Планета в клетке

Малыш всем существом откликнулся на голос, оглянулся, не удержался и шлёпнулся – ух, ты. Не заплакал, хотя одежонка сразу напиталась вокзальной жижей, впитавшей сотни лет ожидания.

У самого порога, ярко освещённого рассветом, он оглянулся назад, но это уж было в последний раз.

Поезд выкатился на вокзальную площадь и ярко освещённый, катил к краю, за будку с газетами.

Малыш уверенно переполз порог и следом юркнул господин. Огромные глаза ребёнка и глаза господина встретились. Малыш спокойно ответил человечку взглядом и снова занялся поездом. Он вскочил на ножки и, развив неплохую скорость, догнал поезд, нагнулся и схватил состав.

Поезд отчаянно затрубил.

Сзади из зала ожидания раздались голоса, и один прозвучал довольно громко.

Господин закричал. Вагон выломало, и он повис в руке ребёнка. Розовые пальчики морской звездой цепко охватывали флагманский вагон, ноготок на мизинце, больше оконца, вбирал свет утра, светился младенческим здоровьем. Рассыпавшийся люд спасался в лужах. Инженер, стойко державшийся на подножке, крикнул в кабину и оттуда катапультировались горохом машинист с помощником.

В зале ожидания закричали, и послышался звук беготни, роняли вещи и спросонья натыкались на предметы. Повалились, судя по звуку, кресла. Особенно выделялся женский отчаянный голос, который завёлся не на шутку.

Мужской испуганно и раздражённо отвечал. Послышались шлепки по полу сначала босых ног, потом твёрдые удары вроде сапог.

Малыш удивлённо сощурил глаза на поезд, не обращая ни малейшего внимания на гармидер за собою. Он оставил этот мир.

Поезд висел в его ручонке.

Инженер, оказавшийся у самых глаз чудовища, отдавал последние приказы.

Свита ретировалась. Спортивный пиджак закричал:

– Ваше ве… умоляю… мы же все… можно…

Господин, отброшенный волною падения поезда, держался крепко. Он принагнулся и надвинул шляпу на брови. Хлыстиком он нервно ударил себя по голени, и прикосновение разбудило задремавший инстинкт самосохранения. В самом деле, пора.

Он выпрямился и размеренно прокричал:

– Господа… наш час…

Одновременно с криком на пороге зала ожидания показалась циклопическая фигура мужчины в одном сапоге. Другим он размахивал.

Спросонок он не сразу разглядел происходившего, и выигранный момент очень пригодился.

Малыш сел и занялся поездом. Он рассматривал прыгающие из него фигурки человечков и не обратил внимания на то, что его подхватили сильные руки.

Взрослые то и дело подхватывали его.

Он лишь приподнял голову и увидел, что он в руках неизвестного человека. Руки были сильные и холодные, но очень удобные.

– Прекрасный выбор. – Сказал господин.

Он со всей возможной бережностью держал в объятиях малыша, прижимая его к сюртуку.

Поезд свисал наподобие цепочки от часов.

На пороге зала ожидания раздался обморочный мужской крик.

Малыш обернулся. Что-то в его сознании отметило это последнее впечатление уже ушедшего в прошлое эпизода его великой и практически нескончаемой жизни. Впечатление было странным, как странен был ребёнок.

Дитя ощутило покалывание в сердце, ибо крик мужчины был полон боли и ужаса. Также малыш отметил, что папа оказывается совсем не такой большой.

Но тотчас необычайно мощные длинные руки легонько подбросили его.

Он засмеялся.

Свита, сплошь рослые холёные ребята, тревожно ждала, когда королю расхочется испытывать судьбу.

Её испытывать нельзя.

Король воскликнул:

– Господа! История началась!

Человек с сапогом в руке обнаружил, что не в силах шевельнуться.

– Не ходи сюда… – Успел он услышать голос внутри головы и, обернувшись, сказал то же самое, а вернее, прошептал своей жене, которая кричала что-то про страшный сон и маленьких людей.

Он увидел, как компания высоких, хорошо одетых мужчин удаляется, не уменьшаясь, а вырастая с каждым шагом. Обывательское чувство, ежесекундно испытующее мир на соответствие правилам, отметило сигналом тревоги цепочку часов с корабельный канат, носы башмаков с автомобильное рыло, и самое ужасное – хуже, чем зашагавший лес серых штанин – на высоте шар глазного яблока, повернувшийся в орбитах, как футбольный мяч.

Впереди шагал выше всех от плеч своих гигант в сюртуке и военных штанах, прихвативший подмышкою хлыстик. В руках он нёс ребёнка, и малыш, положив подбородок на плечо похитителя, задумчиво смотрел – но не на врата вокзала.

В руке ребёнок держал машинку – очень дорогую игрушку, тот самый заводной поезд, который он видел в витрине магазина для богатых детей неделю назад. Тогда он расхныкался. Мама принялась лепетать, и он отчётливо ощутил неуверенность и лживость её обещаний. Отец угрюмо молчал.

Они шли по лугу. Державшийся за господином инженер поправил карандашик за ухом, и ребёнок загукал, протянул ручку.

– Ну же, Атрезий, отдайте ему…

Инженер прохладно ответил полуобернувшемуся господину:

– Наверняка, сир, у этого царственного ребёнка найдутся игрушки и получше обгрызенного карандаша старого зека.

Господин почти перебил его и, заметно ухмыльнувшись, ответил, поймав тон:

– О чём вы говорите, господин старший смотритель Фактории. Вы не выспались, ваш юмор чёрен, что нехорошо в присутствии царственного ребёнка…

Тут же он ойкнул и захохотал, слегка отстранив малыша и изумлённо рассматривая свои военные, штопаные на коленях штаны. (Невелика потеря, подумал он и вспомнил, как со вздохом оставил под кроватью любимые джинсы. Он норовил натянуть их даже во время еженощного выхода ко двору, а тут чего-то решил приодеться.)

Атрезий с мрачным удовлетворением хмыкнул, обойдя короля на шаг и поглядев вполглаза на меняющую цвет ткань.

Кто-то из свиты тотчас засюсюкал и принялся уговаривать отдать ребёнка. Но король только крепче прижал к себе брызгуна и нежно поцеловал в нагретое солнцем пушистое темя с двумя макушками.

– Блаженны росы утра первого. – Молвил он растроганно.

Спортивный пиджак обменялся с кем-то взглядом и еле слышно сказал сквозь зубы:

– Трогательно, а?

Атрезий, проходя, слегка толкнул его. Пиджак буркнул:

– Смотри, куда прёте, господин начальник Фактории.

Атрезий глянул, не извинился и, догнав его величество, вытащил из-за уха карандаш, протянул его ребёнку. Король жадно посмотрел на то, как пальчики ребёнка сомкнулись вокруг подарка (поезд Атрезий незаметно изъял) и молвил:

– Сир советник, мне несподручно – заберите…

Фортунатий – а это был он, так и встал. Атрезий спокойно выдернул из царской подмышки хлыст.

Застыл с ним.

– Оставьте себе… если не сложно. – Небрежно молвил король. – Ах… ах. Сейчас мы домой… в тёплую постельку… молока сладкого нам… ах. Ах.

Король увлёкся. За его спиною придворные расслабились и потихоньку расходились туда-сюда.

– А где у нас глава разведки?

– Ну, не всё же ему разведывать.

Спросивший и ответивший обменялись взглядами, не сулившими отсутствующему ни толики милосердия.

Шли эти, вступившие в короткий диалог, чуть подале и себя особо не афишировали. Тем не менее, их услышали.

– Кто тут толкует о нашем славном главе разведки?

Один из говоривших обернулся.

– Прото… как поживает твой живот?

Прото – это был толстяк, присутствовавший на королевском променаде под луной в каком-то заброшенном местечке вчера, сказал бы я, если бы это было правдой. Это вчера, скорее всего, приходилось на завтра, но стоит ли удручать себя такими, в сущности, ненужными подробностями? К тому же, Прото выглядел почему-то значительно моложе, а живот его занимал меньше места в пространстве.

– Превосходно. – Поглаживая себя, отвечал Прото.

Он интимно склонился так, что толстый нос его пришёлся как раз посреди собеседников и прошептал:

– Но он ничто по сравнению с тем чревом, что выносило этого лохматого ребёнка, которое его величество изволил украсть у любящих родителей.

Один из болтунов поморщился:

– Очень громко, Прото. И неумно, сказал бы я.

– Ты так и сказал, о робкий царедворец.

Прото отпрянул с громким смехом. Его величество глянул через плечо, воркуя с малышом, задумчиво положившим ему на это плечо подбородочек с ямкой.

Прото сложил пухлые ладошки рупором и сдавленно промолвил:

– Виват.

Король рассеянно кивнул и, отвлёкшись, отобрал у ребёнка веточку, которой тот, неизвестно как, ухитрился завладеть. Прото встретился взглядом с ребёнком и замер. Один из болтунов зловредно подтолкнул его.

– Что, дружище?

Прото кивнул на младенца, и с усилием отведя взгляд, шепнул:

– Ого.

Тем временем, на старой обшарпанной площади у вокзала, толпились люди, переночевавшие в здании. Они в основном сурово молчали, только один женский голос жалобно взмывал над толпой.

В неровном круге пустого пространства некоторое время назад возник служитель закона. Женщина обращалась к нему. Другие помалкивали. Нечёсаные дамы прищуривались на торопливо поднимающийся жёлтый шар звезды. Плечи их прятались в чрезвычайно сочных расцветках шалей и накидок, тесёмки корсажей торчали, как былинки – небрежно были затянуты, у той слишком туго, у другой едва. Словом, картина всегда пленительная и даже в то ужасное утро.

Служитель закона не пленялся. Хмурый и печальный, он был не лишён известного обаяния – круглая голова, шар торса и две чуть полусогнутые ноги. Лицо тоже в окружность и небрито. Слушал он внимательно, и, если бы кого-то и обмануло его простейшее геометрическое устройство, то уж не стоявшего сбоку от происшествия высокого черноволосого и белокожего мужчину, одеяние которого составляли штаны с единственной подтяжкой, белая сползшая с плеча рубаха и – бросим взгляд ниже – сапоги гармошкой.

То был отец украденного так нелепо ребёнка.

Он следил за стражем неотступными чёрными глазами и казался спокойным.

– Погоди. – Сказал хрипло страж и, откашливаясь, повёл глазами над головами подступающих к нему. – Ты всё по порядку скажи, а голосить зря брось. Говоришь, маленькие. Карлы, что ли?

– Да нет же. – Молвил издалека черноволосый, так как жена его замешкалась.

Все невольно разом повернулись к нему, потому что он впервые с начала следствия заговорил. Что-то жутковатое было в зрелище безмолвных людей, одновременно развернувшихся и вперивших взгляды в одно это лицо. Настроение затронуло и стража, и он повёл толстыми плечами, поёжившись вполне определённо.

– Их раньше видели? – Справившись с собой и стряхнув наваждение, молвил страж изменённым голосом.

По законам логики вопрос его был обращён к последнему подавшему реплику, но мужчина молчал, причём это не показалось невежливым. Внезапно он сделал шаг в сторону и толпа мигом, что тоже странно, потеряла к нему интерес. Они отмерли, как в игре, и приземистая, похожая на дорогую грушу в платке, кумушка поспешила занять обзор перед стражем. Быть может, ею руководила не только общая забота о пропавшем ребёнке, ибо она спустила платок с одного плеча, и её красное лицо осветилось улыбкой.

– Как сказать. – Вдумчиво заговорила она низким голосом и, опустив взгляд, тотчас мгновенно подняла в белых чистых окоёмах две густо-зелёные радужки. – Как сказать, офицер… и видели и не видели. Боюсь, – понизив голос, продолжала она сугубо конфиденциально, – вы можете на смех поднять, коль я скажу… вы не поверите.

– Отчего же. – Возразил страж, не оставшийся вполне равнодушным к проискам пышной и зрелой красавицы, ибо она, несомненно, могла считаться таковою, как, впрочем, и почти все присутствующие женщины. – Отчего же, милая? Наша участь к смеху не располагает.

Последнее он договорил, тоже понизив голос, будто эта информация предназначалась сугубо для его собеседницы.

– К тому же, отчего бы и не посмеяться?

– Вы же не хотите обидеть эту бедняжку?

Кумушка показала плечом, восшедшим от этого неосторожного движения над шалью, как Мен в самое щедрое полнолуние. Страж глянул на ломающую руки молодую безмолвную женщину и переступил на чуть согнутых под немалой тяжестью сильных кривоватых ногах.

– Говори, кого опознала. – С показным нетерпением и сурово приказал он. – И вообще, пора нам, это… зафиксировать показания письменно.

Краем глаза, маленького и в красных жилках от вчерашнего тщательного, по его же выражению, заглядывания в телескоп, он отметил, как высокая фигура с чёрною головой удаляется, и широкие плечи, одно с подтяжкой, покачиваются от мерной поступи длинных мужских ног.

Продолжая удерживать взглядом важного свидетеля и не предпринимая ни малейшей попытки удержать его иначе, толстый и толковый офицер сосредоточился на кумушке. Он властно указал ей жестом следовать за ним и, зацепив таким манером всё общество, наподобие того, как это проделал некто с золотым гусём, повёл весь этот карнавал в нужном направлении.

Кумушка, хотя и выглядела женщиной донельзя независимой, не мало не споря, пошла плечо в плечо со стражем, изредка касаясь его то именно плечом, то как бы в подтверждении своих слов, кончиками белых пухлых пальцев с длинными крепкими ногтями стражевой массивной короткопалой длани, держащей потёртый блокнот, в котором он ещё, как заметила кумушка, не нацарапал ни полслова.

– Высокие, ладные, – говорила тем временем эта разумная свидетельница с едва приметными прельстительными усиками, – все, как на подбор, а старший от плеч своих и тех выше.

Страж слушал внимательно, мучительно размышляя на две темы – как он умудрился проспорить утреннюю смену вчера за картами и телескопом, вследствие чего вляпался в дело явно мутное и тёмное, и, во-вторых… нет, во-первых… тут он мгновенно со здоровою алчностью любителя груш, метнул взгляд на колыхающуюся рядом шаль с былинками.

– А что девочка говорит, так она, сам понимаешь, не в себе… – Плела кумушка, взглядывая сбоку на стража с такой волнующей смелостью видавшей виды путешественницы, что у того дух захватило, и ему показалось, что он тонет в зелёном густо и сладко пахнущем омуте, а то и в болоте.

Он заставил себя сосредоточиться, припомнив, что водилось за этим гулящим пришлым людом, владеющим, как говорили про них, разными такими навыками, какие приличным бюргерам полагается только в фильмах наблюдать.

Кумушка едва заметно ухмыльнулась и подзадержалась. У стража создалось ощущение, будто кто ослабил хватку, и сердце его шевельнулось от откровенного страха, потому что до этого он никакой хватки не чувствовал.

Тут страж, идучи, задал ещё вопрос, и расследование, не прекращаясь ни на мгновение, проследовало с ним к участку.

Отец ребёнка, остановившийся в тени высоких чёрных деревьев, похожих на часовые стрелки, ждал, когда площадь опустеет. Тогда он оглянулся и направился в совсем другом направлении, к выходу с площади, которую сторожил памятник, изображавший коренастого господинчика с острой бородкой, объективно противного и неуместно задиристого с виду, хотя был он каменный.

Господинчик держался одной рукой за лацкан сюртучка, другою указывал на что-то перед собою. Каменные глаза его проехались над проходящим, но видел ли что-нибудь каменный господинчик или же просто созерцал, неизвестно никому. Скорее всего, просто созерцал. Ну, да.

Этот каменный был весьма примечательной фигурой до того, как окаменел. Был он в те поры как раз напротив очень вертлявым и, ну как это, юрким господинчиком. Даже ходили в своё время – вернее, в присвоенное им время – слухи насчёт принадлежности его к совершенно иному роду-племени. Собственно, намекали именно на тех, кто сегодня утром совершил дерзкое дело в этом мрачном вокзальном зале. Или, по крайней мере, не водил ли он, часом, приятельство с этими опасными господами?

Но высокая черноголовая фигура, шедшая торопливо и явно с целью, была им пропущена невозбранно.

В этот самый момент, но совсем в другое время, никем не присвоенное, Джонатан стоял на берегу пруда, в котором сквозь выглаженную полным безветрием воду, выглядывала серая прудовая уточка.

Она высовывалась из воды, снова пряталась, как под одеяло, и вела себя так, будто делала важное и нужное дело. Так и было, конечно. Но вот делала она его только ли для себя, вопрос.

Всякий раз в густой листве единственного дерева вспыхивал огонёк – выглядывала белка. Ритуал повторялся, будто в зеркало с двух сторон вглядывались обитатели двух миров.

Джонатан смотрел на их ужимки и вдруг зарычал-рассмеялся. Его посетило воспоминание без спросу, как водится за этими, страха не ведающими, представителями неведомого народа.

Джонатан в детстве показывал своей грозной огромной и прекрасной бабке крошечную резиновую белочку из-под края стола, где помещалась тарелка с нелюбимым его величеством, государем-наследником рассольником.

Почему-то этот перформанс оказывал на его опасную визави неописуемое впечатление – разве что летописец тьмы, личность легендарная, да и существующая ли на самом деле, смог бы описать… да, может быть, тот бы смог.

Возможно, это имело вполне обыденное объяснение. Позже до взрослеющего Джонатана дошли слухи о скандале с одним из министров джентри, у которого случайно обнаружился среди владений домик с белочкой.

Владения были чудные, чудные… и так по-доброму всё устроено, знаете, с таким тщанием.

Семья Джонатана, столь тесно сопричастная власти с неведомых времён, что сама уже стала воплощением власти, оказалась в центре скандала. Разумеется, никаких последствий происшествие для трона иметь не могло, просто гордым кровникам было не по себе, когда их родовое имя понапрасну трепалось толпой.

Что касается министра, то он как-то незаметно сгинул, стёрлось даже имя временщика, а кто ныне хозяин имения с белочкой – неведомо, никто не интересовался. Утрачен был интерес, а ведь как шумели, как смеялись, сколько шуток сочинили, Внемиры просто лопались от них… держатели ресторанов исключили из меню котлету «беличий хвост», что, конечно, было замечательно для всего беличьего рода, как известно, отличающегося особым острым умом и сообразительностью.

Также и зоосады от греха подальше отгородили обиталища этих животных и родственников их. Не хватало, чтобы ни в чём не повинные создания пострадали от изобильного и едкого остроумия джентри.

Но кое-что сохранилось в памяти джентри, легко избавляющейся от ненужного, но цепкой к самой сути явлений – белочка сделалась символом открывшейся тайны, вестимо – тайны неприглядной.

Завелось даже агентство частного сыска, специализирующееся как раз вот на таких делах, которое выкупило знаменитый шарж, некогда кочевавший из газеты в газету и являвшийся, как по волшебству, на стенах городов – сперва, само собой, трёх столиц, северной, центральной и двойника, целые поколения выжидающего на берегу древней реки, как неизвестный актёр на выходе, желающий заменить напудренную и облупленную знаменитость. А дальше – больше, города областного значения, не менее старые, и помоложе, все принялись обзаводиться бессовестною белочкой.

Конечно, никому не возбранялось рисовать свою белочку, но тот самый лаконичный, сделанный каким-то малышом набросок, использовать уже не разрешалось. Особого ничего в этом рисунке не было, но что-то в одной единственной линии, резко свёрнутой детской рукой, и в глазу белочки, изображённом супротив природы почти треугольником, вызывало сильное чувство, выражавшееся почему-то в сдавленных звуках, чью природу ни с чем нельзя спутать – это был смех.

Пруд притягивал глубокий взгляд Джонатана с такой силой, что он сам бы не удивился, завидев посреди глади воронку, от которой расходятся концентрические круги внимания. Вокруг него ничего, только обрывом нежнейший несерьёзный песочек и кое-где травяные кочки. На одной из кочек и помещался наблюдатель. Всё остальное стёрто туманом или похожим на него веществом.

Джонатан вглядывался в тайное тайных пруда.

Уйти во Внемир.

Это всегда можно. Правда, ненадолго. Никто не уходил туда надолго, не потому чтобы это было опасно. То есть, может, и было. Ведь даже простая болтовня может засосать так, что все мысли перепутаются, а что уж говорить о приборах! Например, мясорубка – пока её разберёшь да соберёшь, так столько всего передумаешь: даже новый государственный строй джуни на ум приходит.

Разумеется, такие уходы случались. Как и блуждания по Слойке – вдоль и поперёк. Порой джентри привязывались к конкретной исторической линии особенно сильно и начинали жить внутри, иногда даже из эпохи в эпоху.

…сойдя сквозь колодец времени или проникнув через Внемиры или естественным способом… не то, что вы подумали… хотя и то, что подумали… в общем-то…

Пройдя сквозь горы, как сквозь занавес, джентри незаметно всасывались, по выражению одного из них, не чуждого общению с жидкостями веселящего толка, в людскую массу. Они снова начинали менять однажды созданное ими, но уже иначе – в ролях обычных участников событий, на равных с джуни.

Джентри получали огромное удовольствие от своего «проникновения» – ещё одно специальное выражение. Они опробовали сотни способов своего явления и появления на исторической магистрали, приглянувшейся им.

Это могла быть найденная где-то экспедиция – в сознании людей в одночасье всплывала и наливалась красками переводной картинки драматическая история о потерянных героях… или новый пассажир, появившийся после шторма в самой дикой части океана… иногда что-то более необычное – вроде выхода из картины или поездки в смерче – но это не особо поощрялось.

Не стоило травмировать сознание джуни, если на этой дороге их изначально приучили к определённому своду законов природы. Дорога вдруг не поднимается, как волна, не меняет цвет, когда по ней идёт убийца… не сворачивается коконом вокруг решившего измениться человека… дорога не вздымается к небесам, к первому после грозы облаку – если такое не принято, к чему нарушать установленные традиции? Тем паче, коль это не предусмотрено законом? Нарушать закон, это, знаете…

Ну разве что… вот все люди видели один сон: о том, как заводят часы – кто на руке, кто семейные на стене, ну или прыгучие цифры проставляют в своих врушках.

Наутро кто раньше, кто позже смотрят на часы и вспоминают о том, что им следует сделать. О, не подумайте – никаких ужасов, вроде разом вышедших на улицы граждан с нехорошим металлическим блеском в каждой паре глаз.

Просто у каждого оказывалось своё собственное несделанное дело. К тому же, его можно всё равно не делать – вид чисел в циферблате только и всего-навсего напоминал. Семейный старый долг не в счёт… иной раз вспоминалось такое… и откуда взялось? Но почему-то расстраивало. Как это раньше не пришло на ум, что следует по пути на работу свернуть на другую улицу?

Там ничего, впрочем, особенного. Так, стоит в оградах вековое дерево – джуни, надо отдать им должное, трепетно уважают этих одноногих молчаливых, которые, кажется, всю-то жизнь наблюдают за джуни или даже присматривают, как кому больше нравится.

На ветвях, пастозно выкрашенных апрелем в небывалый оттенок зелёного, чёрная птица с жёлтым клювом. Птица, кажется, стоит на одной ножке, а другою почёсывается. И всё.

А что?

– Чёрт знает что. – Высказался один вот так свернувший.

Он и птица смотрели друг на друга, и птица приоткрыла клюв. Раздался тонкий звук, невоспроизводимый грубыми органами джуни, которые вечно пытались переделать джентрийские механики.

На работу он не пришёл.

Куда? Да ладно, это его дело. Пришёл сей помянувший озорное и никогда им не виданное существо совсем в другое место. Был ли он счастлив?

Если вас это интересует, скажу – да. Хотя ему больше никогда не пришлось повторять проторённые пути, работа у него всё равно появилась. Только в вое и грохоте дырявящего ушные перепонки ветра, в треске рвущихся в тисках его кулаков гигантских полотнищ, вечно вымокших от преследующей его девятой волны. Он не ходил одной дорогой, нет – не ходил.

А жаль. Отправься он тогда на свою люто ненавидимую им старую службу, он бы встретил восхитительную красавицу, чья звезда этой ночью взошла бы рядом с его собственной. И прожил бы он долгую, долгую жизнь, погрузившись в волны любви. Было бы ему безразлично, что там на другой улице, и снилась бы ему только его ненаглядная, хотя она и так спала рядом, щекою к его щеке.

А, ладно… я скажу.

Жестокая шалость джентри – а это ведь жестокость в её чистом и беспримесном виде – сделала из бюргера, славного парня, хорошего любовника, покупателя и посетителя, сделала из него совсем другого человека. И дымки в пригороде за рощицей, на которые он прежде как-то не обращал внимания, повлекли его и он принюхался и пошёл по тропинке. Выйдя к высокой ограде, свитой исключительно из самой неприятной проволоки, заросшей, правда, розами, такими, знаете, мелкими, белыми, он всё понял.

Волосы поднялись на его затылке, а сердце… Его он почувствовал в груди, и эта тяжёлая мышца, полная крови, принялась сокращаться всё чаще.

Он не вернулся домой, а пошёл зачем-то вдоль ограды… но это уже, и впрямь, был другой человек. Заслышав еле приметный шум в маленьком домике-дежурке и заметив сквозь кусты шагающие сапоги, и блеск на чём-то чёрном и длинном, он мгновенно зашёл за дерево. Сердце больше не билось так часто, а волосы улеглись.