благородие, то самое…

И пальцами показал. Мы со служителем посмотрели на эти толстые пальцы, пытавшиеся изобразить нечто утончённое.

Не оборачиваясь ко мне, златокудрый красавец с удивлением спросил:

– Он что, в деле?

Услышать от аристократа специфическое выражение – впечатление, способное окрасить жизнь в новые тона. В общем, я сделал свой день.

Я кивнул, и служитель культа, не поворачиваясь, выгнул губы.

– Новые кадры.

Я картинно раскинул руки.

– Разве мы знаем друг друга, ваше благородие.

Он вдруг цепко посмотрел.

– Хочешь сказать, солдат, что не видал Блаженного?

Я выгнул губы.

– А вы, ваше благородие?

Он подумал.

– Видал, а как же. – Протянул он.

Медведь, который, кажется, слегка обиделся нашим интимом, грубо буркнул:

– Ну? Есть у вас…

Служитель кивнул и, обычным человеческим способом переместившись к подставке для свечей, пошарил в центре круга, несколько раз сунув руки в огонь. Возвращаясь, он выглядел озадаченным.

Медведь снова завёлся.

– Вы, уважаемый, с нами шутки не шутите…

Львиноголовый весело отозвался:

– Ни, ни.

– Так вы отдадите?

– Уже отдал. – Игриво сказал он.

Я поднял руку и взглянул за манжет – оттуда высовывалась мятая бумажечка, вроде тех, на которых пишут имена для поминания.

– Блестяще. – Пробормотал я. И мы с отражателем обменялись понимающими взглядами. Медведь осёкся.

– А…

Потом отвернулся, сказав тихо что-то вроде «шуточки…»

Я откланялся, деликатно удерживая винтовку двумя пальцами.

Когда мы покинули гостеприимного вызывателя дождя, медведь не сразу заговорил. Я видел, что он умирает от нетерпения, и решил было его помурыжить, но вспомнил драку в пригороде и передумал. Вот что с волком делают долги.

– Это.

Я протянул ему листок, и он не сразу и с подавленной опаской принял. Повертел.

– Имена…

Он поднял на меня вопросительный взгляд.

– Да. – Ответил я. – И, как ты уже сосчитал, их – немного. Это те, у кого может быть важная вещь. Ты когда-нибудь слышал про Клетку?

Он поборолся со своей нижней челюстью и почти сразу одержал верх.

– Ну, слыхал.

– В незапамятные времена, когда люди ещё жили в парке развлечений, то есть, в лагере Единица, Клетка была повреждена мятежниками. Вроде как они считали Клетку бякой…

Он слушал.

– Ну, букой. Такие глупые были эти мятежники. И они её повредили, а кусок Клетки – совсем махонький – припрятали, в залог того, что они когда-нибудь уничтожат всё сооружение.

– А…

– А добрые отцы-основатели должны вернуть этот кусочек. Потому как сделать новый невозможно. Клетка вроде как цельное живое существо и отторгнет новую ткань.

– Натянуто как-то… – Протянул он, и я подивился его мудрости.

– Знаешь, друг мой, ты почти прав. Они и натянуть её пытались, и чуть не взорвали. Словом, кусочек надо вмонтировать на положенное место, но сначала его нужно вернуть.

– И ты ищешь?

– Перемежая поиски с интересом к пепельным блондинкам, ты хотел сказать?

– Я не хотел.

– Хотел, хотел. В общем, я – тот, кто должен возвращаться.

– Откуда возвращаться?

– Оттуда.

– Если ты, – прошипел он, стискивая кулак в кармане и вообще всячески выказывая признаки неуравновешенной психики, – не будешь говорить серьёзно, я – пас.

– Я и говорю. Я должен возвращаться, даже если я умру.

Кулак в кармане обмяк.

– Ты… из этих?

– Или из тех. Не уточняй, если не силён в притяжательных частях речи.

Он не отошёл в сторону и не пал ниц. Я в нём не ошибся.

– Я думал, ты выдумка. В смысле, не ты лично.

Я завздыхал:

– Хорошо бы.

Он снова на секунду напрягся, но выскакивать с новой порцией сомнений в моей серьёзности не стал.

– Или тебе фокус показать? Нет? Я так и думал. Не буду.

Он разжал кулак с запиской… сначала-то он вытащил его из кармана.

– И здесь…

– Те, кого я навещу первым делом.

Он протянул мне листок.

– Мы.

– Что-с?

– Я не силён в частях речи, это верно. Но… «Мы».

Я помолчал в нужную плепорцию, как говаривал некий кузнец.

– Ценю.

«Мы» отошли от крыльца, где львиное семейство продолжало заниматься будничными делами, и, миновав площадь, по которой мотался сорванный мной листок, спустились в город.