Планета в клетке

Кем бы он ни стал, в его планы не входило попадаться на глаза человеку в сапогах.

Эта историческая дорога особо пришлась джентри по нраву. И почему – не вполне понятно. Дорога не прямая. Попросту загогулина. Здесь то и дело случались логические сбои, до степени нелепой уже по всем безотносительным законам.

То у них мир круглый, то плоский, то снова круглый… то он у них расширяется и раздувается курям на смех. Или же сомневаться начинают – не видят ли они свой мир, часом, во сне… или того пуще – их кто-то видит?

Один до того допрыгался (тот обожал шары, крутящиеся во тьме и жёлтые свечи звёзд в черноте пустоты), что расстроенные вконец власть имущие, боясь, как бы граждане не охамели из-за возможности скрыться за горизонт, схватили да и сожгли этого адепта окружностей в самом настоящем огне.

Не видели они, как из эпицентра дымного заворота, из жгучего средоточия боли поднялась фигура того самого, который предположительно утрачивал свои атомы, переходя в состояние небытия.

Фигура была точнесенько он сам при жизни, только не ободранный хладом и мраком, униженный голодом и сочащимися ранами – а осмелюсь выбрать слово – пренаглый, свежий и моложе изрядно… а так как при жизни отличался он некой особенностью нрава, в просторечии именуемой – бабник, то и сейчас выглядел так, будто на городской скамейке в белой сквозной сени апреля склоняется некрасивым, но выразительным лицом к светлой, рыжей, чёрной или кудрявой макушке какой-нибудь горожаночки.

Учитывая его склонность к красоте, которая в некотором роде и подвела его, этот огонь внутренний, сейчас соединявшийся с грубым материальным поддельным огнём, эта избранная всегда отличалась совершенством, которое если и было отмечено порчинкой, то непременно вдохновляющей – или родинкой над выгнутой лепестком верхней губкой или заострёнными верхушками маленьких ушей или ещё какой подписью владельца на книжке.

Ну так вот, джентри прямо-таки обсидели дорогу, о которой идёт речь, да не будет это дурно понято.

Отчего так? Они и сами не вполне понимали, почему именно эта историческая кривая так притягивала их?

Кто-то говорил, что здесь сохранилась реликтовая память о том, как джентри создали джуни – но это, позвольте, если копнуть – уж совсем ерунда. Этого никто не мог помнить. И сами джентри, которые всё учитывали, позаботились об этом. В первую очередь, о том, чтобы не помнить самим. Иначе труднёхонько бы им пришлось – кто бы смог удержаться и не начать исправлять то, за что сам в ответе? А если увидишь, что твой замысел испорчен, искажён? Примешься приглаживать всякие выбившиеся волоски и вытаскивать их из варенья – и конца этому не будет… к тому же, можно доисправляться до того, что себя в зеркале не узнаешь.

Вероятно, им было здесь уютно – они не брезговали теми преимуществами, которые давало им происхождение из иного мира: то, что джуни назвали фантастическим, или чудесным. (Ну, не то чудесное имеется в виду, что в истории с белочкой.)

Они охотно становились правителями – хотя это опять же не особо поощрялось. Допускались только старые, почти сказочные формы правления… то, чему джуни не придавали особого значения и зря – это самая весомая, самая могущественная, самая настоящая власть в мире.

Семья Джонатана обрела доступ к власти очень давно и при обстоятельствах, способствующих романтизации действительности.

Находились и джентри, связавшиеся с джуни по-плохому… они и сами становились почти джуни – алчные, безжалостные человечки, привязанные к нескольким быстротечным десятилетиям, жалкому миллиарду секунд, за которые они ухитрялись так напортачить, что каждая вопила о безвременье и забытьи.

Начинали, увлёкшись игрой, играть со всей дури, и кончалось всё всегда хоть и по-разному, но одинаково нехорошо.

Вздымалась волна и обходила круглый мир. Волна выглядела настоящей, и никто не подозревал, что это направленная по рассчитанной кривой погрешность первочастиц.

Изнутри мира вылетал столп огня с расплавленным стеклом. Дрожали бумажными макетами и сгорали целые строчки высоких, в небо, городов. Леса, подобные башням, стекали по волдырю неба.

И джуни, и джентри забывали, что это игра, да ещё придуманная ими. Джентри, случалось, нечестно прибегали к своим возможностям и увлечённо присваивали себе скромные достижения джуни, хотя некогда их собственная раса создала куда более внушительный инструментарий для искажения Планов и Фактов.

Семья Джонатана была другой… Хотя нахваливать их тоже не приходится, и у них рыльце не без пушка. Пушок милый – из тонких, как сны, ворсинок. Такие шматочки, невиннее парного молока, оставляют на месте преступления малые животные. Среди безобразных осколков сброшенной со стола утвари этот небесный облачный обрывок заставляет скрежещущего зубами джуни опустить занесённую руку с веником и рассмеяться. Так же и семья Джонатана – натворят невесть что… наворотят, но вечно малая деталь всё решит.

И Первопричина опускает руку, и веник тщетно шевелится в её руке, желая совершить предписанное логикой движение.

Они всегда оказывались в том месте и в то время, где их принимали – пусть и с оговорками – джуни.

В тени майских деревьев, где лунных букв до чёрта, а в подземелье пироги пекут, обитали они. Над болотами курится пивоварня некоего Расмусена, по преданию одного из предков нынешней династии. Здесь на топких тропках мы любим являться джуни – а вот каких джуни можно встретить посреди болота?

В городе мокрым дымом пахнет сирень, и каждый пятипалый цветок обещает исполнение желания. Кто остановится в фиолетовой дымке, кто сорвёт единственный цветок? Кто протянет нам руку, попадёт в нашу ловушку?

Впрочем, мы привыкли говорить о себе «они».

Джуни искали их – видели белую деву в майском дереве, и послушно читали буквы на песке и принюхивались к болотным запашкам.

Иногда случались целые времена, когда мы приходились ко двору.

В такие времена непременно пробежит – к добру – домовой в лунном свете. Джентри не то чтобы умилялись вере своих младших. Они и сами забывали, что всё не так на самом-то деле. Они забывали, что есть это «на самом деле».

Им, скажу честно, нравилось считаться привидениями, утопленницами и духами местности. Они с удовольствием подтверждали подозрения джуни, и тут же начинали кокетничать – реформировали науку, высмеивали жрецов из стариннейшей почтенной мафии «Тройной стандарт», проникали с сомнительными целями на полночные кладбища и со страниц нового изобретения – газет – уверяли, что стыдно быть суеверным в наше-то время.

Врали, врали, да заврались.

Джонатану, которому не по чину таким заниматься, втайне страстно мечтал о странностях – амьюз, бизарр, заморочка. Ему ужасно хотелось кого-нибудь немножко напугать, встревожить – взбить, как он выражался – воображение джуни. Потому он и выбрал из всех своих возможностей всего два времени – два падающих, да не упавших белых лепестка в вечном бескрайнем саду возможностей.

Сам он себя оправдывал тем, что по преданию, в которое никто из джентри не верил, именно на эти два времени и привязанные к ним карты местности намечены два события, которым надлежало произойти одновременно и накрепко воссоединить разорванные времена. Заодно следовало произойти и ещё кой-чему, столь грандиозному и баснословному, что это годилось разве что в сказку.

Кончался апрель – в двух временах.

Диковатые, просыпались и один за другим уходили дни – солнце слабое, но яркое, и ветерок по ногам, как духи домашнего озорства под столом.

Внезапно похолодало, но не ужасно, скорее, этот остывший пахнущий цветами и шерстью слой воздуха, которым укутали посёлок на берегу океана между горным седлом, замками леса, каменоломнями на верхнем этаже и синей приподнятой волной на востоке, приятно будоражил.

Изредка просыпался серьёзный ветер, бубнил на высоте, с грохотом проносился воздушный поезд, и, сбросив в запертой наглухо квартире с полки семейную реликвию – портрет основателя рода – замолкал, как накричавшийся младенчик, на полузвуке.

В темноте, аккурат точно заполнявшей комнату, в углу самом глухом светил уличный фонарь – что уж тут, закон преломления отражений, ничо не попишешь. Этак сделалось, что фонарь в окне соседней комнаты, ночном синем, как фронтовой кисель, отпечатал свою огненную физиономию на стекле шкафа с книгами, а уж этот фонарь пролез в зеркало секретера за безделушками в Гостиной.

Если учесть, что отражения тоже имеют право на жизнь, картина складывалась не такая милая, как могло показаться. Очевидно, так и показалось кому-то.

Лис, та самая славная леди, которая так милостиво обошлась с молодым джуни, невовремя явившимся на лунную полянку, обернулась и пристально посмотрела на собеседника. Судя по выражению её лица и особенно синих глаз, прикрытых волосами, сегодня песочного цвета, милости не предполагалось. Она небрежно протянула грудным глубоким голоском:

– Птичка в клетке не поёт.

Реплика была ответной – в целом, они успели обменяться этак десятком подобных банальностей. Впрочем, всё, что излетало из губ этой джентри, звучало ежли не откровением, то по крайней мере, не позволяло визави отмолчаться.

Правда, пока она произносила эти пять… да, пять слов… сознание царапнула какая-то странность. Ей померещилось, что она спит глубоким сном и спускается всё глубже по винтовой лестнице чёрного беззвёздного забытья.

Ощущение было мимолётным, неверным и тем более неприятным. Поэтому она вздохнула и атмосфера семейной Гостиной – и семейной истории, поглощённая в необходимом объёме, изгнала чувство, будто она – одна в бездне, не имеющей верха и низа.

Джонатан поиграл плечом, сунул руку подмышку. Он ещё не отошёл от впечатлений у пруда, откуда шагнул сразу вот в эту комнату, где ему назначили свидание. Пруд он кое-как затёр движением не руки даже, а вот этаким мановением плеча.

– Лис, извини…

– Что ты натворил?

– Она поёт. Птичка…

Лис хмыкнула.

– Просто чтобы поднять себе настроение.

Джонатан уселся в старинное кресло на колёсиках, которое что-то возмущённо произнесло. Устроился поудобнее – так он это называл, но под её взглядом приуныл и спешно сменил расположение составных своего земного «я».

– Логика, Лис, хорошая штука, если ею не злоупотреблять.

Он приподнял перо светлой брови, отчего ширина его скул стала ещё выразительней, выпростав в новую форму безыскусно сработанное, здоровое лицо короля. Комизм усиливался отчётливой мужественностью его подбородка. Эта часть вечно встревала между Джонатаном и его собеседниками, ну, и собеседницами.

Когда Джонатан поворачивался в профиль, происходила метаморфоза – являлся его чистый до бескровности лоб, соединённый с коротким прямым носом линейно. Тогда он представал аристократом – то есть, тем, у кого предков меньше, чем у обычного джентри.

В этом мгновенном наброске соединялись функциональная простота первого накопителя информации на столе у изобретателя, и первый рыцарь джентри, который догадался, что – во-первых, можно рифмовать концы строк, во-вторых, что можно чистить под ногтями, ежли собираешься преподнести переписанную начисто балладу даме.

– Логика это как должно быть. Чего, конечно, не бывает почти никогда. – Изрёк этот важный господин.

– Любовь.

– Что?

Он потерял рисунок роли и повернулся к ней. Писательница сидела возле своей книги (что логично). Книга лежала на подлокотнике кресла короля.

Джонатан запрокинул лицо и выдержал взгляд лиловых радужек, почти полностью заливающих два больших глаза.

– Как должно быть – это то, чего быть не должно. Любовь, что логика – берёт первую попавшуюся ересь за аксиому и воротит, что хочет.

Лис покинула насест также внезапно, как заняла.

– Единственное, что мы можем себе позволить, это подсчёт возможных вероятностей без вранья и просыпа, как записал один из остроумцев джуни. И в этом свете вероятность номер один – отсутствие Клетки. Которая в свою очередь открывает столько вероятностей, что у некой древнейшей организации не хватит сотрудников, чтобы их отследить. То есть, Бесчисленное Множество.

Джонатан проводил её перемещения по комнате исподлобья. Лис присела у давно угасшего семейного камина. Неясно, зачем она выбрала для делового, как сама же подчеркнула, свидания эту комнату в заброшенном, вросшем в скалу или встроенном в её осыпающееся нутро, замке.

Замок в долине, опоясанной реками. Долина на побережье. Побережье – лицевой угол полуострова, повисшего среди двойной синевы океана и неба, как пайетка в ведрышке, где отстирывали любимую футболку.

С высоты полёта какого-нибудь предмета, скажем, стратегического бомбардировщика, полуостров казался, да и был, мостом между материками. Пересядь на орбитальный катер и увидишь, о пытливый друг, как закатывается радужкой в момент обморока эта стяжка гигантских кусков почвы и гранита.

Улетай прочь, и упадёт под крылатой башней, на которых и посейчас иногда путешествуют джентри, шарик вроде тех, что в любом уважающем себя магазине можно выудить из стеклянного куба за монетку с официальным символом – гибридным чудовищем. Любимое гадание короля, к слову.

Лис смотрела в глубь камина, и Джонатана зазнобило от подступившего к самому сердцу ощущения – она видит там что-то или кого-то.

Здесь обитала когда-то семья самых чистых кровей и сама причастная к пусканию сей эссенции в максимально обильных дозах.

Чьи-то свирепые старые глаза скрещивали взгляд с глазами юными, налитыми тем же густым синим цветом.

Но камин пуст, тёмен его зев, не дразнился он давно красным языком. Лис протянула тонкую руку и коснулась острого удлинённого предмета, ржавого и приросшего к каминной решётке. Джонатан нахмурился, припоминая.

Это кочерга.

Его слегка передёрнуло. Не в белой, трогательно хрупкой в суставе локтя руке давнего друга увидел он этот атрибут домашнего колдовства. Сухой жилистый кулак, сомкнувший длинные узловатые пальцы вокруг рукоятки, как вокруг гарды шпаги, померещился ветреному королю.

– Огонь не может проникнуть сквозь глаза внутрь человека иначе, как только в виде света.

Лис медленно, как медвежонок, которого не дозавели, повернулась в его сторону. Это она продекламировала цитату. И она смотрела…

Между фиолетовым и индиго, между индиго и синим – чего только не намешали предки в эту смесь колдовства и лукавства.

Они не жаловали повторов, двойничества избегали, как опасной практики, но двойственность всегда их влекла. Вот и со временем и пространством намудрили.

Двойные кольца учёного джентри по имени Новинка были изобретены и применены в давние времена, когда джентри создали феодальный строй, и увлеклись путешествиями и грабежами. Дикари рыцари пылили по дорогам, седло в седло со своими дружками-джуни. В тёмной башне на окраине знаменитого города Новинка (его звали, понятно, по-другому) улучшал природу своего рода.

Тогда джентри постоянно что-то выдавало. Или излишняя беспечность, скорее – беспечальность или чужеватость телосложения и неутомимость. Да, не умели они тогда сдерживаться, пустившись во все тяжкие земных наслаждений.

Но не все.

Такие, как Новинка, ютились по соломенным приютам, где глинобитные полы постоянно курились над пролитыми едкими пятнами кислот, и придумывали, как переделать оба народа, так чтобы один знал не всё, но догадывался, а другой знал и помнил всё, но умел забывать.

Верёвочная лестница бисерных частиц наследственного материала разнималась ими, как, и впрямь, бусы. Уж они играли с нею, как хотели. Они тогда и себя-то не очень хорошо изучили. А как иначе?

Хоть они и вырвались из рабства, и стали могущественнее джуни, создали их всё-таки эти двуногие прожигатели жизни, то чрезмерно послушные, то безудержные и алчущие.

Правда, они заново устроили мир и переделали джуни на свой лад. У этой змейки, свернувшейся кольцом, имелся кончик хвоста. Да и голова, плоская с острыми холодными глазами и раздвоенным языком тоже.

Замок-молния, один из символов мироздания, пришёлся по нраву лёгкой джунийской промышленности. Каждый день неисчислимое множество джуни дёргают язычки своих курточек и не вслушиваются в тихий удовлетворённый визг соединяющихся зубчиков. Совершается колдовство – мир застёгивается под самое горлышко. Такая курточка и у Джонатана имеется. Удобная, знаете, одежда.

– Зачем другое имя?

– Что, прости?

– Прощу, если скажешь, – внятно проговорил Джонатан, чтобы Лис не пришлось больше изображать глохнущую в цвете лет герцогиню, – зачем ты взяла себе другое имя, когда вздумала издать книгу?

– Я вообще не думала, что её издадут. Так, для шутки отдала её величеству, чтобы подольститься к матери наследника, а она отправила в издательство под тем именем, что я написала сбоку криво. Та старая кличка, которой она предпочитает меня подзывать, если в кои-то веки ей понадобится недостающая фрейлина из резерва по случаю декрета фрейлин действующих.

– Какая скромная девочка у нас народилась.

…и почти немедленно он смог вернуться в прежнюю позу. Он сделал далее всё в такой последовательности – присвистнул (глупо), обернулся на книгу, пробившую стекло в секретере (осколки всё ещё висели в воздухе, выдавая присутствие в атмосфере остатков синергии – роскошь былых времён), потом взглянул на неё.

Луна, как видно, рассиялась не на шутку – волосы Лис растрёпаны, ушки приподнялись, верхняя губа так вздёрнулась, что родинка сделалась вызывающей, почти вульгарной частью макияжа, хотя являлась делом рук природы.

Рука, ловко метнувшая книгу, опустилась.

Джонатан покачал головой.

– Теперь стекло вставлять придётся. А ведь у нас с финансами туго, сама знать должна.

Лис не ответила. Фигурки из белой полосатой глины за осыпавшимся, наконец, стеклом повалились со страху одна на другую, но, кажется, сохранились в целости.

– Министра вот гастрономии арестовать пришлось. – Продолжал Джонатан. – Наш с тобой друг постарался.

Лис тяжело вздохнула.

– Не знала, что тебе удастся накрыть Фортунатия. Он был бы гением, не будь злодеем.

– Обижаешь.

Король сложил руки на животе.

– Я и не то могу.

– В каком времени?

Джонатан вздохнул и признался с подкупающей честностью притворы:

– В одном из времён джуни. Там ещё застряли курфюрст и мажордом, оба воры фантастические. Не говоря о прочей притронной шушере. Проели дюжину дисков насквозь. Даже здесь у нас уже дыры в воздухе.

Лис буркнула:

– Им же какие-то объедки на кухне остались, после того, как Фортунатий довёл гастрономию до первого всплеска вещества в пустоте. Так, на булавки.

– А я о чём? Талантливые черти. Да и булавки, Лис, кое-чего стоят. Вообрази, эта троица прелесть, ну, вот честно. Воруют по законам уже не детской арифметики, а геометрии. Притом, имеется в виду не геометрия их мира, а та, которую придумал тот безумец из запределья. Ну, из тех, что на кошек похожи.

– Тот, что построил Балкон?

Джонатан поднял палец.

– Пристроил, Лис. Пристроил. Даже самому умному не дано в корне изменить мир.

Лис без улыбки посмотрела на палец так, что собеседник немедленно уронил руку.

– На том диске, где булавки, издавна пересказывают легенду о том, как неправедный князь был унесён кем-то страшным, с рогами.

Джонатан выгнул губы подковой.

– Они оптимисты, эти джуни. Такую штуку даже нам слабо проделать.

Он с театральным кряхтением встал и направился к секретеру. Потрогал стекло, глянул, вывернув ногу, на подмётку – кружились у самого пола мельчайшие частицы.

Джонатан рассмотрел фигурки – их рога и копытца перепутались. Он с упрёком обернулся.

– Эх, Лис. Эта штуковина – вся моя жизнь.

– Этот жуткий предмет мебели? Твой родственник? В смысле, он дубовый?

– Всё бы вам смеяться над Джонатаном. Я тута уроки делал. Чтоб знали некоторые в декрете не бывавшие фрейлины. А потом я стал его закрывать, когда подрос. И ключик прятал.

Он приподнял кулаком тяжёлую столешницу.

– Зачем ты его запирал?

– Прятал кой-что. Маму не расстраивать.

– Мог бы прятать сигареты в джинсах, как все хорошие мальчики.

Так как Лис не ограничилась одной вербалкой, Джонатан сокрушённо захихикал.

– Тогда не носили джинсы, бесстыдница Лис.

– Ну, как же. Твоя мама и сейчас их носит.

Она почему-то повеселела. (Правда, вид её величества всегда благоприятно действует на подданных. Красивая она женщина и разумная вдобавок. И если кой-чем из собственных даров она и поделилась с сыном, всё равно над таинством собственной наследственности даже джентри не вполне властны.)

– Вот что… я оплачу стекло для твоих драгоценных воспоминаний. Если у тебя получится прикрыть эту компанию в украденном времени, обещаю.

– Если ты ответишь на мой вопрос, я пришлю их тебе в бутылочках. Живыми, живыми, детка, не пугайся. Хотя… наш разведчик такой задира порой. Баловник, ей-ей. Ну? Расколешься? Стало быть, мама посодействовала твоей литературной славе. Вечно я окружён не только красивыми, но и талантливыми женщинами.

Лис пробормотала:

– Понимаю, почему она не хочет тебя видеть.

– Не скажешь?

Джонатан пропустил обидную реплику по известному методу хороших мальчиков «влетело-вылетело».

Лис замолчала. Паузу она умела держать, как следует – не хуже знаменитой Джулии Лэмберт или саниной нянюшки. Взяла, так держи, будто это ножик.

И оборвала её без предупреждения, как это умеет делать только сей холодный предмет. Это называется ошеломить собеседника. Делай с ним, что хочешь. Наверное, её научил остролицый. Хотя они ведь друг друга терпеть не могут.

– Я вот зачем потревожила тебя, враг гастрономии.

Она показала на дверь, хотя за нею ничего, никого… да и не могло быть – джентри охраняли территорию на юге полуострова так, что даже спутники джуни слепли, пролетая над земляным мостом.

Но Джонатан не собирался придираться. Когда Лис мотнула головой, волосы цвета песка под луной, создали нимб, не погасший тотчас. Бездельник с удовольствием любовался явлением забесплатно.

– Там снаружи, к твоему сведению, перемены.

– Там? В городе, освещённом лучинами, где толкуют о сожжении еретика, любителя шаров и пустоты? Или в этом славном мирке, где орудуют ипостаси Фортунатия?

Лис одёрнула его. Не любила пустословия.

– Там, где они назначили встречу.

– О. Ясно.

Он так всегда говорил, когда это состояние ему отнюдь не грозило.

Джонатан подобрался, сел ровнёхонько.

– Их мир кончается, вместе с придуманным временем. Это совершенно конкретно, Джонатан. Боюсь, народными гуляниями не обойтись.

Джонатан принял к сведению. Так он сказал. Лис до обидного осталась равнодушна к посерьёзневшему лицу Джонатана.

– Они обитают далеко за Балконом. Поэтому мир у них по умолчанию распадается. Всё разлетается в стороны – то, что на виду, во всяком случае. Кстати, случай – их религия. Что касается невидимой стороны, вещество пошаливает. Частицы нестабильны. Чудят.

– То есть, склонны к волшебству.

– То есть, если разбить тарелку, в руках останется чашка, открывашка и та же самая тарелка. Хотя некоторым ближе другие предметы сервировки.

Джонатан отменил шутки по поводу битья посуды и слушал.

– Помнишь полуостров? Ближе к южному мысу в результате падения летающей башни образовалась маленькая бухта. В городке на берегу одна-единственная школа. Такая же старая, как летающая башня. Там кое-что произошло, чего не происходило там никогда.

Джонатан немедленно встал и, обматывая несуществующим кашне шею, заметил:

– Лис, я ведь не очень глупый.

– Да?

Джонатан всё-таки обиделся.

– Как школа может быть такой старой, как этот дурацкий музейный самолёт? Если башня свалилась на побережье, значит, городишки там ещё не было. Мы так не поступаем. Такое не приветствовалось даже во времена моего дедушки, а он практиковал формы юмора, ныне отвергнутые. Жидковаты ныне джентри. Так ты меня подловить хотела, что ли?

Лис подтолкнула его к выходу.

– Вовсе нет. – Загадочно сказала она. – Если бы ты не отзывался так небрежно по поводу логики, то сообразил бы.

Она сама что-то сообразила и кивнула.

– Даже ты сообразил бы.

Ради любви к комфорту, видимо, связанной с жидковатостью поколения, вышли из Гостиной сразу в городке, но осторожность всё же не утратили. На покатой улице, упирающейся внизу в причал, а наверху в осыпающуюся каменоломню, на одном из позвонков этого городского хребта, державшего улицы и переулки, многоэтажки и особняки, возле крестовины Лис вышла из мгновенно заросшего за нею Внемира. Сзади раздался протестующий вопль.

– Шуточки. – Молвил Джонатан, продравшийся следом.

Стряхнув с плеча широкого непротивную слизь внутреннего вещества из отсутствующего пространства, он – в который раз за сегодня – посмотрел на свою спутницу с упрёком.