Тихий Дон. Книга 1
Благодаря пересечению и взаимодействию своеобразных взглядов персонажей «Тихого Дона» со всепроникающим взглядом автора в романе создается сложная система эмоционально-нравственных характеристик душевных состояний героев в их непрерывном движении и развитии. Едва ли не все разнообразие внутренних побуждений, переливы психологических состояний, предельное напряжение и столь же предельная эмоциональная расслабленность, очарование рождающегося чувства, горечь и драма неразделенной любви – весь этот поистине неисчислимый в своем разнообразии сплав душевных проявлений человека нашел свое отражение в многомерной и целостной образной системе «Тихого Дона». Отмечая глубину смысла и масштабность личностного потенциала героев эпопеи Шолохова, известный литературный критик В. В. Кожинов справедливо и точно заметил: «„Тихий Дон“, подобно творениям Гомера и Шекспира, обращен не к сегодняшнему, а к вечному противостоянию… Великая правда „Тихого Дона“ …заключается в том, что в его героях, если мерить их вековыми… понятиями, постоянно и поистине смертельно борются божеское и сатанинское, дьявольское»[23].
В 1920–1930-е годы, когда только появились первые книги «Тихого Дона», молодого автора упрекали прежде всего в том, что его персонажи якобы лишены индивидуально-личностного начала. Центральному персонажу романа Шолохова предъявляли обвинения в интеллектуальной неразвитости, ограниченной мыслительной способности. В некоторых статьях утверждалось, что одна из причин трагедии Григория Мелехова состоит в «отсутствии у него разума», что он человек «стадного поведения», «безнадежно отсталый», «неразвитый» и тому подобное. Более того, такого рода упреки распространялись и на самого автора эпопеи. А. Фадеев, например, считал, что художественные достижения Шолохова определяются тем, что он «„правильно живет“ и талантлив от природы. Но, как и у всех писателей, произведения которых лишены многостороннего ума, т. е. большой и разветвленной, всепроникающей идеи, а обладают только добротной натуралистической красочностью… его роман неизбежно должен порождать к концу разочарование у умного читателя… старогуманистическая, неосмысленная идея Шолохова скоро перестанет волновать кого бы то ни было»[24]. Даже М. Горький, относившийся к Шолохову с симпатией и высоко ценивший его талант, не избежал в своих оценках тенденций, явно упрощавших идейно-художественный смысл «Тихого Дона», автор которого, по его мнению, «как и герой его Григорий Мелехов… сам еще казак, существо, биологически связанное с определенным социальным укладом»[25].
Понадобились не годы, а десятилетия для того, чтобы понять всю ошибочность подобных представлений и о Шолохове, и о Григории Мелехове как человеке с неразвитым сознанием, бездумно мечущемся между двумя берегами в революции. Сегодня стало очевидно, что путь героя «Тихого Дона» – это не бессознательные поиски укромного места в развороченном, озверевшем мире. Это восхождение – через утраты и разочарования – к правде, «под крылом которой мог бы посогреться всякий».
Запечатленный в «Тихом Доне» мир народной жизни своей полнотой и всеохватностью очевидно противостоял однозначным идеологическим доктринам того времени, как, впрочем, и последующих периодов.
По поводу только что напечатанной третьей книги Шолохов заявил: «…у меня опасение, что эта книга будет встречена критическими возражениями… Третья книга, являясь продолжением первой и второй, очевидно, должна будет вызвать если не неодобрительные отзывы, то большие возражения»[26]. Предвидение его не обмануло.
Предметом наиболее резких критических оценок стал в 1930-е годы главный герой шолоховского произведения – Григорий Мелехов. Он вошел в текущий литературный процесс, в сознание современников так независимо и уверенно, словно его давно и с нетерпением ждали. В действительности это так и было. Мелехов сразу же отодвинул на второй план в прозе 1920-х годов «крестьянских детей», которые взирали на представителей «внешнего» по отношению к деревне мира с чувством собственной неполноценности.
Своей самобытностью и душевной силой он затмил не только пришедших со стороны, но и тех из своих земляков, которые связывали надежды на будущее благополучие лишь с отрывом от крестьянской жизни.
Шолохов создавал своего Григория Мелехова не как легенду, не как поэтическое предание о некогда бывшем человеке, но как образ героя, всем содержанием своей судьбы участвующего в современной ему действительности. При этом он, конечно, не безупречен в своих поступках и суждениях, о некоторых из них он впоследствии сожалеет. Но есть ценности, отношение к которым он не меняет ни при каких обстоятельствах. Так, например, оценки шолоховского героя бывают чрезвычайно резкими, если они касаются отдельных представителей крестьянства. Но из уст Григория Мелехова никогда не срываются уничижительные определения народной массы в целом.
Герой Шолохова в таких случаях неизменно сохраняет достоинство и выдержку, что, конечно, является не только свойством его характера, но и выражением эпической сущности образа. Любой другой персонаж «Тихого Дона» может быть лишен способности осознавать высший смысл бытия народа, но только не Григорий Мелехов. Духовный потенциал личности шолоховского героя, его человеческое очарование вошли в сознание миллионов читателей так органично и естественно, что стали достоянием всех и каждого в отдельности.
Творчество Шолохова породило уже в 1930-е годы пристальное внимание к личности самого писателя. Многие из тех, кому были дороги судьбы родного искусства, кто искренне чувствовал свою причастность к развитию отечественной литературы, увидели в Шолохове воплощение мечты об истинно народном художнике. Писатель И. И. Катаев, пожалуй, первым среди современников выразил понимание того, что в творчестве Шолохова решалась центральная задача отечественного искусства – органичное воплощение идеала народности: «Михаилу Шолохову в изрядной мере присуща… мужественная сила… Дух его творчества глубоко демократичен. Его привязанность, его страсть к народному, к казачьему искусству, к песне общеизвестна, и прелесть народного ума и вдохновения живет в его книгах»[27].
Завершение романа «Тихий Дон»
Четвертая книга «Тихого Дона» стала итоговой в эпопее. В феврале 1940 года в одной из центральных газет Советского Союза было напечатано сообщение: «На днях писатель-орденоносец М. Шолохов сдал издательству „Художественная литература“ две последние части (7-ю и 8-ю) „Тихого Дона“… В ближайшие дни четвертая книга сдается в набор… Она будет издана в срочном порядке… Восьмая часть романа будет опубликована в одном из выпусков „Роман-газеты“»[28]. Эта весть, с интересом воспринятая читающей публикой, стала свидетельством того, что пятнадцатилетняя работа писателя над эпопеей наконец была завершена. Огромный четырехтомный труд теперь давал полную возможность осмыслить ответы на поставленные ранее при обсуждении романа вопросы. Смыслы самых глубоких и сложных прозрений Шолохова предстали перед читателями во всей своей полноте. Это не значило, конечно, что они оказались и простыми для понимания. Постижение глубинного и подлинного их значения составило предмет напряженных размышлений на протяжении десятилетий.
Произведения Шолохова в конце 1930-х годов обрели поистине всенародное признание. Его книги не были предметом занимательного времяпрепровождения. К ним обращались для того, чтобы получить ответы на жгучие, первостепенной важности вопросы, которые имели прямое, можно сказать, личностное отношение к каждому из читателей Советской России. Они вызывали живой интерес, так как отвечали насущным жизненным потребностям современников.
«Тихий Дон» уже в начале предвоенного десятилетия выводил читателя на размышления о первичных проблемах бытия. Говоря о своей работе над окончанием романа, писатель заявил: «В четвертой книге я, вероятно, таких дров наломаю, что вы ахнете и откажетесь от ваших лестных отзывов. Остается только одна книга, и я заранее взял твердую установку в этой книге всех героев искрошить и извести, так что читатель придет в ужас»[29].
Такой была установка Шолохова в самом начале работы над завершением «Тихого Дона». Писатель в полной мере осуществил это намерение: подавляющее большинство важнейших персонажей романа в его финале прекратили существование. К концу романа по тем или иным причинам, связанным с общей атмосферой насилия над человеком, ушли из жизни самые дорогие Григорию Мелехову люди: Пантелей Прокофьевич, Ильинична, Аксинья, Наталья, Петро, дочка Полюшка.
«Тихий Дон» побуждал читателей к размышлениям о центральных вопросах эпохи, о ценностях жизни, объективно более значимых, чем категории социально-политического толка, которые обрели статус непререкаемых, – даже такие, как социалистическая революция, диктатура пролетариата и т. п. Насколько остры и злободневны были эти вопросы, свидетельствует, в частности, полемика о «Тихом Доне», вспыхнувшая на заседаниях Комитета по Сталинским премиям за несколько месяцев до начала Великой Отечественной войны, которая стала, по сути, квинтэссенцией широкой общественной дискуссии о произведении, развернувшейся на страницах газет и журналов весной 1940 года.
«Тихий Дон» сразу же вызвал жаркие споры членов Комитета, став самым обсуждаемым из выдвинутых произведений. Практически всем участникам дискуссии было ясно: роман Шолохова явно возвышается над художественным уровнем современной прозы. О потрясающей силе его воздействия на читателя говорили практически все участники обсуждения. Однако столь же единодушным было и признание несоответствия концепции произведения идейным установкам существующей власти. Пожалуй, наибольшее разочарование вызвал у членов Сталинского комитета финал романа. Об этом настойчивее других говорил А. Толстой: «Конец 4-й книги компрометирует у читателя и мятущийся образ Григория Мелехова, и весь созданный Шолоховым мир образов… Такой конец – замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка»[30].
Истины, открывшиеся читателю шолоховского романа, оказались столь потрясающими, что их принятие потребовало бы пересмотра многих, ставших к тому времени каноническими, идейно-политических, исторических и мировоззренческих представлений. К этому оказались неготовыми не только правоверные коммунисты, такие как, например, А. Фадеев и А. Довженко, но и писатели с более богатым жизненным опытом и приверженностью к более мощной культурной традиции, как, например, А. Толстой. Но эти вопросы были поставлены и требовали разрешения.
Эстетическое и эмоциональное воздействие книги Шолохова было столь велико, что могло поставить под сомнение самые устойчивые политические убеждения. Многие испытали это на себе. Характерно, например, недоумение, с которым члены Комитета по Сталинским премиям, едва ли не наиболее известные в то время деятели культуры, столкнулись с, казалось бы, неразрешимым противоречием в восприятии «Тихого Дона». Так, А. Фадеев сокрушался: «Шолохов поставил… нас в затруднительное положение при оценке… там не показана победа сталинского дела, и это заставляет меня колебаться в выборе»[31]. Но для Фадеева было очевидным и другое, то, что в итоге определило его решение: «Это исключительно талантливое произведение, и как будто двух мнений не может быть, любой человек прочтет и скажет: „Это произведение, равного которому трудно найти“»[32]. Такие сложные и противоречивые чувства по отношению к «Тихому Дону» испытывал он, убежденный большевик, один из «неистовых ревнителей» коммунистической идеи, в годы Гражданской войны с оружием в руках отстаивавший ее в дальневосточной тайге и на кронштадтском льду. Великий парадокс состоял в том, что в то же время и с тем же душевным трепетом читали книгу Шолохова и люди, которые находились по другую сторону баррикад!
Шолохов рассказал о трагедии Гражданской войны с такой степенью правды, что это приняли сердцем, нередко вопреки идейным убеждениям, даже те, кто представлял наиболее непримиримые силы во враждующих лагерях. И в том, что над страницами донской «Илиады»[33] склонили головы носители противоположных, казавшихся несовместимыми идейно-политических позиций: и белогвардейский офицер, и правоверный большевик, – проявилась великая, спасительная для духовного самостояния нации миссия Шолохова. Уже тогда, в предвоенное десятилетие, можно сказать, в самом эпицентре гибельного разлома объединяющая сила «Тихого Дона» воспринималась наиболее прозорливыми соотечественниками как дело очевидное. Именно эту объединяющую роль Шолохова имел в виду замечательный русский прозаик И. И. Катаев, когда в 1936 году, незадолго до гибели, утверждал: «Шолохов – единственный из нас, кто, по-моему, живет так, как нужно, и иногда мне кажется, что он один работает за всех нас»[34].
Образная система романа «Тихий Дон»
Особенно острые споры о романе «Тихий Дон» развернулись в связи с различными толкованиями центрального образа романа. Сущность образа Григория Мелехова, причины его трагического жизненного пути стали предметом наиболее глубоких полемических схваток на протяжении десятилетий – от 30-х до 70-х годов прошлого века. Эти споры определяли главный результат постижения художественного мира Шолохова вообще, ибо в его судьбе, в его трагических поисках правды заложены ответы на многие вопросы, связанные не только с творчеством писателя, но и с историей нашего народа, с русской трагедией XX века. В судьбе именно этого персонажа наиболее рельефно запечатлелась творческая установка писателя, в основе которой – идея «очарования человека», в изображении именно этого героя с особенной силой проявилась гуманистическая сущность идейно-эстетической концепции «Тихого Дона».
Выдвижение в центр эпопеи «Тихий Дон» гигантской фигуры крестьянина-казака Григория Мелехова стало достижением принципиального порядка. Величие и прозорливость Шолохова как художника состоит, в частности, в том, что он сумел выявить в реальной жизни русского народа, в его мироощущении и судьбе воплощение мучительных поисков «вечных истин» человеческого бытия. Тем самым он поднял изображение человека от само́й плоти народа на классическую высоту. В этом проявилось одно из художественно-мировоззренческих открытий Шолохова.
В финале «Тихого Дона» и образ Аксиньи предстает перед читателем во всей полноте своих женских добродетелей. Не случайно самые заветные качества героини ранее не получили своего полного жизненного воплощения. Так, она после смерти Натальи всей силой своего сердечного чувства смогла привлечь к себе детей Григория Мишатку и Полюшку, которые стали относиться к ней, как к своей родной матери. С тихой душевной радостью она рассказывает их отцу в последние часы своей жизни: «Я с ними по-всячески, все больше лаской. Приобыкли, привязались ко мне и стали реже проведывать Дуняшку… Они сами, Гриша, стали звать меня матерью, не подумай, что я их учила»[35].
Образ Аксиньи в «Тихом Доне» согрет особым отношением писателя. В какой бы ситуации она ни изображалась, ее поведение непременно будет отмечено авторским сочувствием. Вполне вероятно, что в такой расстановке оценочных интонаций в повествовании отразились некоторые особенности творческой истории произведения. В этом смысле кажется обоснованным предположение Захара Прилепина о том, что, создавая образ Аксиньи, Шолохов взял за основу ее характера свою мать, Анастасию Даниловну Черникову. Известные исследователям драматические обстоятельства жизненного пути Анастасии Даниловны действительно своеобразно перекликаются с ключевыми моментами судьбы Аксиньи Астаховой. Автор первой монографической работы о творчестве М. А. Шолохова И. Г. Лежнев, беседовавший с писателем об истории создания «Тихого Дона», утверждал, что в романе «отразилась не только любовь Шолохова к своей матери… но и отдельные черты ее биографии»[36].
Внутренним потенциалом материнской доли писатель как бы соединил тернистые жизненные испытания героини романа. Своеобразие и значимость такого творческого решения автора «Тихого Дона» справедливо оценил Захар Прилепин: «Именно материнский образ, положенный в основание романа, и стал, кажется, залогом того воистину христианского мирооправдания и человекопонимания, явленного Шолоховым. Потому что пред матерью оступиться было нельзя… Мать все поймет. Потому что за каждой строкой, написанной сыном, будет только любовь»[37].
Тема материнства, как и тема отцовства, звучит в произведениях Шолохова мощно и глубоко. Ею определяются ценностные ориентиры не только в судьбах персонажей, но и в общем историческом движении жизни. Очарованием женственности овеяны на страницах заключительных частей «Тихого Дона» Аксинья и Наталья. А образ Василисы Ильиничны Мелеховой возвышается в романе в ореоле недосягаемой красоты и правды, обретая черты вечного образа матери человеческой. Женское сердце в «Тихом Доне» оказывается способным на чувство всепобеждающей «материнской жалости» к человеку, казалось бы навсегда поставившему себя за грань сочувствия. Рассказ о том, как Ильинична преодолевает ненависть к Михаилу Кошевому, убийце ее сына, как в ее сердце проснулась «непрошеная жалость к этому ненавистному ей человеку – та щемящая материнская жалость, которая покоряет и сильных женщин»[38], исполнен эпического величия.
Женские образы имеют прямое отношение к центральной сюжетной линии «Тихого Дона», связанной с Григорием Мелеховым. Женское начало – одна из важнейших составляющих образной системы романа, оно возвышает трагедию Григория Мелехова до общечеловеческой значимости, придает ей глубокий духовный смысл. Личностное обаяние шолоховского героя не могло бы быть передано без потрясающего своей проникновенностью материнского чувства к нему Ильиничны, без преданной и глубокой любви Натальи.
Но еще более определенно это проявилось в отношении к Григорию Аксиньи. Ведь только ей – единственной из всех женщин, близких Григорию, – доверил автор определение и выражение в слове сущности его жизненного пути. Уже почти в финале романа Аксинья просто, но очень достоверно и емко объясняет сыну Григория Мишатке горькую долю его отца: «Никакой он не бандит… Он так… несчастный человек»[39].
Трагический парадокс состоит в том, что в последней книге «Тихого Дона» женское начало, представленное в романе как воплощение самого сокровенного и прекрасного в жизни, с какой-то неумолимой закономерностью уничтожается. Вообще в мировой литературе изображение смерти женщины не просто как эпизод в сюжетном развитии, но как ключевая сюжетная ситуация встречается нечасто. В этом смысле, по количеству и значимости женских смертей, «Тихий Дон» может быть сопоставлен с трагедиями Шекспира. Мировая литература не знает иного, чем у английского драматурга, прецедента в выражении трагического состояния мира через изображение смерти женщины. Гибель Офелии, Дездемоны, Джульетты и т. д. – значимые события в трагедиях классика, они свидетельствуют о «распаде связи времен», о том, что «сломалось что-то в Датском королевстве». То же у Шолохова. Смерти самых дорогих Григорию Мелехову женщин – Натальи и, особенно, Аксиньи – равносильны для него утрате смысла жизни.
В шолоховской женщине прекрасное просвечивает и через тлен, свидетельствуя о победе, торжестве жизни даже за пределами бытия. Есть в умирающей героине писателя нечто, устремленное не просто в будущее, но в вечность. Здесь Шолохова следует рассматривать в контексте пророчеств Достоевского, утверждавшего, что красота спасет мир.
В жестокой схватке с судьбой Григорий утратил самых дорогих и близких ему женщин. Умирает его мать Ильинична, уходит из жизни Наталья, погибает сраженная пулей Аксинья. В самом конце повествования Григорий узнает о смерти «от глотошной» своей дочки Полюшки. Теперь с ним рядом нет ни матери, ни жены, ни любимой, ни дочери. Сестра Дуняшка, конечно, родной ему человек, но она по своим устремлениям все же удалена от Григория, у нее свой жизненный путь, своя доля. Из всех первостепенных героев «Тихого Дона» в живых остаются лишь Григорий – отец и его сын, – возможно, будущий отец, – Мишатка, остаются один на один с «сияющим под холодным солнцем миром».
Можно, разумеется, объяснить такое угасание материнского начала в «Тихом Доне» историческими обстоятельствами, жестокостью Гражданской войны. Однако Шолохов в данной ситуации имел в виду нечто гораздо более масштабное и значимое. Характерно, что все три наиболее значительные его произведения – «Тихий Дон», «Судьба человека» и «Поднятая целина» – завершаются в этом смысле однотипно. Без какого-то даже намека на женское тепло и поддержку остаются в «Судьбе человека» Андрей Соколов и его приемный сын Ванюшка – «две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы». И в финале «Поднятой целины» Андрей Разметнов приходит на могилу своей «незабудной» Евдокии.
Конечно, такая однотипность финалов произведений Шолохова не случайна. В ней есть глубокий и пророческий смысл. Акцентируя внимание на гибельности национального разлома, жертвой которого в первую очередь становятся материнство и женственность, писатель настойчиво и последовательно предупреждал человека, прежде всего русского человека, о грозящей ему в этом случае трагедии одиночества и сиротства. Чем более мы удаляемся от времени, которое по праву может быть названо эпохой Шолохова, тем более убеждаемся в пророческом смысле художественного завещания великого русского писателя.
* * *В начале нового тысячелетия стало очевидным, что бо́льшая часть минувшего ХХ века прошла под знаком пристального внимания отечественной и мировой общественности к судьбе и творчеству М. А. Шолохова. В наши дни интерес к нему не только не угасает, но, напротив, становится все более осмысленным. Жизнь показала, что шолоховские произведения не вытеснены из народного сознания.
«Тихий Дон» Шолохова и сегодня остается не только значительнейшим фактом литературной истории, но и очень злободневной книгой. Сама судьба ее автора – Михаила Александровича Шолохова – обладает глубочайшим смыслом, широта и значимость которого не ограничены пределами современности, а устремлены в будущее.
Ю. А. Дворяшин,доктор филологических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской ФедерацииТихий Дон
Роман
Не сохами-то славная землюшка наша распахана…Распахана наша землюшка лошадиными копытами,А засеяна славная землюшка казацкими головами,Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами,Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.Ой ты, наш батюшка тихий Дон!Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?Ах, как мне, тихому Дону, не мутну течи!Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.Старинные казачьи песниКнига первая
Часть первая
I
Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база[40] ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный[41] спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, – Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущо́й придорожник, часовенка на развилке; за ней задернутая текучим маревом степь. С юга – меловая хребтина горы. На запад – улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу[42].
В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабью зависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды.
Прокофий обстроился скоро: плотники срубили курень, сам пригородил базы для скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену. Шел с ней за арбой с имуществом по хутору – высыпали на улицу все, от мала до велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликались бабы, орда немытых казачат улюлюкала Прокофию вслед, но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову, – лишь под скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, по всегдашней неподвижности, бровей проступил пот.
С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане[43]. Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гутарили про него по хутору чудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского ажник кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор терялся в догадках, подыскивая объяснение таким диковинным поступкам, бабам за разговорами поискаться некогда было. Разно гутарили и о жене Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие – наоборот. Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка[44] Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Прокофий полез за накваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанка попалась Прокофию последняя из никудышных…