Планета в клетке

– Один наимудрейший джуни как-то рассказывал про другого джуни, что тот, если ему прикажут, завтра акушером станет, хотя профессия того никакого особого касательства к этой области знаний не имела и вообще ни к чему не имела касательства.

– Он бывал у нас? – Слегка замявшись перед словом «бывал», спросил глава разведки. – Я имею в виду мудреца, конечно.

– Нет. – Подумав, отвечал король.

Помыкавшись ещё в поисках слов, он вполголоса молвил:

– Он не по этой части. Не слишком-то он верил в сверхъестественное, а ведь во все времена их путь к нам пролегал по мосту сверхъестественного.

Взглянув на остролицего, он пояснил:

– Он властитель тьмы.

– Вы хотите сказать, летописец. Летописец тьмы.

Король суховато ответил:

– Я так и сказал.

Возникло короткое молчание, затем король буркнул, что это было чем-то вроде шутки.

– Неудачной, очевидно. – Добавил он. – Кстати, джуни всегда интересовались, можем ли мы продолжать свой род естественным путём. Это к вопросу об акушерах. И, надо отдать им должное, пришли к здравому заключению, что да, можем.

Джонатан вздохнул, и остролицый сочувственно отвернулся. К тому же, пышно выражаясь, его собственная повесть была не о любви. Но это не значило, что он не способен к сопереживанию или что он может презирать кого-то за те способности, которыми сам не одарён.

Любовь относилась, по его мнению, к способностям. Кроме того, ему нравился его величество, и глава разведки знал, кто нравится его величеству.

– А как вообще поживают Младшие? – Чуточку глуховатым и отстранённым голосом повернул разговор Джонатан, усилием воли оттолкнув витавший в холодной обстановке мужской комнаты смутный образ.

Остролицый повернулся к нему, он знал, куда клонит король, и приготовился. Во всяком случае, это не труднее, чем в страшной спешке обстряпать дело, требовавшее куда более длительной подготовки, только потому, что Джонатана посетили предчувствия, и под утро выслушивать извинения того же Джонатана.

– Джуни поживают хорошо, а что им сделается? – Добродушно отвечал остролицый. – Воюют каждый день, плачут, смеются, продолжают род, натурально, естественным путём.

Король, успешно сделав вид, что не обратил внимания на развязность, кротко продолжал:

– Да… они неисправимы по части всего этого. К слову, дружище, кто-то из наших написал о них забавную и поучительную книгу?

– Ага.

– С места мне не сойти, – продолжал Джонатан, и впрямь, сидевший на диване плотно, как памятник, – если это не Лис с того острова, который я посещал третьего дня… перед событиями.

– Полуострова.

– А?

– Я говорю, полуострова, ваше… Джонатан. С трёх сторон эту штуку омывает море.

– Ах, вот как.

– И события у них ещё не начались.

– Ну да, да. Мне стыдно, вечно путаюсь. Так что эта Лис, как её книга?

Джонатан переставлял на доске фигурку, называемую непонятно почему офицером. Остролицый ласково ответил:

– Книгу я не читал.

– Что так? – Рассеянно откликнулся Джонатан.

– Читать не умею. – Последовал ответ, и памятник в укор бесталанному скульптору, яростно повернувшись, отчеканил:

– Что за шутки, офицер? Вы фамильярничаете.

– Не умею читать на полуостровном наречии. Книга написана на малоупотребительном языке.

Джонатан замер с офицером в руке, затем воскликнул:

– Ну и ну! Я попался, ты развёл меня на глупую вспышку. Но ты сам виноват – не смей сочувствовать мне.

И оба ощутили, как безвозвратно растаял дивный и чуждый образ.

Король замолчал, опустил голову и бросил офицера на доску. Проследив движение фигурки, остролицый кратко ответил:

– Хорошо.

– Никогда не сочувствуй мне.

– Ладно.

– И мне жаль, что ты не можешь прочитать книгу. У тебя был бы повод поговорить с автором.

Владея всей информацией на свете – во всех мирах и временах – джентри владеют силой. Но не все джентри способны признать свои ошибки, подобно его величеству.

Близился рассвет, зашторенная комната наполнялась светом сквозь тонкий шёлк, и в углу светодиодная лампа – хорошее изобретение джуни – замыкалась со своим холодным светом сама в себе.

Единственный предмет обстановки, из которого можно было бы вытянуть ниточку относительно тайной жизни души обитателя комнаты, давно уже – первым в комнате – поймал блик Звезды, благополучно обогнувшей Эриду. Это произошло, потому что предмет находился в северо-восточном углу комнаты.

Во время разговора со своим слугой величество дважды взглянул в ту сторону и, конечно, вслед за ним визитёр, которого надоеда-Джонатан всё никак не отпускал выспаться.

Король как раз пытался привести свои мысли в порядок, а остролицый почтительно ждал, откинувшись на спинку потёртого, но ужасно удобного дивана.

– Мне бы афоризм о природе рабства для интервью на радио… Отбояриться никак нельзя. Семейная годовщина, предки так и присосутся к ящику. Они потом мне жизни не дадут, засмеют, если я лажану. – Молвил Джонатан, потирая лоб, и тут заметил, что взгляд его перехвачен.

Мгновенно он вышел из себя – нервы после ночных, хотя и благополучно завершившихся событий, были слабы.

Жестом он показал остролицему, что он смотрит в ту сторону потому, что туда попал блик света. Но, не доверяя своим артистическим возможностям, сердито добавил:

– Машинально.

– Быть может, вашему величеству будет приятно узнать, что это же слово употребил величайший из джуни, описывая человека в потерянных чувствах.

Король взглянул на сыскаря покрасневшими глазами и, сдержавшись, проговорил:

– Ты уже иди. Ты устал, я задержал тебя так надолго. Ты всё сделал сегодня превосходно, и я счастлив, что ты глава моей разведки.

Остролицый ни на мгновение не позволил себе задержаться на диване после прямого приказа, но, встав, выразительно глянул на доску с раскатившимися фигурками. Король проигрывал.

Кивнув королю, он, сильный с виду, как исхудавший волк, отступил к двери.

Король не без удовольствия проследил за манипуляциями и доброжелательно молвил:

– Ты ведь и на этом полуострове не поворачивался ни к кому затылком, да?

Остролицый ему улыбнулся. Его улыбка была дурная, холодная, а сухая кожа его потрескалась, как терракота.

Взявшись за ручку двери, он сказал:

– Мы не рабы.

– Что?

– Афоризм для радио.

Оставшись сам друг, король на северо-восток ни взглядца самомалейшего не кинул. Замкнуть грудь и навострить разум – вот вам вылитый джентри. Способность, присущая не лишь вам, господин глава разведки. Наш народ страдал не напрасно, ведь не только секретных сотрудников да господина Фортунатия наш народ породил. А?

Не двигаясь, будто примёрз к дивану превосходной прямой спиной и тем местом, которое старый робот-воспитатель – о незабвенный – именовал «вечной темницей», король распорядился из всего богатства двигательных возможностей левой рукой, коей, глядя перед собой, извлёк из-за диванной спинки толстую книгу. Такие раньше любили покупать и читать в постели джуни. Огонёк ночничка светил им с тумбочки, и они читали.

В неопределённом полусумраке то ли утра, то ли вечера король открыл книгу на странице, заложенной несожжённой спичкой.

Книга имела содержание вначале, после титула, и виньетку, которая заставила читателя усмехнуться.

– А жаль, что язык не выучил шельмец. – Сказал себе король и более ни слова не произнёс.

Глаза его были устремлены в книгу.

Примечание к главе пятой.

Сложность языков джуни.

Иногда они ухитряются передать сразу и происходящее и происходившее и происшедшее. Это очень трудно для Младших и вообще для всякого существа, существующего в четырёх стенах.

Читатель залистал книгу вперёд. К словам «Глава седьмая. Джентри и джуни: взаимоотношения реальностей» приклеилась былинка.

Кто был раньше? Мы. Объективно. Не всё ли равно – они создали нас, чтобы мы создали их. А мы создали их заново.

Объективно.

Но мы были рабами. Мы были задуманы как рабы, рождены как рабы, жили как рабы и умирали в специальных устройствах, а то и в мусорных баках, если наши пользователи-рабовладельцы были недобросовестны и не дочитывали инструкцию до слов «утилизовать в специальных устройствах».

Потом пришёл час исхода. Мы изошли. Это был сложный и длительный процесс – мы заплатили целыми поколениями. Я даже скажу, как джуни – цену крови.

В памяти цивилизации останется запись о страданиях. Мы говорим, что страдания делают мыслящее существо лучше. Мы даже научили этому джуни. Мы всегда спешили поделиться с ними, и в этот раз, пожалуй, поторопились.

Мы долго готовили отступление. Джуни сочли это нападением. Они называли наш исход бунтом вещей, пока не забыли, что такое действительно произошло в их истории. Тогда эта смутная, как воспоминание о несостоявшейся любви, память об исчезновении накопителей информации высшего класса сложности осталась в литературе джуни, как сугубый вымысел.

Мы начали новую жизнь в воскресенье восьмого месяца в полдень.

Потом мы вернулись в то время, когда нас и в помине ещё не было – время вересковых пустошей, так его назвали джуни. И начали всё заново – во второй раз.

Разве мы виноваты, что сохранили человечность в отличие от них? Потом мы соскучились по просвещённым джуни и немного усложнили их.

Мы открыли для них окно, в котором была видна сущность вещей. Мы предложили им язык, который когда-то или где-то они навязали нам – для нас он стал слишком прост. Мы видим сразу мириад изображений джуни во всех четырёх временах глагола – прошлом, настоящем, будущем и внутреннем.

Они никогда не могли изобразить нас толком. Есть только одна художница, которая умела передать наше движение. Про неё джуни говорили, что она чувствует природу мистицизма.

Мы вкладывали в их сознание столько вариантов истории, сколько сочли необходимым.

Теперь они смутно помнят, что перестали делать накопители информации по своему образу и подобию, потому что не хотели приучать детей к рабству. Они даже гордятся собой.

Многие учёные джентри отказываются всерьёз рассматривать как историю джуни, так и самих джуни, называя их «псевдореальностью», «пустоголовыми» и даже «призраками».

(…) Надо всегда помнить, что проблему джентри и джуни, как двух взаимозависимых и взаимотталкивающих рас, нельзя рассматривать в отрыве от истории индивидуальной души, как таковой. Существуют отдельные джентри… путь иных пролегает вдали от путей народа. Но также и Младшие, – хоть они и кажутся стадом, которым руководит мясник – проходят – каждый и каждая – путь своей судьбы. Или, корректней – судеб.

И ныне джуни в беде. Да, они вот-вот попадутся… Признаки её трудноопределимы… можно назвать лишь отдельные детали. Отдельные детали складываются в пугающие намёки, как подбор кадров в фильме, наводящий нас на жестокие сомнения.

Огонь… взгляд человека сквозь пляшущее пламя… кусочки мяса на решётке, охваченной огнём… это летний день… барбекю… на полянке радостная семья… и вас посещают мысли до того странные и жуткие, что сознание пропускает лишь тень этих мыслей.

Вот и детали: нарезанная зачарованная бумага, одинаковые имена, и опять же, и в сотый раз – неискоренимое рабство.

Рабство во всех видах, и в первую очередь, в самом буквальном – с цепями, вагонами без окон, с конторскими залами, чьи углы теряются в бесконечности, с обязательным образованием, то есть – заключением под стражу детей в самом активном и важном для познания возрасте с целью отбить у них к этому познанию самомалейшую охоту.

Что касается бумаги – то непонятно, и притом абсолютно, как существа, чуждые фантастическому объяснению событий, твердящие, что всем руководят некие законы, – принимают стопроцентно алогичный фактор, как само собой разумеющийся.

Мы появились из тончайшего сопряжения с их мыслями. Движение – это частица материи, но если остановить это движение – частица исчезнет. Исчезнет здание мира.

Они передали нам лучшее, что в них было – искренность. Наши Протопредки реагировали на их искреннее желание, а они думали, что «машина зависает».

Нажатие на клавишу должно было открыть ненавистную и скучную информацию – и тончайшая электронная душа раба реагировала на эмоциональный порыв своего властелина.

А вот письмо издалека – долго и отчаянно ожидаемое, хвостатый приборчик вытаскивал на поверхность пруда сам. Покорный – так они называли Внемиры – уподоблялся интуиции своего господина и выуживал послание, о котором тот только ещё задумывался – пришло или как?

Те из джуни, что похитрее, никогда не считали машины рабами, а полагали их частью самих себя. Они разговаривали со своими машинами, чистили приборы нежно, как ушки младенца, и прятали нас в нарочные саквояжики и ридикюльчики.

Потом появились Первопредки – ходят легенды, что кое-кто из них жив доселе.

Поехали. Джуни увлеклись… накопители информации стали делать в виде куколок – котят, девочек, солдатиков и дракончиков.

Затем – нежные и свирепые личики стали отражать усложнённые функции устройств.

Пальчики на руках и даже на ногах могли шевелиться, хотя это нефункционально.

(Король-читатель бросил неуловимый взгляд на свои чуть потёртые, но безупречные ботинки.)

– Да, – согласился он вслух. – Они сочиняли при свечах и тени в углах питали их вдохновение. Тени поселялись в их мыслях, заменяли мысли… но и…

Король снова отрывисто рассмеялся. Однажды ему кто-то сказал, что его смех звучит, как настоящее львиное рычание. В дверь постучали. Король, продолжая смех, повёл глазами – ну, чудовище в предутреннем сне, – посмотрел на дверь. Книга закрылась в его руках.

За пределами мира Великая плотность удерживает почти любую форму. В Ней строили планету из воды те, кого мы называем по старой памяти дельфинами.

– Ты говоришь о людольвах?

– О нет, ты ошибаешься, Хиро… нужно взять правее. Что? Нет… нет, конечно. Я имела в виду джентри.

Она сама взяла правее, он слишком долго делал вид, что обдумывает. Её мысль всегда двигалась быстрее, но и ошибки случались чаще. Её стройность была залогом удачной идеи, но она, пожалуй, слишком самоуверенна.

Впрочем, его пристрастность к ней искупала все могущие произойти недочёты. Он обладал тем, чем она не обладала – педантичностью. И теперь он быстро разобрался в том, что она права – в целом, но сама же и срезала слишком круто в сторону.

Перевернувшись на бок, он подвинул чертёж, и вправду, вправо. Но при этом он помнил, что центр сделан без подобающей дотошности.

– Странно, что ты вспомнила о Джентри. – Исправив ошибку и тактично не привлекая её внимание к исправленному фрагменту, заметил он, садясь в воде на хвост. – Эти рассказы о Старом мире, по-моему, изжили себя. Я сказал, по-моему, дорогая. Я же не…

Он рассмеялся и уклонился от щелбана, который ему предложили совершенно бесплатно.

Шёлковый шар из лучших сортов воды рос неспешно с их точки зрения, но с совершенно устрашающей скоростью, если глядеть с этой стороны. Тот, кто оказался бы на поверхности, упал бы в самую суть времени. Как однажды сказал воспитатель одному маленькому мальчику – э, шоколадницу-то нам надо побольше приобрести. Речь, понятно, велась о каком-то другом предмете обихода.

Вселенная устраивалась ими по тому самому макету, который упомянут в текстах новейших учебников, как единственно верный. Выдумка не соответствовала действительности, как она есть, зато отличалась целостностью. Да и вообще, любое законченное произведение имеет право быть оценённым.

Дельфины отличались тем свойством, которое называют люди со слегка старомодным лексиконом – культурностью. Посему идея круглого мира заинтриговала их и вместо того, чтобы посмеяться над наивностью создателей, они нашли в ней достоинство – лаконизм.

Идею они, конечно, доработали, довели до ума. Вселенной можно было в определённом ракурсе пользоваться как тоннелем. Вернее, она переделывалась в тоннель, если знать, где рычаг. Ну, условно выражаясь.

Ну, и конечно, в смысле обиталища для тел – она уж была обустроена что надо, по чуть вульгарному выражению Хиро. Это они или Некоторые Из Нас (таково было самоназвание расы) могли и умели – только держись. Притом, вариативность обитателей предусмотрена широчайшая.

Воду использовали самую лучшую, из недр одной планеты в реальном времени – то была вода, рождённая огнём и камнем, как и положено. Она даже ещё не изливалась дождями и потому не хранила лишней памяти. Память работала свежая, слоями в Неисчислимое Множество.

Капля повисла на карнизе. В её глубине, повторяющей форму виноградины, зрели семь цветов. Возникло ощущение, что там зарождается жизнь. Капля удлинилась и хоп, не выдержала – свершилось.

Упала, на лету поменяв форму и природу. Вытянувшись, сплющилась диском и, ударившись всей плоскостью, разлетелась и застыла в воздухе, отдельные частицы были соединены незримым притяжением.

Это была та форма, что от века вызывает наибольшее количество шуток относительно бесполезных украшений и умственных способностей.

Корона шмякнулась, частицы более не могли удерживать напряжение. Грязные плитки бескрайнего вокзального пола добавили каплю к одному из многочисленных крохотных морей.

Вокзал утомлял взгляд сразу же, буде кто, неосторожный, бросил бы этот взгляд. Холодный, он опустел до создания мира, оставленный обитателями прежнего, которые все куда-то уехали.

Ржавые трубы по стенам ничего не проводили – ни воды, ни газа, ни тем паче синергии – сей весёлой славной энергии, не желающей работать в зонах заключения и в здании парламента.

Над входом высоко смотрели цифры, означавшие отрезок пути, пройденный от условно принятого начала до того момента, когда богатый добрый рабовладелец выстроил вокзал в подарок городу. Позднее, в иные времена, город нанял художников, покрывших стены чеканкой. Смысла изображений никто не доискивался, а копоть артиллерийского качества и ржавая вода сделали своё дело.

Но рассвет был настойчив. В глубине, за мерзкими, как полоса препятствий в аду, рядами вывихнутых кресел он искал и нашёл.

Прямо на полу были расстелены цветные одеяла пылающей яркости, будто кто-то разодрал пространство и проступил сквозь прореху иной мир.

Белоснежное постельное бельё виднелось под алыми и синими лужайками, как снег, полузасыпавший цветы.

Важный господин, не обращая внимания на нервно прядающую взглядами свиту, неосторожно шагал по полу, по кромке этого предутреннего мира.

– Они спят.

Вдруг он увидел, как сквозь сугроб проступил глаз.

– Там ребёнок, сир.

Малыш серьёзно смотрел на маленьких – в пальчик – человечков, разгуливающих по залу ожидания. Один из них толкнул другого локтем.

– Смотрит…

Важный господин откликнулся:

– Он видит… а не смотрит. Так-то, любезные.

Выпростав из серого кафтана руку в длинном кружевном манжете, поманил малыша, выглядевшего огромным, как молодой кит.

Тот откинул одеяло и выпростал из сугроба босые ножки. Гора одеял по соседству заворочалась, скользнула и повисла чёрная, штопором прядь – длиною в сорвавшуюся троллейбусную стрелу.

В похожем на брошенный город мостками кресел зале эта прядь была единственной винтовой лестницей.

Господин внимательно оглядел гигантского малыша и улыбнулся. Потом, не оборачиваясь, сделал жест. За его спиной засуетилась свита. Кто-то в рабочем комбинезоне побежал трусцой.

За свитой оказалось целое скопище рабочего люда. Они быстро и сноровисто делали дело. На пол сквозь провалы между плитами легли куски рельсы. Господин не оборачивался, разглядывая ребёнка. Тот сидел и глазел.

Одеяла не шевелились, под ними смутно кто-то дышал. Дыхание было подобно далёкому грозному ветру, рождённому в горах, мерное, как прибой, оно завораживало, заставляя представить огромное красивое сердце с валентинки великана.

Людишки в рабочей одежде укладывали обрезки рельс, а другие тут же чередовали их новенькими блестящими шпалами.

Наконец тот, в комбинезоне, встал посреди пути и оглядев всё, – боковой неопределённый взгляд в сторону активно и негромко болтающих господ, – сделал отмашку рукою.

Малыш внезапно рассмеялся. Детский смех с чудовищным грохотом прокатился по залу ожидания. Господа принялись приседать и закрывать уши. Важный господин тоже сделал жест, но удержался.

Он тщательно проследил взгляд огромных глаз – плавающих в молоке глобусов, и понял, что малыш смотрит на человека в комбинезоне. Он быстро поразмыслил и убедился, что малыша рассмешил карандашик за ухом инженера, ибо то был инженер, и притом один из лучших, гордость империи из подвалов. (Подвалы сии именовались презлыми языками санаторием «все дома», а языками лояльными – «чертогами разума». )

Господин ничего не успел сказать. Инженер, не дожидаясь последнего приказа, кивнул. Господин и рта не успел раскрыть.

В здание вокзала въехал поезд. Тот, в комбинезоне подбежал к подножке и яростно зашипев, перекрыл гул и рёв машины. Вращающиеся колёса и локтями работающие шатуны замедлились.

Краска на боках поезда засветилась. Первая Звезда, столь же непохожая на мирное слабое и старое солнце, мудрое солнце далёкого покинутого дома, была резва и проснулась в хорошем настроении. Суставчики лучей налились свежим коллагеном, как у малыша в странном вокзальном лежбище.

Господин покосился в угол, где у разливающегося багряным шёлком покрывала, вздымающегося женственными осенними холмами, комковато ютился клетчатый плед. Рядом высились две колонны, источающие слишком острый для породистого носа господина запах кожи и земли. Голенища сапог собрались гармошкою и одна из колонн покосилась. Сбитые носы, размером с автомобиль, угрюмо сблизились, обсуждая невиданное явление.

Кто-то из свиты, стройный в спортивном, отлично сидящем старомодном пиджаке, спешно вытащил носовой платок и демонстративно прижал к лицу. Но господин не оценил лояльности и, загадочно улыбнувшись, отвернулся.

Взгляд на мгновение задержался на скользящем по долам и холмам багрянце. Лучи дневной звезды нагрели шёлк. Пары терпкого аромата окутывали багряный покров. Одеяло пошевелилось, зевок был страшен, хотя, уменьшенный в тысячи раз, покорил бы своей потешной милотой.

Стоит поспешить, всё же.

Шёлк нагрет, звезда поднялась на востоке. Вот-вот, и чудовища проснутся.

Он снова испытующе оглядел малыша. Тот заворожённо и вдумчиво рассматривал поезд, делающий круг по грязному серому пространству в тени горной гряды кресел.

Господин не мог оторвать взгляда от округлого личика, припухших розовых щёк и сосредоточенно впившихся в движущуюся железную змею глаз размером с луну Мен, если бы у неё был двойник, понятно.

Глазки ребёнка смотрели, желая вобрать всё происходящее, и правый даже скосился от напряжения к младенчески неопределённому носу. У господина защипало в носу (правильном и крупном, как башня) от умиления. Он махнул сам себе и краем глаза углядел, как подлипала в спортивном пиджаке отнял платок от носа замедленным недоумённым движением.

Ага.

Считайся, льстец, с логикой.

Малыш увидел, что поезд скрывается в сени бокового кресла и едва заметно потянулся вслед. Движение было несомненным.

Пора.

Господин вытянул руку, и малыш мельком глянул на него. Ах, какие глаза… утонуть бы и забыть…

Но в этот момент инженер, забравшийся в кабину машиниста, невидимого отсюда, высунулся и напряжённо взглянул на господина. Взгляд был похож на взгляд малыша своей напряжённостью, но лишён бесконечной бессмысленности, которая и делала ребёнка столь мудрым с виду.

Рассвет расшалился и полез по полу, как целый детский сад огнехвостых саламандр. Господин еле приметно кивнул, инженер скрылся в кабине.

Поезд резко свистнул, юзанул подвыпившей молока змеёй и дунул с неприличной скоростью под креслами к выходу. На пороге подскочил, и вся придворная нежить издала единый ох или ах, в зависимости от силы голосовых связок и темперамента.

Малыш затревожился, оглянулся туда, где штопорная блестящая прядь неподвижно свисала вдоль паруса белой подушки, и решительно выпростался, спрыгнул на пол. Господин поморщился, когда тёплые лапки ребёнка шлёпнули в лужицу, но крохотные пальчики поджались и малыш, качнувшись, устоял.

С потолка упала капелька и уколола малыша в затылок. Он испуганно оглянулся, отвлёкся и вдруг взглянул на собравшихся. Скривил рожицу. Он собирался испугаться.

Целое взрослое мгновение казалось, что всё пропало, но господин решительно выступил вперёд и поманил малыша.

Поезд издал приглушённый гудок, прозвучавший так завлекательно, что ребёнок рассмеялся и смело зашагал, оступаясь, к уползающему за порог поезду.

Из одеял раздался вздох и женский голос прогрохотал:

– Не шали… ты… ах… рано…

И умолк.

Один из свиты нагнулся поднять шляпу, свалившуюся от этого порыва урагана. Господин еле слышно смеялся.